ДЕД САША

Зимняя Обь. Гляжу с высокого берега - дух захватывает…. Зыбкий свет зимнего рассвета медленно растекается по снежным просторам. Дали затуманены морозной дымкой. Тишина…. Ни звука, ни шороха.
- Зря мы приехали - доноситься сзади, - глухозимье…

Я молчу, не хочется нарушать словами этот таинственный покой.

В самом устье протоки на льду колдует человек. Неуемная рыбацкая страсть выгнала его из теплого жилища на речной лед, на стужу. Рядом с рыболовом, настороженно поглядывая кругом, сидит лохматый, черный пес.
Наконец я поворачиваюсь:
- Ну, что, пойдем?
Дед Саша, мой сосед и редкий напарник по рыбалке, открывает багажник, достает бур, ящик.
- Не зря говориться: «Рыбка да рябки - потерять деньки», - ворчит он при этом.

Я-то знаю, что ворчит он для порядка, что нет для него большего удовольствия в жизни, чем рыбалка. Скорее я, а не он думаю о том, что в такие холода рыба все равно клевать не будет, что мечта деда Саши - лещи, хотя и не спят, но цепенеют на дне глубоких илистых ям, а клыкастые судаки вообще просят их не будить. Рыбе теперь, как говориться, не до жиру, быть бы живу.

Сидим над лунками, колдуем. Где-то там во тьме подледного царства пошевеливается на крючке мотыль. Чуть заметно курится серым паром черная вода в лунке, порождая седую изморозь.
«Ну, кому мотыль там сейчас интересен - думаю я, - плотве? Нет. Холодно. Сейчас, однако, только у скользкого пугала-налима бодрое настроение. У него все не так как у других сибирских рыб, все наоборот, шиворот-навыворот. Все нормальные рыбы любят рассветный час, солнце, тепло, а налиму ночь, тьма, непогода, холод самая благодать. По ночам все рыбы, уткнув мордочки в коряги, спят, а налим бродяжничает. Впрочем, и ерш тоже, и осетр. Все рыбы нерестятся в теплое время года, а налим - в самые лютые морозы, вот такие как сейчас. А еще налим любопытный из-за чего и на острогу попадает к браконьерам».
- Оп! - выводит меня из задумчивости восклицание деда Саши. Смотрю, снимает с крючка ерша. Я ухмыляюсь.

Дед замечает мою иронию и говорит:

- Не нами сказано, Колька: у рыбака голы бока, зато уха царская. - Хихикает, озорно подмигивает мне левым глазом. - А ерш для ухи, первейшая рыба.

Вот так и проходит день. Где-то прокричал ворон о том, что вот-вот ветер поднимет снежную круговерть и поземка погонит всех рыбаков со льда.
Догорает над Обью тусклая полоска заката. В сумеречном небе, неторопливо переговариваясь, пролетает над рекой стая ворон. Быстро сгущаются сумерки.

Я уже в машине, а в стороне от тропинки неподвижно, словно боясь нарушить покой реки, стоит дед Саша. На фоне вечернего неба его фигура кажется высеченной из темно-серого камня. Подавшись вперед, он самозабвенно смотрит в заснеженную даль. Будто все еще не насмотрелся за свою долгую жизнь.

Н.Решетников Новосибирск

----------
Last edit by: aborigen at 02.01.2014 18:20:50

Ходорковский на воле.

Произошло событие, сравнимое с возвращением в Россию Солженицына, возвращением в Москву Сахарова: из тюрьмы выпущен Михаил Борисович Ходорковский, МБХ, как называют его друзья.

Отпущен актом помилования президента России Путина по гуманитарным обстоятельствам: тяжело болеет мама Ходорковского. Казалось бы красивый шаг. Помилование - это демонстрация силы и гуманности, хочется верить страны, хотя всем известно, что это воля одного человека.

Получилось ли показать всему миру силу помиловавшего узника? Давайте рассмотрим, как выглядит эта ситуация. Предупреждаю, что я начиталась в интернете и выскажу мысли, сформулированные не мной, но с которыми я абсолютно согласна.

Итак. Как должно было бы выглядеть освобождение МБХ? От отпущен, приезжает в Москву, месту его жительства. Оформляет паспорт, заграничный паспорт, за десять лет тюрьмы, поди, все сроки вышли? Подает прошение на Шенгенскую визу, получает ее и улетает туда, куда хочет. Для этого потребовалось бы, минимум, несколько дней.

Фактически, вопреки всем законам и правилам, из тюрьмы в Сегеже он доставлен на вертолете в Питер и оттуда, на частном самолете, вылетает в Германию. Что это? Шпионская операция? Или отпустивший его не захотел увидеть триумф МБХ на родине? Уверена, что его встречали бы, как героя. В России огромное количество людей, понимающих масштаб личности МБХ.

Позволю себе напомнить его несомненные заслуги перед Родиной.

Бывший комсорг на волне 90-х сумел получить в собственность лежащую в коме нефтяную промышленность. Если помните цены на нефть тогда были на уровне 8-10 долларов за баррель, что и привело к коллапсу экономику сырьевой России. Цены начинают расти, растет и состояние Ходорковского. Одновременно он вкладывает огромные средства в развитие отрасли, а не выводит миллиарды за границу, как это делается вполне откровенно сейчас, и что никак не может (не хочет?) остановить власть.

Среди олигархов МБХ первый, и единственный, открывает миру все параметры экономической деятельности своих компаний, в частности «Юкоса», и на фоне тех, кто молчит, провозглашается самым богатым человеком России. По тем временам его состояние оценивается в 4-8 миллиардов долларов.

Прозрачная экономика ставит «Юкос» в один строй с ведущими компаниями мира, что вызывает уважение мирового экономического сообщества и обещает развитие всего российского бизнеса по западной модели.

В это время у власти уже находится Путин. В чем опасность метода Ходорковского? Открытая экономика исключает откаты, бьет тяжелой артиллерией по коррупции. Это явно невыгодно клану, пришедшему к власти. Власть попала руки, грубо говоря, нищих людей. Так быть не может. Природа власти такова, что ею должны обладать весьма обеспеченные люди.

Будь Ельцин мудрым он должен бы передать власть тому же Ходорковскому, молодому, перспективному, грамотному, БОГАТОМУ! Но, в силу личных опасений, был выбран никому не известный Путин.

Понятно, что Путин привел свою команду, знаменитый всем кооператив «Озеро». Тут его обвинить нельзя. Без команды ты никто. Но команде потребовались деньги и большие.

Ходорковский был опасен власти, как один из семи олигархов, как умный человек, и как перекрывший пути обогащения новой команде примером борьбы с коррупцией.

Кроме того Ходорковский развил огромную благотворительную деятельность в самых неблагоприятных экономических условиях. Известно, что в западных странах средства, направляемые на благотворительность, не облагаются налогами. Тем не менее под патронажем семьи Ходорковских находился детский дом, дети в котором получили больше, чем дети в семьях, в смысле обеспечения едой, одеждой, обучением, хорошим пед.коллективом, возможностями отдыха. Кроме этого были множество программ благотворительности. МБХ показал России, что деньги могут служить не только для покупки дворцов, сумасшедших яхт, самолетов и прочей роскоши, но и для помощи тем, кто не в состоянии заработать, для поддержания искусства, молодых талантов.

Дальнейшее всем известно. Суд над МБХ так же далек от закона, как уличная кошка от монгольской космонавтики.

Абсолютно понятно, что отпущен МБХ не по доброй воле, а, скорее всего, власти России вывернули руки: главы Германии, Франции отказались под благовидными предлогами посетить Олимпиаду. Мы не знаем, что еще послужило причиной для освобождения МБХ, но написано, что немецкая дипломатия ГОДЫ пробивала этот вопрос.

На мой непросвещенный взгляд стоило сделать так, чтобы МБХ выехал из России так, как положено по российским законам, как я описала выше. Мне неизвестны детали, но выглядит так, как будто его выхватили, как жертву, из горящего дома.

Я безмерно счастлива освобождению Михаила Борисовича Ходорковского. Мне очень жаль, что Россия не оценила очередного пророка и вопли, простите, быдла ему вслед - это горе страны. Это залог того, что пока народ не наелся бесправием, коррупцией и самовластием. Рабство еще глубоко коренится в душах значительной доли россиян.

Мне кажется, что Ходорковский еще сможет принести пользу России, я ХОЧУ на это надеяться. Он показал себя, как прекрасный бизнесмен и как сильный, достойный человек, прошедший десятилетний путь издевательств ничтожеств в погонах тюремщиков, и не сломался. Не дал возможности победить тем, кто был сильнее его. Я преклоняюсь перед его мужеством, мудростью и силой настоящего человека.

Линк на страницу (откроется в новом окне)

ГРОЗА

Миновав нефтебазу с ее пузатыми, серебряными танками, как-то незаметно попал я на тропинку, бегущую вдоль берега среди смешанного прибрежного леса. Не чувствуя тяжести рюкзака шел и радовался тому, что вокруг никого, и в какой-то момент физически ощутив тишину, поднял глаза от земли, и вдруг, как вынырнул из шума и хлопот, в прозрачность и покой. В такие минуты мне всегда кажется, что теперь полностью поймешь и жизнь, и природу, и себя.

Тропа выбежала на луг, я сошел с тропы, и ноги опутала упругая паутина из стебельков и листиков. На ярко-зеленом ковре невысокой травы выделялись цветы самой различной окраски - белой, желтой, голубой и тут же росли островки низких кустарников, на ветвях которых и в листьях ползали различные насекомые. Небольшие красиво окрашенные бабочки летали в благоухающем воздухе, садились на цветы, а когда выпивали их сладкий нектар, исчезали в дали, в пестрой палитре красок. Жужжащий шмель уселся на тонкий стебелек и тот закачался под его лохматой тяжестью. С места на место летали вездесущие мухи, которые нигде долго не задерживались, постоянно перелетали туда и сюда, так как не могли, наверное, преодолеть соблазна стольких заманчивых запахов. Здесь и там звучала скрипучая песня кузнечиков, которых всюду было много. А над всем этим как стрелы носились стрекозы. Захотелось упасть на этот живой разноцветный, благоухающий диким ароматом ковер и смотреть в чистое небо, но я только присел перед бабочкой-капустницей, прицепившейся к тонкому стебельку бессмертника и тихо покачивающей снежно-белыми крылышками.

- Научи меня летать - попросил я бабочку, но она недовольно пошевелила усиками и улетела в сторону берега.
Не меньше получаса я еще шел вдоль реки и на берег вышел в проникновенно-воздушном состоянии и с предчувствием чего-то, но уже не внутреннего, внешнего.

Я пришел на рыбалку и довольное ожидание волновало меня.

Скинул рюкзак, разулся и пошел к кромке воды. Оказывая легкое сопротивление, под ногами ломалась корочка смоченного росой, а потом подсохшего песка. Солнце уже давно катилось по небу, сильно припекало. Осторожно ступил в прохладную, колеблемую легкой волной, напоминающей жидкое стекло воду, присмотрелся к ней. Возле самых ног вода была прозрачная, дальше, мутно-зеленая.
- Хорошо!
Я дышал, словно слился с воздухом.

Наконец вспомнив, что пришел рыбачить, взял нож и направился к кусту, растущему в распадке, по которому спускался на берег. В заросшем распадке было прохладно, на узких и острых листьях тальника еще мерцали кое-где цветными огнями невысохшие капли росы. А над берегом уже нависал навевающий сладкую истому летний зной, и токи теплого воздуха наполненного запахами листвы искали себе путь среди плотно сомкнувшихся ветвей деревьев и кустов.

Вернулся к воде с охапкой тальника. Нарезая нужной длины прутья, наблюдал, как над рекой, чиркая острыми крыльями по воде, охотились за насекомыми стрижи. Промчавшись над моей головой, они, то исчезали в отверстиях-гнездах выкопанных ими в глинистом берегу, то вылетали оттуда, наполняя гомоном начавшейся день.

Глубоко воткнув в песок четыре тонкие палки, положил рядом с каждой по мотовилу, намереваясь забросить закидушки ближе к вечеру. Так я обозначил занятый мною берег и правильно сделал, не успел размотать донку, как из того же распадка на берег вышли двое с рюкзаками за спиной и удочками в руках. Минуту посовещавшись, решили, наверное, встать ниже меня по течению, поэтому пошли в мою сторону.

- Привет - поздоровался один.
- Клюет? - поинтересовался другой.
- Привет, пока не забрасывал - ответил я обоим.

Судя по внешнему виду, люди это были простые и доброжелательные. Понимающе кивнув головами, они отошли метров на двадцать от крайней моей снасти и скинули рюкзаки.

Поплевав на червячка, забросил донку, насторожил тальниковый прутик и пошел за котелком вполне уверенный, что очень скоро поймаю первую рыбку, необходимую мне в качестве живцов для двух жерлиц, пока еще лежащих в рюкзаке. Решив, как следует промыть котелок, пробежался взглядом по берегу в поисках пучка травы, но заметил под обрывом только кустик смородины. Подошел, сорвал листок, смял его в пальцах, запах размятого листа был несказанно приятен. «Пусть себе растет - решил я - а котелок ототру песочком».

Вскоре, в начищенном до блеска котелке, плескались четыре ельца, а в воде отражались два тонких удилища с настороженными жерлицами.

Увлекшись рыбалкой на донку, вытаскивая на песок то окунька, то сорогу, не заметил поклевки на жерлице. Только обернувшись на свист соседа, увидел, как тот показывает на мое удилище, которое чуть заметно раскачивалось над водой. У жерлицы мы оказались одновременно все трое.

- Окунь? - спросил один.
- Щука - ответил вместо меня другой.
И не ошибся.
- Ну, что я говорил - повернулся он к первому, когда, трех килограммовая рыбина, извиваясь на песке, пачкала им свои пятнистые скользкие бока.
- Окуни здесь тоже не хилые попадают. Я в прошлые выходные на полтора кило выдернул, как раз на вот этом самом месте.
Я посмотрел на него, спросил:
- Я, случайно, не ваше ли место занял?
- Да бог с тобой, - замахал руками рыбак. - Места здесь не куплены, кто первый встал, того и место. А вон там, повыше, там все лето занято
- Кем? - спросил я.
- Дедок там один живет в землянке. Как весной поселился, так и живет.
- А вы часто здесь рыбачите? - Забрасывая жерлицу, поинтересовался я.
- Да почитай каждые выходные.
- И как?
- На жареху, да на ушицу завсегда ловим…. А то и по ведру окуней за день налавливаем.
Вынув сигареты, предложил им.
Закурили.

А солнце уже перевалило на вторую половину дня и широкие его лучи почти отвесно падали на землю. От песка источался колючий, горячий воздух и смешивался с пряным ароматом диких трав.

Одинокое белое облачко скользнуло меж землей и солнцем, и тень от него легкой птицей пронеслась по песку, а через час уже бежали к востоку кучевые облака, вставая бесконечными рядами над линией горизонта и сначала тихо, а потом, все убыстряя бег, приближались к солнцу.

Подошел сосед.
- Дождик если начнется, клевать перестанет - сказал он.
- А может и наоборот, начнет - заметил я, наблюдая, как над лесом стеной поднимались черные тучи, громоздясь в необыкновенно причудливые замки.
- Не, здесь в дождь клюет плохо - сказал сосед и посмотрел на меня вопросительно.
- Посмотрим - ответил я, а про себя подумал, что срочно нужно разматывать закидушки.
- Если польет, беги вон под то нависающее с обрыва дерево, там, у деда грот в обрыве выкопан, мы там завсегда от дождя прячемся.
- Хорошо. А дед этот не против гостей не званых будет?
- Не боись - подмигнул сосед и пошел к своим снастям, а я поспешил к закидушкам.

Со свистом унеслись крючки с пучками дождевых червей вслед за тяжелым свинцовым грузилом. Натянулась, как струна, толстая леска, чуть согнулись тальниковые палки, на которых петлей захлестнулась леска. Теперь только ждать. Ждать когда натянутая эта леска, вдруг сначала ослабнет, потом дернется несколько раз и сдвинется вниз по течению увлекаемая течением и рыбиной стронувшей со дна тяжелое грузило.

А облака шли все гуще, и реже сквозь них стало проглядывать солнце. А когда прорывались его золотые лучи, они падали на землю косо.
С потрясающей жадностью начала клевать сорога. Стоило грузилу коснуться дна, следовала четкая дробь и на обоих крючках донки повисали крупные, серебряные, с красными плавниками, рыбки. Удилище у моих соседей только успевали мелькать над водой, но этот феноменальный клев прекратился так же внезапно, как и начинается - почти мгновенно. Гроза уже чувствовалась, но пока отдаленная. После вспышки, далекой пока молнии, грохот добегал до меня через три-четыре секунды. Мальков, которые несметными стаями плавали вблизи поверхности, весело играя, начало охватывать какое-то беспокойство и как только черная туча, словно крыло огромной птицы, закрыла солнце, мальки сбились в кучу и исчезли в глубинах вод.

При очередном раскате грома я заметил поклевку на закидушке. Пока выбирал из воды леску, клюнуло на другой. Сняв с крючка рыбину, даже не помышляя наживлять и забрасывать снова, побежал ко второй. Пойманных рыбин отнес под обрыв, подальше от воды и они извивались там, лежа на песке.

Гроза быстро приближалась. Башня черного кучево-дождевого облака закрыла уже небо надо мной, уже видны полосы падающего дождя. Молнии сверкали чаше, гром слышен почти сразу же.

Наскоро наживив, забросил закидушки в воду. Вынул моток толстой лески, отрезал от него два куска. К одному концу каждого куска привязал по палочке, размером с карандаш, и побежал к своим трофеям. Продернув толстую леску через рот и жабры, понес рыбин к воде, намереваясь посадить каждую на индивидуальный кукан. Но, бросая одну из рыбин в воду, отпустил из рук не тот конец лески, рыбина слетела с кукана и уплыла. Я чертыхнулся поняв, что это гроза заставила меня так спешить, но не расстроился. Значит не судьба ей еще в уху попадать. Успешно устроив другую рыбину на прочном кукане, решил заранее унести рюкзак в грот.
Соседи мои уже сидели под деревом в теплом, сухом гроте весело о чем-то говорили и чистили рыбу.

- Я рюкзачок оставлю? - Спросил я.
- Бросай - махнул рукой первый.
- А сам? - спросил второй.
- Я еще порыбачу.
- Да брось ты, щас польет, а в дождь рыба здесь не ловиться.
- Нет, я все же попробую - ответил я и пошел к своим снастям.

Гром гремел уже почти над головой. Зашумел ветер, его порывы склонили кусты над обрывом. Дождь пошел, крупный и теплый, и сразу промочил на плечах мою тонкую рубашку. Тяжелые капли дробно стучали об песок. По леске стекали капли, но ни на одной не было видно поклевки. Я уже собрался ретироваться в грот, как удилище жерлицы резко качнулось к воде, чуть не коснувшись ее поверхности.

Бросился к снасти, схватил удилище, потянул. На другом конце ворочался кто-то невидимый, но сильный. Дождь подгонял, я ухватился за толстую леску и потянул что было сил, пятясь к обрыву. Я уже поверил в удачу, когда длинное пятнистое тело взметнулось над пенящейся от дождя поверхностью, сверкнуло почти белым брюхом и с брызгами рухнуло в воду, оставив меня с обвисшей леской в руках.

А дождь наполнял все: казалось, он вытеснил даже воздух - таким сплошным потоком полился он сверху.
Я бросил все и побежал к гроту.
Соседи мои оказались людьми предусмотрительными, принесли в грот сухого хвороста, и я оказался у небольшого костерка, на котором уже закипала вода в котелке.
- Меня Саней зовут - представился старший, а это Пашка - студент, мой племяш.
- Николай - я протянул руку Александру и ощутил при его пожатии крепкую, как железо ладонь.
- Ничего себе - отняв руку, сказал я. - Кузнец что ли?
- Не, слесарь на нефтебазе. У нас все в речном порту работают или в пароходстве, вот только этот - он кивнул на Павла - пестики и тычинки изучает. Говорили ему, чтоб в речное училище шел, не послушал.
Паша в ответ улыбнулся и ничего не сказал.
- Что я говорил - ткнув пальцем в сторону закидушек, снова заговорил Александр. - Не клюет рыба во время грозы, потому, что давление резко меняется.
- Не правда, дядя. Давление здесь не причем.
- Как это «не причем»?
- А вот так. Перепады давления, сами по себе, никак не могут быть причиной безклёвья. Рыба живёт в воде миллионы лет, и в процессе своей эволюции прекрасно адаптировалась к изменению давления на своё тело и внутренние органы, в том числе и на плавательный пузырь.
- Много ты знаешь, ученый едрить твою! Из-за чего же тогда она не клюет?
Я решил высказать другую мысль, чтобы новые товарищи мои перестали спорить и сказал:
- А я думаю, что не само давление влияет на рыбу, а скажем, количество растворённого в воде кислорода, ведь чем меньше давление, тем меньше кислорода. Так?
- Так - Подтвердил Пашка.
- И еще - продолжил я. - Мною замечено и даже сегодня подтверждено, что перед грозой рыба клюет очень хорошо, хоть и давление уже явно менялось. Отчего это?
Паша задумался, потом неуверенно сказал:
- Может на нее электрические поля действуют?
- Интересная теория - сказал я, вынимая из рюкзака сверток с продуктами. - Но пока рыба не клюет, может нам стоит подкрепиться. Александр, у вас электрические поля аппетит не отбили?
- У меня Николай даже похмелье не отбивает аппетита - засмеялся Александр и принялся разливать по кружкам юшку.
- А еще я думаю, на клев рыбы отрицательно может влиять низкочастотные колебания, возникающие при прохождении атмосферных фронтов - не унимался Павел.
- Слушай, племяш, заканчивай свои околонаучные теории. На самом деле все проще.
Павел вопросительно посмотрел на дядю.
- Ловить нужно уметь, вот и все - сказал тот и засмеялся. - А теперь хлебай уху, а рыба наверху.
Теперь я вопросительно поглядел на Александра и спросил:
- Это пословица?
- Ну да….
- А что значит «рыба наверху»?
- А это у нас на Нижней Волге так раньше поговаривали. Я же в молодости из под Астрахани сюда попал ну и прикипел к северу.
- Так что все же значит «рыба наверху»?

- Да все просто. Рыбаков, что рыбу в низовьях Волги заготавливали, всегда кормили: судаком, сазаном, белорыбицей. Шла в уху вобла, тарань, лещ, окунь, линь, щука, в общем та рыба, которую не жалко, а настоящая рыба, которую именно рыбой и называли, отправлялась вверх по Волге в Москву и дальше. Настоящая рыба это дорогая рыба - красная, то есть хрящевая: осетр, белуга и севрюга. Вот и пошла такая пословица «Хлебай уху, а рыба наверху».
- И здесь, значит действует поговорка - сапожник без сапог?
- Сейчас-то, может, и едят, а при генералиссимусе строго было - тихо сказал Александр.
- Не справедливо, так точнее будет - сказал Пашка.
- Цыц! Много ты понимаешь!

А над берегом ветер трепал кусты, гнул деревья. При раскатах грома воздух, как будто сжимался, становился плотнее, а запах озона давно заглушил аромат трав. Вода почернела, на ее поверхности заходили серые пенистые волны. С шипением они накатывались на песчаный берег. К свисту ветра, шипению воды примешивался грохот грома, и все эти звуки сливались в тревожный шум разбушевавшейся стихии.

- А может прав Паша, - сказал я - слышали, наверное, что на той неделе самолет разбившейся во время войны в город привезли? Так вот мне наш аэропортовской ветеран Дмитрий Иванович Русаков историю этой катастрофы рассказал, которой могло бы и не случиться, если бы не страх перед властью.
- Расскажите - попросил Пашка, - все равно нам еще долго сидеть.
- И, правда, давай Николай, рассказывай.
- Хорошо - согласился я, - только я не умею рассказывать, а вот прочитать могу.
- Как прочитать?
- Да я эту историю записал, ну как бы рассказ маленький написал….
- Да валяй, как нравиться, а я тебе чайку заварю покрепче.

Я достал потрепанную общую тетрадь, открыл на нужной странице: - Ну, слушайте:
«Авиатехник 4-го авиаполка Дима Русаков, выйдя из барака в ночной мороз, ежился не столько от сорокаградусного мороза, сколько от лунного, зеленого блистания снега.

«А ты мышцы расслабь и мерзнуть меньше будешь» - хлопнул его по плечу моторист Сидалищев, мужик крепкий и веселый.
Мотористов набирали из числа местных - якутян, привычных к трескучим морозам, а Дима Русаков вырос в Крыму.
Шесть километров до аэродрома в кузове полуторки под брезентовым тентом добавили плохого настроения, а когда Дима увидел, что на стоянку загуливают истребители Р-40 «Кититихаук», настроение испортилось вовсе.

«Опять хауки, чтоб их …… Тащи Русаков стремянку, а потом и все остальное». - Не по чину, скомандовал Седалищев.
Остальное, это: спаренная аккумуляторная батарея для запуска мотора, бочки с бензином потому, что бензозаправщик был неисправен, баллон сжатого воздуха, печь твердого топлива с запасом сухих дров и еще бензиновый обогреватель для пилотской кабины. В землянке у техсостава был запас гидросмеси и конечно противооблиденительная жидкость, которая для выпуска «Кититихаука» была просто необходима. Этот самолет доставлял много хлопот в зимнее время, потому, что американские конструкторы проектировали его для войны в тропиках, а он, волею судеб, оказался на Севере. Огромный остекленный фонарь кабины истребителя при движении по земле с наклоненным назад фюзеляжем, от горячих выхлопных газов двигателя, попадавших точно на фонарь, покрывался слоем непрозрачного льда. В сильные морозы, пока пилот доруливал от стоянки до старта, он уже ничего через этот лед рассмотреть не мог. Из положения выходили так: летчик, приняв на старте нужное для взлета направление, убирал газ до минимума, техник влезал на плоскость, из бутылки смачивал спиртом фонарь и оттирал его ото льда. Как только летчик начинал более или менее видеть взлетно-посадочную полосу, не мешкая увеличивал мощность двигателя до максимальной и отпускал тормоза, а техник кубарем летел с плоскости на мерзлую землю. Вот такая «технология» должна была примениться и сегодня, что совсем не вдохновляло ни авиатехника Диму, ни другого Диму - летчика лейтенанта Еремина, который должен был успеть, где-то к средине разбега оторвать хвост от земли, чтобы струя выхлопных газов уходила ниже фонаря и, можно было кое-что видеть на взлете.

Летчиков увезли в село потому, что на аэродроме пока не было ни одного строения, кроме выкопанных в земле двух землянок, но за то было семь особистов, зорко следивших за каждым шагом технического состава.
Наступило утро, в пустынном небе вставали багряные крылья солнца, вокруг аэродрома трещали стволы деревьев, и мороз превращал снег в белую сыпучую крупу.

Летчик пришел принимать самолет за сорок минут до взлета.
«Ну, что, профессора, готова птичка»? - Обходя, истребитель, спросил лейтенант Еремин.
« Так точно, готова».
« Масло»?
«В норме».
Еремин протянул Русакову пачку с папиросами.
«Кури».
«Спасибо, а две можно»?
«Бери две. Топливо»?
« Под завязку, товарищ лейтенант».
«Ясно…. Мотор хорошо прогрели»?
«Хорошо».
«Смотри, если что….»
«Да с понятием мы».
«С понятием», а вот неделю назад такие же спецы, как вы, не прогрели, как следует и…..»
«Все в норме не сомневайтесь».
«Ладно, выдвигайся на старт. Мы тут теперь и с мотористом управимся. Только журнал отдай».

Лед с фонаря оттерся так же быстро, как нарос. Летчик махнул рукой, Дима, скатившись с правой плоскости на землю, отбежал в сторону, но самолет все еще стоял на месте.

О чем задумался в это время лейтенант Еремин, потом он не скажет даже особистам, а пока лед снова интенсивно нарастал на фонаре. Наконец взревел двигатель и истребитель, взметая снежную пыль, покатился по аэродрому.

Фонарь быстро обмерзал, плохо видя заснеженную полосу, Еремин не выдержал направления движения и самолет, выскочив на сильно заснеженную боковую полосу безопасности, отчаянно пытаясь оторваться от земли, выкатился с аэродрома, врезался в деревянное ограждение и зарылся носом в снежный сугроб.

Один за другим, над потерпевшим аварию самолетом, уходили за лидером в морозное небо товарищи Еремина, а к нему уже бежали техники, мотористы, а следом особисты.

Расследование было коротким. Личный приказ Сталина, за поломку боевой техники в тылу, виновных немедленно отдавать под трибунал, знали все. Военный трибунал приговорил Еремина к семи годам за поломку самолета, Русакова за некачественное обслуживание самолета к пяти годам и инженер аэродромной службы лейтенант Шакуров - за несвоевременную подготовку взлетно-посадочной полосы к приему самолетов, на пять лет. Но осужденных отправили не в лагерь, а в штрафной батальон.
Прошло семь месяцев Еремин и Русаков кровью искупившие свою вину вернулись в 4-й перегоночный авиаполк, лейтенант же Шакуров погиб в бою.

Дмитрия Еремина после тренировочных полетов включили в перегоночную группу, которая повела «Аэрокобры» из Якутска в Киренск. Погода в ноябре меняется на дню по три раза, и вскоре после взлета Киренск закрылся из-за обильного снегопада. Пришлось садить самолеты на несчастливый для Еремина аэродром Олекминск. Мало что изменилось на этом аэродроме с того трагического для Еремина дня. Так и не появился маслозаправщик, не хватало средств подогрева самолетов.

Ночью резко похолодало, да еще задул сильный ветер с порывами. Но фронт ждал самолеты, поэтому машины начали готовить к вылету.

Первыми взлетели: ведущий группы капитан Перышкиен и младший лейтенант Суровкин, пара делала круг за кругом ожидая, когда к ним присоединятся остальные. На третьем круге Суровкин почувствовал уменьшение тяги воздушного винта, а спустя несколько секунд мотор совсем сдал. Развернув истребитель к аэродрому, летчик сбросил подвесной топливный бак, выпустил шасси, выключил зажигание и пошел на вынужденную посадку. При посадке с попутным ветром и без выпущенных щитков, которые не удалось выпустить из-за нехватки времени, самолет приземлился с перелетом в пятьсот метров от начала полосы и машина выкатившись за пределы аэродрома, попала передним колесом на неровность и подломала амортстойку. Самолет ткнулся в мерзлую землю лопастью, погнул ее и замер с нелепо поднятым вверх хвостом.

Все это видели успевшие взлететь летчики других самолетов, в том числе и Еремин, который знал чем все это теперь кончится для Суровкина.

Группа выстроилась клином и пошла в сторону Киренска. Минут через пятнадцать в наушниках капитана Перышкина раздалось:
«Лидер я семерка, давление масла в редукторе упало до нуля».
Семерка, был позывной лейтенанта Еремина.

«Немедленно возвращайтесь в Олекминск» - приказал Перышкин.
Еремин выполнил разворот и в этот момент двигатель перестал работать. До аэродрома дотянуть он не мог - слишком далеко. Прыгать с парашютом мог, но не прыгнул, вспомнив, наверное, через что прошел после той первой аварии.
Прошло еще две минуты прежде чем Перышкин услышал:
«У меня мотор обр….» - и связь оборвалась.

Перышкин скрипел зубами, но вел группу дальше - фронту нужны были самолеты, любой ценой».
- Вот такая грустная история. - Закончил я рассказ.
Пашка молчал. Александр же сразу сделал вывод, сказав:
- Американцы сволочи, дерьмовые самолеты нам поставляли!

И они снова начали спор, который, как я понял, между дядей и племянником не заканчивался никогда.

Через полчаса разъяснилось. Свет победил тьму. Умолкнувший во время грозы мир вновь наполнился мирными звуками, а воздух стал свежим и прохладным.

Я выбрался из грота и пошел рыбачить.

Николай Решатников Нвсб.

ЖАЖДА ЖИВОГО

Еще неделю назад деревья стояли одетые, пусть в рыжую, но листву, а вчера неожиданно испортившаяся погода, словно занавесом задернула голубое небо плотными слоистыми облаками и задула колючим, с низовьев реки, северным ветром враз обившим всю листву в редкой тайге.

Топографу-геодезисту Александру Петровичу Татаринову осталось провести последнюю съемку в этом полевом сезоне и домой, в родной Новосибирск. Мысли о доме последнюю неделю все чаще и чаще посещали не первый год ходившего по тайге Петровича, а что уж говорить о практикантах - Чуке и Геке, они просто грезили городом. Да это и понятно, пять месяцев в тайге, без девчат и танцев тяжеловато для таких веселых ребят. Эти прозвища Александр дал ребятам, имеющим одинаковые имена, из чисто практических соображений, чтоб не откликались одновременно на имя Виктор. Но, как обычно случается прозвища так прилипли к ним, что никто иначе, как Чук и Гек их в партии не называл.

На вершине горы ветер особенно безжалостно выдувал из-под одежды тепло.
- Ребята, вы здесь заканчивайте все и спускайтесь вниз. Я же переправлюсь через озеро, с той вершины - Петрович рукой показал на скалистую вершину горы. - Сделаю снимок вон той, дальней вершины, а к вечеру встретимся у лодки на озере. Понятно?
- Ясно Петрович, все сделаем, не впервой - ответил Чук.
- Осторожно, смотрите. Последняя работа, и ее нужно сделать не хуже, чем первую.
- Сделаем - сказал Гек.
- Тогда я пошел.

Переправа через озеро на резиновой лодке, подъем на вершину и проведения съемки отняли у Татаринова примерно четыре часа. Выполнив измерения, он невольно залюбовался раскинувшимся под ним суровым краем, стараясь запечатлеть в памяти эти последние в сезоне картины любимой тайги. А как же, уже через месяц он, лежа на белоснежных простынях, начнет вспоминать этот край, а через два месяца его уже потянет сюда снова, и будет он мучиться в шумном городе до весны в ожидании нового полевого сезона.

Он вздохну, собрал оборудование и пошел вниз.
Сложив в лодку оборудование и вещи, Татаринов обнаружил, что забыл на вершине горы журнал измерений.

- Вот голова садовая - стукнул себя ладонью по лбу Петрович. - Надо карабкаться обратно вверх.

Татаринов пожалел, что нет рядом с ним Чука или Гека. Ребята эти не хуже горных баранов натренировались скакать по горам и вмиг бы сбегали за журналом, а у него уйдет на все это не меньше двух часов.
Чтобы было легче идти, Петрович оставил в лодке все, даже свою полевую сумку и плащ. Потуже затянул пояс, на котором болтался нож и, тихонько выругавшись, полез обратно на гору.

На вершине Петрович понял, что надо спешить. Тучи налились свинцовой тяжестью и обещали, не через час, так через два, пролить на головы топографов холодный дождь, а может и посыпать снегом - температура падала. «Ребята наверняка уже у озера» - подумал Петрович, перепрыгивая с камня на камень и в этот момент, под сапогом, как намазанный маслом, заскользил тонкий мох. Татаринов взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие и перенести тело вперед к следующему камню, но нога оказавшаяся между двух валунов не позволила ему этого сделать и он, охнув, завалился на бок. Боль прорезала суставы, проникла в кровь и, разливаясь по всему телу, погасила его сознание.

Без сознания он пролежал всего минут тридцать. Холод не всегда бывает враждебным, сейчас он помог, еще полному сил человеку, прийти в себя, очнуться. Петрович сразу и ясно понял, что повредил ногу, и осторожно перевалившись на другой бок, руками вынул ее из расщелины. «Сломал?» - подумал он и попытался пошевелить ступней. Боль опять метнулась вверх по ноге, но теперь ожидаемая, не смогла овладеть его сознанием.

«Плохо дело, но идти-то надо» - оглядывая окрестности в поиске подходящей для костыля палки, подумал Петрович. Но на склоне горы рос только кустарник да редкие чахлые деревца, из которых можно было разве что стрелы для лука изготовить. Вспомнился его первый начальник партии говоривший ему когда-то: «В тайге можно встретить четыре вида дураков: первый плывет по реке и плюет в лодку; второй - геолог: ищет то, что не терял; третий дурак тот, кто сидит у костра и прикуривает от спички, а четвертый тот, что прыгает по моховым булыжникам». Татаринов решил ползти уверенный в том, что его уже ищут Чук и Гек.

Практиканты, закончив работу позже, чем рассчитывали, с тяжеленными рюкзаками, теодолитами, нивелирами и рейками спустились к озеру, где Чук сразу заметил лодку.

- Вон она, между кочек - показал он на резиновую трехсотку оранжевого цвета. - А Петровича не видать.
- Спит, наверное, в лодке.
- Ага, или пишет что-нибудь. Может, тихонько подкрадемся к нему и зарычим из кустов - предложил Чук.
- Он по тебе из нагана как шмальнет, и ты не рычать, а визжать будешь с пулей в мягком месте. Пошли уж быстрее, и так здорово задержались, темно уж скоро станет.
- Пошли - легко согласился Чук.
Не возле лодки, ни в ней, Петровича не оказалось.
- Смотри Гек - показывая на плащ Татаринова, испуганно сказал Чук. - И сумка и наган….
Гек беспокойно оглядывал озеро и берега.
- Петрови-и-и-и-ч - закричал Гек. - Петрови-и-и-и-ч….
Но даже эхо не откликалось на этот крик.

- Обойдем вокруг - предложил Чук и бросил на плащ Петровича полотняный мешочек с сухарями, который до этого держал в руке.

И они, разделившись, начали искать своего товарища по берегам и на склоне. Почти стемнело, когда они сошлись возле лодки. Оба старались не смотреть друг другу в глаза.
- Все в лодке, а его нет…..
- Ты думаешь...
- Да, наверное, утонул. Все лежит, даже то, что он никогда не снимает с себя - его полевая сумка.
- Надо срочно в лагерь, рассказать там, что Петрович утонул.
- Конечно.

Практиканты забрались в лодку и поплыли на другой берег озера, откуда можно было по не широкой протоке выплыть в таежную речку и попасть всего через шесть километров в базовый лагерь. В лагере никто не поверил, что такой опытный человек мог утонуть в озере, но факты вещь упрямая - личные вещи есть, а человека нет. Тем не менее, решено было немедленно сообщить о ЧП и попросить организовать поиск. Уже утром над районом, где пропал Татаринов, появился вертолет.

Петрович проснулся от знакомого звука доносившегося откуда-то из-за горы.

- Ищут - прошептал он и улыбнулся.

Но вертолет летал в стороне. Через час звук медленно стал отдаляться еще дальше и, исчез.
«Наверное, на дозаправку полетел» - подумал Татаринов и решил доползти сегодня до озера, где, он был уверен, его точно найдут. И он полз, обдирая ладони и локти, полз, превозмогая боль в ноге, когда задевал ею за камни. Полз и думал о том, что зря он бросил курить, и теперь у него в кармане не оказалось спичек, и что нет никакой возможности подать сигнал этому бестолковому пилоту. Во второй половине дня вертолет летал близко, но опять не там, где находился Татаринов. К ночи он почти дополз до озера. Ночь темная, глухая спустилась на горную тайгу. Холодная непроницаемая мгла ползла со всех сторон и все гуще и гуще заволакивала склон горы, над которым лишь бежал холодный ветер да шумел в чахлых лиственницах да кустах. К утру пошел снег. Стало холодно, и Петрович решил ночами, когда особенно холодно ползти к базе, а днем отдыхать.

На следующий день вертолета слышно не было и в какой-то момент, Петрович понял, что его больше не будет. Партия должна была выехать с базового лагеря именно сегодня и вероятно выехала. Какое-то время он еще тешил себя надеждой, что именно из-за него люди останутся в лагере еще на день-два, но, вспомнив прошлые годы, понял, что вряд ли. Поняв это, он внушил себе, что оставленная им на берегу озера лодка там и стоит, но нашел там только свой плащ и лежащий на нем мешочек с сухарями. Петрович вспомнил, что такой мешочек всегда носил с собой Чук, любивший сухарики больше конфет.

- Спасибо и за это - прошептал Петрович.

Засунув в рот маленький сухарик, понял, как сильно он проголодался. У канавы соединяющей озеро с рекой он увидел рябину с несколькими завядшими листьями. На тонких ветках висели ягоды те, что прихвачены морозцем, были ничего себе на вкус, но другие пронзительно и горько кислы. Вот и река, от стылой воды которой, поднимался золотой туман, терпкий и холодный. На прибрежных кустах лежала изморозь, а в золотом дыме утра реку переплывал олень. Несколько километров ползком по тайге дались опытному геодезисту не легко. С обмороженными пальцами, в лохмотьях он выполз на поляну, где стояли два дома, но не было видно людей. Боль прорезала душу как нож. Обида, голод, все вырвалось наружу через горькие слезы текущие по грязным щекам. Он плакал молча, не рыдал, слезы против его воли текли и текли из покрасневших глаз.

Сначала Петрович смастерил костыль. Обыскав все закоулки, забравшись даже на чердак, что было особенно трудно и болезненно, он нашел спички, немного муки, растительного масла и соли. Все это было оставлено не потому, что в северных таежных избушках принято оставлять для других полезное - спички, хлеб, сахар, а скорее из-за разгильдяйства их повара - Тимофеевича, мужика для Татаринова непонятного. Но самое главное, нашел он старую, прохудившуюся во многих местах сеть и топор без топорища. Деревянная старая лодка вверх дном лежала на высоком берегу, и вообще, все говорило о том, что люди ушли отсюда не надолго и обязательно вернуться.

Пока лед не сковал реку и озеро, Петрович ловил рыбу. Ловил, как одержимый, часто проверяя сеть. Он понимал, что рыбалка единственный способ запастись едой и использовал этот шанс. Грамотно и туго перевязанная нога постепенно заживала. Насаженный на новое топорище топор, как единственное оружие, всегда был заткнут за ремень, опоясывающий его собранную по всей базе, брошенную разными людьми одежду. Поняв, что зимой большой дом ему не протопить Петрович решил жить в бане. Дрова в лесу заготавливать было нечем, да и не возможно с одной здоровой ногой, поэтому он начал разбирать сени у дома. Сухие доски горели быстро и вскоре закончились. Прошел месяц. К этому времени он уже ходил, хоть и хромая, но без костыля. Когда снег засыпал все округу, Петрович смастерил из досок лыжи и стал выходить в тайгу. Вскоре он понял, что вокруг очень много соболей и освоил изготовление плашек, используя в качестве приманки рыбьи потроха.

Дрожащей от волнения рукой снимал он с первого пойманного соболя тонкую шкурку. Потом долго варил его, и каким же вкусным показался первый положенный в рот кусочек, вкуснее всего, что он, когда-либо ел до этого. В тот вечер он долго не мог заснуть, а когда все же навалилась тяжелая дрема, он застонал вдруг подумав, какой страшный вызов предъявил ему этот край. Он встал и вышел в ночь. За лесом встали вздрагивающие столбы северного сияния. Зеленоватые, изумрудные и всякие иные, быстро меняющиеся краски, отчужденные, и пугающие своей таинственностью столбы.

«Ну, уж нет - подумал Петрович, стоя под лентами и сполохами. - Не возьмете вы меня ничем и этой чертовщиной то же». Разбирая на дрова пол в большом доме, нашел он кусок полевого телефонного провода, чему несказанно обрадовался. Из этого куска проволоки получилось двенадцать петлей на зайцев. Зайцев было мало, и проволока для петель мало годилась, но он все же поймал до Нового года трех беляков.

А еще под полом нашлись окурки, которые, давно бросивший курить Петрович, все же собрал, а вечером сидя возле печи, он закурил. Едкий дым сигарет напоминал о доме и людях, о том, что скоро Новый год. А кругом на сотни километров ни жилья, ни человеческого голоса, только мерзлые, заваленные снегом болота, да вековая тайга. Если бы кто-то пролетел в это время над ним, то, скорее всего, даже не смог бы разглядеть занесенную снегом, с печально темными стенами баньку, из трубы которой вырвавшиеся легкие клубы дыма тут же подхватывал ветер и уносил прочь.

Петрович огрызком карандаша, на полях найденного журнала «Огонек», каждый день отмечал прожитые дни, порой сомневаясь в точности своего исчисления. Причиной сомнения было количество дней, проведенных им в пути к базе. Но, в конце, концов, Татаринов решил, что большого значения это не имеет, тем более, что часы у него тоже останавливались и сколько времени они стояли, он не знал. Примерно зная время восхода солнца, время на часах Петрович установил по нему. Вот по этому своему календарю и времени Петрович встречал Новый год. Вместо шампанского у него был лесной чай, заваренный сухими ягодными листьями.

Однажды подойдя к одной из петель, он обнаружил следы волков. Зайца волки съели и, судя по следам, пошли «проверять» остальные петли, используя в качестве ориентира след его лыж. До этого дня он ни разу не встречал волчьих следов. Поздним вечером он услышал их вой. Волки выли совсем близко от базового лагеря. Утром он не пошел в тайгу, надеясь, что серые разбойники уйдут туда, откуда они пришли, но он ошибся, ночью волки опять выли, но уже в другой стороне и еще ближе от его жилья. Петрович опять решил не ходить в тайгу, используя этот день для разборки очередного венца дома. Он давно уже разобрал на дрова крышу и теперь принялся за стены. Держа в руках топор, Татаринов завернул за угол дома и замер: на снегу, метрах в сорока, сидели пять волков и спокойно смотрели на человека. Волки не вскочили, они просто сидели и внимательно смотрели на человека, будто изучая его. Татаринову не раз приходилось встречаться с волками, но осторожные звери всегда мгновенно исчезали, а эти нагло сидели и не прятались. Петрович вскарабкался на стену и начал выворачивать бревно, изредка поглядывая на волков. Раз за разом всаживал он поблескивающий в морозной мгле топор в прокаленное временем и морозом дерево. Иногда топор со звоном отскакивает - трудно рубить, не хватает воздуха. Минут через тридцать санитары леса неожиданно поднялись и гуськом устремились в тайгу. Еще три дня Татаринов не ходил в лес, опасаясь волчьей засады. На четвертый он обошел вокруг базы и, не обнаружив свежих волчьих следов, решил на следующий день идти на промысел. В тайге свежих следов то же не было, Петрович успокоился, обошел все свои ловушки, насторожил оставшиеся, не оборванные петли и поспешил к своему убежищу, где никогда не должен был потухать огонь в печи. Уходя, он клал в топку такие поленья, после которых оставалось много горячих углей хранящих в себе живой огонек. Возле печи всегда имелись сухие лучины способные мгновенно воспламениться при соприкосновении с углями. Он уже был в трехстах метрах от базы, когда заметил боковым зрением движение справа от себя. Повернул голову и холодок побежал по спине - пять волков, взметая снег, быстро бежали ему наперерез. Петрович бросил палки, правой рукой выхватил из-за ремня топор, а левой нож и побежал, насколько позволяли быстро бежать его самодельные лыжи, вперед. Проявив минутную активность, волки, не добежав до лыжни, почему-то остановились и опять, как несколько дней назад, внимательно смотрели на человека. Ночью их воя слышно не было.
Не появились они ни на завтра, не спустя неделю.

К концу февраля закончилась рыба, перестали попадаться в ловушки соболя. Очень редко попадались в петли зайцы. Наступило голодное время. Что чувствовал, что слышал он бесконечными ночами? Завывание ветра? Нет, слышал он немой голос зимней тайги, ледяную тишину, которая будто что-то говорит, кажется еще миг, и поймешь, зачем вселенная, время, познаешь истины, не выражаемые словами…. Или сойдешь с ума. В такие моменты Петрович прижимался лбом к стене бани и чувствовал, что он сливается с ней, что принадлежит ей, этой бане. Ему хотелось кричать но и этого он боялся. Боялся, что от вопля расколется пополам этот хрупкий мир. Вечерами он чувствовал боль и не знал, откуда она взялась. Он вставал, ходил взад-вперед по тесной бане, шептал:

- Ерунда, выдержу, что может быть лучше одиночества. Мне есть чем заняться… завтра пойду на охоту…. Дрова нарублю…

И он строил планы бедующего дня, боясь при этом бушующей длинной ночи.

Другим вечером он подумал, что неплохо было бы обозлиться на что-нибудь, вытеснить тоску злобой. Но, злобы не было. Петровичу иногда казалось, что люди больше никогда не придут сюда, и в такие моменты им овладевало нестерпимое желание уйти из этой опостылевшей бани. Однажды в петли попали сразу два зайца. Петрович решил, что с таким запасом мяса, с тем, что у него еще осталось из продуктов и с шестью спичками, он сможет выйти к людям. Плащ в купе с лапником мог выполнять функцию шалаша. Угли он мог переносить от костра к костру в старом чайнике. Сил ему должно было хватить, что бы преодолеть примерно двести - двести пятьдесят километров тайги до ближайшего поселка расположенного где-то на юго-западе. Была, пусть небольшая, но надежда набрести на охотничье зимовье или на кочевье оленеводов. В эту же ночь ему приснился сон: его Любаша ежившись как бы предчувствуя недоброе с тоской смотрела на него. Вот она сжалась, маленькая, угловатая, обхватив себя за плечи длинными тонкими пальцами, и позвала тихим голосом - Саша, Саша. Он вздрогнул и проснулся.

А утром он пошел.
Шел и оглядывался. Вскоре в густом морозе и белизне снегов потонул сзади черным пятнышком на половину разобранный дом, обступил, обложил со всех сторон Петровича белый лес. Чем дальше от базы, тем сильнее стынет дыхание у лица. На сотни верст ни жилья - все тайга, неподвижная, траурная. И под траурно отягченными махрово-белыми ветвями неподвижно-бледная синева. Через четыре часа ходу Петрович поднял голову, - те же отчаянно-белые лиственницы, то же бледное холодное небо, точно первозданный холод безжизненно разлился по земле, все застыло. И почувствовал вдруг Петрович, как это безжизненно-холодное одиночество, вливающееся в его сердце. Почувствовал, как стынет в нем надежда дойти до человеческого жилья, как подступает отчаянье. Он еще шел дальше, втянув голову в плечи, и все тот же первозданный холод все тоже немое молчание было вокруг. Наконец он остановился. «Хоть бы звук!.. хоть бы тонкий живой писк полевки… хоть бы веточка сломалась» - подумал он, но вокруг была морозная пустыня, казалось, само недвижимое время застыло.

И вдруг из этого мертвого молчания, из этого мертвого холода, робко выросла в нем жажда живого. Петрович прислушался к ней, к этой затаившейся теплеющей где-то жизни и понял - идти дальше нельзя, только оставленная им баня может спасти его в этой стране холода мрака и тишины. Он вздохнул, повернул назад и тут же услышал: «кле-кле-кле», вскинул голову, вгляделся. Малиновая птаха с темными крыльями и хвостом прыгала по ветке. А ее «кле-кле-кле» показалось Татаринову самой мелодичной и нежной песней на земле.

Еще два месяца он жил в этом лесу, дышал этим воздухом и даже думал этим лесом. Вокруг все это время стоял тот глубокий и задумчивый покой, который способен врачевать истерзанные души одних и сводить с ума других. В марте появились первые признаки приближающейся весны: яркое солнце днем, а в синем-синем небе, перистые облака. Дни стали длиннее. И вот однажды, в чаще, за рекой, услышал он прелестно-однозвучную песенку - пересвист разбившихся на пары рябчиков. «Весна» - подумал Петрович и не ошибся. Дни шли своей чередой. Еще не открывались поляны, но снег, казавшийся всю долгую зиму полновластным хозяином леса, вдруг начал темнеть, усыпанный множеством еловых хвоинок и тонких веточек. В воздухе появился чуть уловимый аромат ольховых сережек. Тайга медленно, но наполнялась голосами птиц, всю долгую зиму неслышных и потому теперь так приятных сердцу Петровича.

Эту весну он ждал с особым нетерпением, каждый день, наблюдая за пробуждающейся жизнью. Ждал он и людей, но когда однажды, рубя очередное бревно на дрова, услышал над тайгой далекое однотонное гудение, не поверил своим ушам. Петрович заткнул пальцами уши, постоял а, убрав их, отчетливо услышал нарастающий ни с чем не сравнимый звук авиационных двигателей. Сначала он сел на бревно, потом встал, набрал охапку дров и пошел в баню. Плотно притворил за собой дверь и сел на топчан. Петрович боялся, что если вертолет пролетит мимо, он просто сойдет с ума. «Лучше не видеть» - решил он и принялся доваривать заячью голову - последнюю, оставшеюся у него еду. Он слышал, как вертолет облетал вокруг базы, как он заходил на посадку, хлопая лопастями несущего винта, но все еще боялся поверить и выйти. Он, тупо уставившись невидящим взглядом в закопченную чашку, кастрюли у него не было, монотонно мешал варево самодельной деревянной ложкой, стоя спиной к дверям.

Начальник партии увидавший через иллюминатор, разломанный почти до основания экспедиционный дом и дым, валивший из трубы над баней, громко выругался.

- Командир говорит, чтоб оружие приготовили, может зеки на вашей базе обосновались, видишь, никто не показывается…. попрятались - услышал он от подсевшего к нему бортмеханика.
- Сделаем - морщась, ответил начальник и потянулся к зачехленному карабину.

Еще вращались лопасти, когда начальник партии и двое топографов, следом за бортмехаником спрыгнули в осевший весенний снег. Не успели они сделать и по паре шагов в сторону базы, как открылась дверь бани и оттуда покачиваясь, как пьяный, вышел заросший, в рваной одежде человек. Увидев людей, он закрыл лицо руками и привалился спиной к стене своего убежища. Начальнику партии показалась знакомой фигура этого человека у стены бани, но даже когда тот убрал от лица ладони, он долго не мог поверить, что стоявший перед ним, исхудавший, заросший и поседевший человек есть тот самый, пропавший прошлой осенью в тайге, Татаринов Александр Петрович.

Эпилог.

После этого случая Татаринов еще десять лет успешно работал в экспедиции. Но судьба оказалась коварной - через многие годы Петрович всё-таки утонул во время отпуска в теплом среднеазиатском озере.

Н.Решетников Нвсб

----------
Last edit by: aborigen at 24.12.2013 11:26:43

МАШЕНЬКА И МЕДВЕДЬ

До поры до времени, девчонок в нашем маленьком поселке мы вовсе не замечали.. кроме одной - Машки. Машка с девчонками не водилась, предпочитая им нашу компанию вечно исцарапанных, испачканных и опаленных пацанов. Она была веснушчатая и вся какая-то взъерошенная: косички торчком, курносый нос, вихры на лбу, ресницы врастопырку. Этакий драчливый воробьишко: пощипали его, перья растрепали, но дух его не сломлен, он готов к новому наскоку. Она была ниже нас ростом, худенькая, но ухитрялась смотреть на нас сверху вниз, потому, что быстрее нас могла взобраться на любое дерево или переплыть озеро. Без Машки не обходились ни рыбалки, ни охоты, ни мелкие хулиганства. Она принимала участие во всех наших состязаниях, играла с нами в лапту, футбол и даже хоккей. Шло время, мы быстро росли, как сорняки на хорошо удобренной почве, и хотя были тощими, нескладными подростками, длинноногими и длиннорукими, но уже стали поглядывать на девчонок. На девчонок, но не на Машку. Нам вовсе не хотелось выглядеть в ее глазах совершенно взрослыми, грубовато-мужественными, могучими и бесстрашно-отчаянными потому, что она была одна из нас - просто хороший парень. Годам к пятнадцати наша ватага сама собой распалась, кому-то интересны стали танцы, кому-то охота. Машка примкнула ко вторым. Её отец - главный бухгалтер предприятия, вовсе не был против этого её увлечения и даже подарил ей настоящую лайку, купленную за невероятные по тем временам деньги, в каком-то знаменитом сибирском питомнике. Так вышло, что на охоту Машка чаще всего ходила вместе со мной и не раз утирала мне нос удачным выстрелом.

Осенью последнего нашего школьного года произошел такой случай. Мы с Машкой охотились на зайцев в местечке Булгунях. День был пасмурный и сырой. Только вошли в первый распадок, как тишину осеннего леса разорвал выстрел, и я услышал радостный Машкин возглас.
- Иди сюда - крикнула она.

На глянцево блестящем брусничнике лежала косуля. Брусничник рос перекрещивающимися дорожками, - здесь падали деревья, одно на другое, и брусничник рос вдоль стволов, питаясь их сытной влажной гнилью, и тлело каждое дерево сотни лет, и осталась от него чуть видимая дорожка.
- Вот она - косуля! - Радостно сказала Машка. - Мясо - сок! Свежуй её мужчина скорее!

Я вынул нож, и тонкая шкура затрещала под острым лезвием. Быстро вылупилось нежное мясо. Из вскрытого живота пахнуло прелью внутренностей. Вдыхая пряный запах свежего зверя, Машка рассказывала, как она увидела набегающую на нее козу, как прицелилась, как стреляла.

Нож в моей руке все двигался и двигался. Росла гора разрубленного на куски мяса. Тускло отсвечивали потухшие глаза красивого животного, а Машка все говорила и говорила, чего за ней никогда раньше не замечалось.

Я удивленно взглянул на нее, лишь на мгновение встретился с ней глазами, но и этого хватило, что бы в груди что-то екнуло.
Оказывается, Машка была очень красива со своими золотистыми волосами. Не рыжими, а именно золотистыми.
Поняв, что я понял её взгляд, она побледнела, но он лишь на мгновение.

А я понял, что Машка стала какая-то другая, взрослая, что ли… Чужая… Я вдруг ухватился за это слово, как утопающий за соломинку. Раньше была родная, с первого взгляда родная, а теперь нет… теперь чужая…
На кустах ольшаника, на молодых березках искрились капли росы. Тяжелый аромат цветущего багульника кружил голову.
Больше мы вместе на охоту не ходили.

Теперь-то, задним числом, я склонен думать, что я нравился этой девочке. Мы ведь «дружили». Ходили вместе в кино, я у нее списывал задачки, писал за нее сочинения, мы рассуждали обо всем на свете, но ей и в голову не приходило с дружеской откровенностью искренне сказать мне, что я ей нравлюсь. Такие были времена.

Шло время - а время как вода в реке, убегает без надежды вернуться, посыпает пеплом горячие угли, меняет человеческие характеры и поворачивает судьбы людей.
Окончив десятилетку, разлетелись мы кто куда.
В родной поселок я вернулся лишь через пять лет. Зайдя к отцу на работу, он работал тогда начальником службы спецавтотранспорта, на доске почета увидел я фотографию красивой девушки с очень знакомыми чертами.
- Кто это? - спросил я.
- Маша Беломестнова - ответил отец. - Вы же вместе учились.
- Маша?! А почему здесь?
- Так она водителем у нас работала.
- А почему «работала»?
- Уехала, недавно.
- Куда?
- Не знаю. Но догадываюсь, почему уехала.
- Почему?
- Это целая история…
- Так расскажи.

Мы зашли в маленький отцовский кабинет.
- Раз интересно, слушай. Этой зимой, в конце ноября, нашли трое наших шоферов берлогу за Кенкеме. Нашли случайно, когда ездили дрова из тайги вывозить. А среди них ни одного настоящего охотника, так, зайцев погонять, да из кабины по косачам стрельнуть. Но решили они медведя этого в берлоге добыть. Не знаю уж как, но узнала о медведе Маша и попросила, чтоб эти горе-охотники её с собой взяли. Те, конечно покобенились, мол, не бабье это дело на медведя ходить, но все же не отказали, видно лестно им было, что такая краля просит. В общем, поехали на медведя четыре мужика и Маша со своим Бураном.

Пришли к берлоге, а как его оттуда достать, медведя-то, никто не знает. Спорили, спорили, решили вырубить жерди и его ими из берлоги выгнать. Двое стали жердями медведя тыкать, а трое с ружьями наизготовку встали в нескольких метрах от берлоги. Шерудят они жердями, а медведь и признаков жизни не подает. Осмелели мужики, тычут что есть силы и вдруг, чуть сбоку, шагах в двух всего, приподнялся и затрещал коряжник, разломился, взорвался сугроб, и, косматый, огромный, черный на белом снегу, поднялся огромный медведь. Спросонья, стемна глаза ему на свету ослепило, они вспыхнули дикими, красными точками, и грозный рев пронесся над тайгой.

Так он был ужасен медведь этот, что побросали мужики жерди и ружья и кинулись от него в разные стороны. Только Маша не сдвинулась с места. И в голову не стала стрелять, как будто знала, что только не опытный охотник стреляет в голову. Пуля под лопатку надежнее. Грохнул выстрел. Покатились по тайге отголоски. Медведь припал к земле, то ли затаился - хитрит, то ли зажимает лапами рану. Буран подскочил к нему, вцепился зубами, рвет, а косолапый уже и дух испустил.

Не скоро мужики к берлоге вернулись. А вернувшись, не могли в глаза Маше смотреть - стыдно.
После той охоты проработала Маша у нас месяц и уволилась. Противно ей, наверное, было рядом с такими «мужиками» вместе работать.

Цветы в Якутии ярки, но слабы запахом, и едва уловимый их аромат совершенно теряется в густом всеобъемлющем духе болотного багула - узколистного вереска. Ползучий кустарник, усеянный зонтиками белоцветной мелкотни, заполнил и горки, и болота, и сухие мшаники, и все прогалы между деревьями, - ему нипочем ни вечная холодная тень в щелистом распадке ключа, ни ярость солнца.

Они удивительные, эти северные цветы. Окраска их неяркая, скромная, не бьющая в глаза, словно бы на них лежит очень тонкий, почти неуловимый слой тумана. Вот таким цветком и была моя одноклассница Маша Беломестнова и не разглядел я этот цветок среди болотного богула заполонившего все вокруг.

Н.Решетников

Погода сломалась враз, как сухая ветка под ногой. На рассвете потемнело небо, будто отяжелев, стало быстро снижаться. Вот оно пало на тайгу и скрыло, стерло его, превратившись в груду черных глыб, которые на ветру слепо зашевелились, заворочались и поползли на горушки. Подмяли их, расплющили, и все вокруг смешалось, спуталось, и солнце не смогло пробиться сквозь этот мрак. Знобко дохнул Север - раз, другой, потом он задышал чаще, вздохи его слились, и оттуда, крепчая и набирая силу, задул студеный ветер.

Виктор боялся подумать о том, что вертолетчик откажется вылетать в такую погоду и, он застрянет здесь, в далекой таежной деревушке, неизвестно на какое время. Он же не знал, что и рыжему вертолетчику тоже очень нужно было улететь сегодня, что в салоне Ми-2 лежал ковер, купленный по случаю в местном сельпо, пока Виктор занимался с больным. Ковер был подарком жене ко дню рождения, которое у нее сегодня 27 сентября.

Лопасти раскручивались все быстрее и быстрее, в салоне было прохладно, Виктор застегнул куртку под самый подбородок, сунул руки в карманы и привалился на неудобном, без спинки сиденье. Вообще в этот санрейс должна была лететь доктор Васина, но в последний момент все переиграли. Взлетели. Даже с закрытыми глазами чувствовалось, что вертолет набирает высоту. Виктор приподнялся на локте. Пилот обернулся, сделал приглашающий жест, показывая на кресло рядом с собой. Виктор отрицательно мотнул головой, перелезать не хотелось. Он снова закрыл глаза, прокручивая в памяти только что проведенный осмотр больного. Молодая сельская фельдшерица решила, что у больного аппендицит и требуется операция, но осмотр показал, что у сорока шести летнего мужчины приступ хронического заболевания, лечить которое можно и нужно терапевтическим методом. Даже тому, кто ничего не понимает в полетах по изменяющемуся время от времени звуку в салоне, по качке, можно было понять, что за бортом что-то не ладно. Виктор взглянул на часы, после взлета прошло двадцать минут. Поднялся, посмотрел вперед и ничего кроме сплошного серого месива не увидел. Пилот опять обернулся и показал жестом на наушники висевшие на стойке между ними. «Одень» - по губам понял Виктор. В гарнитуре что-то щелкнуло.

- Не переживай, - донесся измененный электроникой голос, - у нас СВ и КВ радиостанции, радиовысотомер, радиокомпас, прорвемся!
- Я и не переживаю - сказал Виктор.
Пилот улыбнулся, показывая на кнопку, сказал:
- Когда говоришь, нажимай на кнопку, ну, попробуй.
- Я и не переживаю - повторил Виктор.

В разрыве облаков мелькнула земля, и пилот резко бросил машину в этот просвет. Разорвано-дождевые облака неслись низко над землей, и маленький вертолет летел над самыми макушками встречающихся среди марей островков елей и лиственниц.
- Черт, снежный заряд впереди, вон там видишь?

Виктор видел, что все пространство долины, от одних склонов гор до других затянуто каким-то, то ли туманом, то ли облаками.
- Это снег. - Сказал еще раз пилот. - Но, слева у нас есть проходное ущелье, по нему мы обойдем этот заряд. Их тут четыре ущелья. Первое, второе и четвертое - глухие, а вот по третьему, мы можем выскочить в долину речки и по ней, над самой водой донесут нас восемьсот лошадок до самого дома. А вот и оно! - пилот показал вперед и влево, откуда выплывала из-за сопки неширокая долина, заросшая какими-то кустарниками.

Виктор снова прилег, но через несколько минут услышал в наушниках щелчок и следом:
- Черт!
Он поднялся. Все ущелье впереди было забито такой же непроницаемой светло-серой массой.
Вертолет, с трудом умещаясь в узком ущелье, развернулся.
- Придется вернуться - сказал пилот.
- Другого выхода нет? - Тихо спросил Виктор.
- Уже нет.
Через минуту, на обратном курсе вертолет влетел в снежный заряд, который быстро проскочили, но следом набегал другой, мощный.
- Ты там ухватись получше, садиться придется, обледенение, да и не видно не хрена.

Снег был кругом и только под самым вертолетом что-то мелькало. Машину сильно трясло. Виктору казалось, что хвост ее проседает. Вцепившись крепко в ручку на борту, он вглядывался в иллюминатор и ничего не мог разглядеть кроме месива снега. И вдруг, снизу вынырнуло макушка ели. Виктор вскрикнул. Пилот, вероятно, тоже заметил дерево. Пытаясь уйти от столкновения справа, создал левый крен с просадкой вертолета и тут же столкнулся с вершинами деревьев слева. Продолжая крениться влево, опуская нос и снижаясь, вертолет сломал несколько елей. Мгновение и последовал лобовой удар правой стороной фонаря кабины и правым двигателем ещё об одну ель. Вертолёт, продвинувшись после удара вперёд, развернулся на сто восемьдесят градусов и, увлекая за собой куски ели, упал на землю.

Виктор не на миг не терял сознание. Он лежал на животе и видел не только выбитые блистеры кабины но и дым в салоне. Он ни о чем не думал, мозг сам анализировал происходящее и внутренний голос постоянно что-то говорил, говорил, говорил. Сначала он не понимал слов этого голоса, но вот стал разбирать, сначала отдельные слова, потом фразы и предложения.
«Нельзя вылезать наружу - убьет! - говорил голос. - Видишь, двигатели еще работают и ломаются, врезаясь в землю остатки лопастей - изрубит!»
- Так и тут мы сгорим - дым! - возразил голосу Виктор.
«Подожди еще» - настаивал голос.

Момент, когда вертолет перестал подпрыгивать, Виктор уловил тоже неизвестным ему чувством и ползком, через разбитый фонарь выполз наружу. Оглянулся и столкнулся, вернее, наткнулся взглядом на застывшие глаза пилота. Виктору не нужно было подползать, что бы понять, жив пилот или нет, он был врач и по этим глазам сразу все понял.

- Вытащить нужно - прошептал он, и уже сделал первое движение к вертолету, когда услышал приглушенный хлопок и отпрянул от побежавшего к кабине желто-оранжевого пламени.

Виктор не предполагал, что металл может гореть так быстро. Через два часа пропал и последний дымок струившейся из под старого пня. Стало холодно. Холодно не от мороза, холодно от того, что в этом ущелье, в этой чужой, неуютной тайге, среди тихо падающего снега, неестественно белого, он казался себе маленьким и беззащитным. Он попытался представить себе безмерность этих окружающих его пространств, распятых в пустой белизне падающего снега, стало страшно.

«Нас, конечно, будут искать - думал он. - Но, как они увидят то, что осталось от маленького вертолета среди этих елей. К утру все это засыплет снегом и все! - Виктор зябко передернул плечами. - Нужно идти, идти к жилью, к людям, иначе конец. Идти пока есть силы, идти, пока еще не совсем наступила зима».

Идти было тяжело: часто попадался ветровал, встречались болотины и ручьи, которые приходилось переходить по валежинам, зачастую легшим с берега на берег на высоте почти двух метров над водой. Холодный воздух обдавал лицо свежестью надвигающейся с севера зимы. Виктор шел вниз по ущелью, справедливо полагая, что любой ручей несет свои воды в речку, а река, рано или поздно приведет его к людям. На нем был серый полушерстяной костюм, теплый пуловер, синяя демисезонная куртка с капюшоном и осенние черные ботинки на шнурках. В карманах его одежды имелся паспорт, пара деловых бумаг, сорок четыре рубля, носовой платок, шариковая авторучка, початая пачка сигарет «Столичные» и четыре спички в коробке. Все остальное сгорело вместе с командировочным портфелем и медицинской сумкой.

Без остановки он шел часа четыре, а вокруг деревья, кусты, кочки... Под ногами - мох и жухлая трава присыпанная снегом, над головой - равнодушные, безучастные к человеческой беде темно-серые облака.

Внезапно ущелье чуть расширилось, и перед ним раскинулась марь. Решил обойти её, но передумал, пошел напрямик. С палкой в руках шел через это северное болото. Тонкий слой дерновины, чуть прихваченный морозом, все же покачивался под ногами, как бы колыхался. Что там под коричново-рыжим мхом, под красными кожистыми лепестками брусничника,- трясина? Вода? Этого он, городской житель, не знал. Ему давно уже хотелось есть. Брусника и клюква, в изобилии попадающаяся на глаза, не насыщала. После ягоды хотелось пить. Вместо воды ел снег кое-где уже скапливающейся в ямках. Как врач он знал, что когда человек идет, когда стрессовая ситуация, есть, особо не хочется. Адреналин вырабатывается и гасит голод. То есть когда тебя начинает трясти от страха, то происходит окисление жира, мобилизация жира из «кладовой». Все природой предусмотрено для таких ситуаций. Адреналин способствует выработке глюкозы из гликогена печени и мобилизует работу тканей. Это главное. То есть прожить можно. На пару дней этого точно хватит, а потом, конечно, начнется истощение.

За этими мыслями не заметил, как оказался в центре самого настоящего болота с черными пятнами грязи, на которых снег почему-то таял. В какую бы сторону он не шел, всюду ноги проваливались в вонючую грязь. Тогда решил идти вперед и только вперед. Из болота выбирался часа два, проваливаясь в жижу то по колено, а то и по пояс. Наконец, нащупав ногой ровную площадку, заросшую мхом, растянулся во весь рост. Натруженные ноги гудели, сердце билось неровными короткими толчками. Лежал с закрытыми глазами и не о чем не думал. Может на какое-то время Виктор забылся, заснул, и ему показалось, будто слышит шаги. Он боялся поверить этому, боялся открыть глаза, лежал затаив дыхание и слушал. Убедившись, что это не сон он разомкнул веки. К площадке приближался сохатый. Он шел не спеша, опустив до самой земли свою комолую башку. Виктора сохатый сначала не почуял, наверное, мешали болотные испарения, но через несколько секунд беспокойно всхрапнул. Огромные влажные ноздри в редкой и крупной щетине тревожно расширились. Виктор, пораженный близостью зверя чуть шевельнулся и, сохатый увидел в трех метрах от себя человека. Зверь громко рюхнул и стремительно - неожиданно для такой тяжеленной туши - вскинул передние ноги, занес их над лежащим перед ним человеком. Раздвоенные копыта были каждое с тарелку. Одним ударом такого можно уложить замертво любого зверя и человека тоже. Стоя на задних копытах, бык повернулся в воздухе и показал Виктору свой мускулистый зад. Размашистым, с виду не скорым шагом, вразвалочку отбежал немного и оглянулся. Рюхнул вторично и насторожил уши. Виктор приподнялся на локтях, сохатый отвернулся и пошел вниз по ущелью. Встал и человек. Первые шаги он сделал с невероятным усилием. Не отдохнувшие как следует и замерзшие ноги, будто подламывались. Тело ныло.

Незаметно наступили сумерки. Марь осталась позади. Ночевать решил между трех елей, давших человеку лапника и на подстилку и на одеяло. Под елями нашлась сухая хвоя и мелкие сучья. Из последних сил натаскал для костра сучьев и старых трухлявых пней. Бережно и осторожно, прикрыв кучку сухой хвои своей курткой, чиркнул спичкой. Огонек, еще слабый и робкий, охватил горку таежного мусора, побежал по выбеленным водою и ветром тонким веткам и путанице сухих корней, зацепился за щепу, затрещал. И живым, ласковым теплом пахнуло в лицо, защипало глаза от дыма, а может от слез. Когда огонь погнал густые завитки дыма, Виктор подбросил в костер сухие сучья, и тот загудел одним большим, рвущимся вверх пламенем, окруженным дрожащим облачком дыма с пляшущим в нем мухами пепла.

Высушив одежду и обувь, Виктор пытался заснуть, но не мог. Перед глазами проплывали лицо пилота, копыта сохатого, болото. В голове как заезженная пластинка звучали откуда-то взявшиеся слова:

День проходит без следа.
Кап-кап.
Ночь проходит - не беда.
Кап-кап.
Между пальцами года
Просочились - вот беда.
Между пальцами года -
Кап-кап…

И все же он заснул. Проснулся от холода. Давно наступила ночь. Костер догорал, и в черной золе изредка, точно волчьи глаза, вспыхивали алые потухающие угли. Вставать не хотелось.

Подбросив в костер три трухлявых пня и влажных толстых веток, зарылся в лапник. Виктор уже засыпал, как вдруг гулкий удар расплеснулся волною, прошумел по ущелью, всколыхнул спавшую тайгу. Упало перестоявшее свой век дерево. И опять затаилось все живое. Только у человека сон прошел. Кто помог дереву упасть? Ветра нет. Человек? Медведь? Как-то стало зябко, Виктор сжался в комок, подумал: вот так же и человеку всегда найдется, кому помочь упасть…
Виктор встал, лишь чуть посерело небо. Подул, изменив направление, ветер. Он дул холодно, жестко. Он подталкивал в спину, жег холодом, торопил.

Примерно к средине дня Виктор вышел к более широкому ущелью. День снова выдался пасмурный. А когда солнца нет - невозможно понять, куда идешь на север или на юг. От этого большого ущелья разбегались в разных направлениях много мелких хребтов. Человек не знал, в какую сторону ему повернуть, налево или направо?

«Сначала мы летели прямо, - рассуждал он. - Потом свернули направо, потом налево. Значит, летели мы оттуда, справа. А сколько летели? Час? Меньше? А с какой скоростью? Двести в час? А может сто пятьдесят? Поселок из которого мы взлетали находился на юго-востоке от города, а значит и от большой реки…»

Он попытался вспомнить, по каким приметам можно определить в тайге стороны света. Но все приметы, описанные в учебниках: мох на северной стороне стволов, муравейник с южной стороны, кольца годовые на пнях вроде как к югу шире, ничего ему не подсказали. Муравейников не было, мох на стволах рос, где попало, а спиленных пней он вовсе не встречал. Виктор понял: в тайге все запутано, не надо пытаться ориентироваться по этим признакам, нужно не теряя времени идти туда, откуда прилетели.
Вскоре он убедился в правильности своего выбора. Ручей нес свои воды в том же направлении, куда шел человек.
Хотелось есть. Вспоминался город с его магазинами и столовыми, родительский дом. Там далеко были юность и залитая огнями стеклянная улица, которую он прошел легко и почти бездумно.

Незаметно вступил Виктор в густой ельник. Старые ели становились все гуще и сумрачнее. Холодные, темно-сизые, они обступали со всех сторон, закрывали дальние горы, небо, облака. Совсем рядом раздался треск. По спине Виктора пробежал сквознячок.
- Кто?... Кто тут?...
Он схватил палку, прижал её к груди.

Тишина.
Ему стало вдруг не по себе. Холодный, липкий, пронизывающий ужас, заставил бежать сломя голову. Через несколько минут он упал без сил, в ушах шумело. Шум этот не стихал, наоборот становился громче. А когда он понял, что это за шум, его охватил еще больший ужас. Вертолет! А он в густом ельнике! Его не заметят!

Виктор кинулся в сторону ручья. Ветки хлестали по лицу, сучья рвали одежду, но он бежал так, как никогда еще не бегал. Вертолет пролетел где-то слева и быстро удалялся в ту сторону, куда он не свернул днем, выйдя в эту долину.
Со стоном, обхватив голову руками, опустился он на сырую хвою. В голове звенело и, не было никаких мыслей.
«Спички… костер… сигнал!» - Мелькнула первая мысль.

Он снова побежал к ручью, потом вдоль него. Из ельника он вывалился на сухую кочковатую болотину. Ошалело поводя глазами, не увидел ничего, что могло бы гореть в костре. Кинулся обратно в лес, судорожно хватая все подряд.
«Быстрее, быстрее» - стучало в голове одно слово.
Вспыхнув, тут же погасла в дрожащих руках, первая спичка.
Виктор со стоном упал навзничь.
- Идиот! Спокойно… спокойно.

Вернулся в лес. Под елью собрал, как ему показалось сухой мусор, кору. На этот мусор сложил тонкие ветки, прикрыл телом будущий костерок, чтобы не задувало ветром пламя. Казалось бы, все предосторожности были приняты. Но руки дрожали от волнения и слабости, когда подносил зажженную спичку к хвое. Огонек качнулся и погас.
Виктору казалось, что у него остановилось сердце.
- Последняя - прошептал он и черкнул по коробку.

Огонь костра сгущал тьму. Ели теперь казались уже не елями, а болотными чудищами, по-журавлинному поджимающими одну ногу. Костер угасал, и чудища надвигались все ближе и ближе. Виктор увидел протянутые к нему волосатые руки, и даже маленькие зеленые глазки…. Человек подкидывал сучьев и пока огонь пожирал их, дремал. Но огонь угасал, пламя становилось все меньше и ниже, наконец, село на угли, исчезло совсем. Угли быстро покрывались налетом пепла, живой алый цвет затягивался серой клочковатой пеленой. Виктор вздрогнул, положил в огонь охапку сучьев, сунул в разворошенные угли мелкие щепки и ветки. Язычок пламени, крохотный, слабенький, лизнул сухие иглы хвои, затрепетал, переметнулся на щепки и сучья - заплясал весело и бойко. Скоро куст буйного огня взвился высоко в небо, и тьма отпрянула за деревья.
Откуда-то из глубины ущелья, долетел приглушенный, прерывистый вой. По спине Виктора пробежал холодок. Страха он уже не испытывал, но голодный, надсадный вой холодил кровь.

К утру небо очистилось от туч и затканное мириадами дрожащих звезд, походило на опрокинутую чашу. От луны, источавшей бледный свет, ложились причудливые тени. Тишину лишь изредка нарушали потрескивание коры на деревьях да вызывающие дрожь крики голодной совы.
«И я такой же голодный - думал Виктор. - Но сова-то может лететь, а я только кровылять….»

Осенней ночью и на рассвете всегда особенно остро чувствуешь, как ползет, издалека крадется зима. Бодро кричат на заре куропатки. С шумом взлетают из кочкарника тетерева и, озябшие, долго переговариваются на оголенных верхушках поредевших деревьев.

Виктор на рассвете ушел от костра, понимая, что второй раз вертолет едва ли полетит по этому ущелью, а если и полетит, то обязательно заметит кострище и выложенное на болотине обгорелыми палками- SOS. Там же у костра он оставил привязанный сухой травой к колышку листок с сообщением о катастрофе и своем маршруте.

Третий день он пробирался по горной тайге. Ел бруснику, клюкву собирая ее там, где не было снега. Ягоды были сочные, тугие, брызгали соком, окрашивая лилово и так грязные пальцы. Он ослабел, голова кружилась, он пошатывался.Он понимал, что когда силы на исходе, элементарно и замерзнуть.

О том, что он израсходовал последнюю спичку, Виктор вспомнил только вечером, устраиваясь на ночлег. Было очень холодно. Захотелось погреться перед сном. Но спичек не было. Полно дров под ногами, а костер не разжечь.
Все же ему удалось задремать, забившись в углубление под выворотом и свернувшись калачиком.

Его разбудили крикливые голоса каких-то птиц стайкой вертевшихся над головой. Сейчас птицы как угорелые носились перед выворотом, под которым он укрылся. Потом стайка, будто испугавшись чего-то, взмыла в небо и мгновенно исчезла. Некоторое время Виктор лежал неподвижно, собираясь с силами. Когда опять посмотрел вверх, представилось, что птички вернулись. Но теперь они были совсем белыми. Птицы бесшумно садились на землю, и она меняла цвет. Не сразу человек догадался, что это уже не птицы, а хлопья снега. Черт возьми! Он никогда не видел таких больших , похожих на птиц, хлопьев. Уставившись на небо, Виктор долго повторял: «птицы улетели, птицы улетели….» Это было плохо. Но почему? Он не мог понять, но чувствовал. Что-то неладное творилось с головой. Мозг работал замедленно, как бы на холостых оборотах. Он так и не сумел, или не захотел, додумать до конца: в чем же пугающая связь между его собственным положением и этими белыми хлопьями снега.

Идти стало гораздо труднее, точно Виктор не отдохнул, а еще больше устал за ночь. Однако нужно было идти! Он шел и шел, нагнувшись вперед, медленно переступая ногами. Временами в сознании возникали провалы. Виктор переставал воспринимать реальность происходящего. Полузабытые лица проносились перед ним, в ушах звучали знакомые голоса. Раз он поймал себя на том, что громко и сердито с кем-то спорит, хотя рядом никого не было. Виктор понял - заболел.

К концу дня дрожащий пошатывающийся человек сделал неверный шаг и покатился по склону вниз. Боль была такая, будто сзади по темечку ударили обухом, перед глазами поплыли круги. Глаза начало колоть чем-то острым и эти разноцветные круги сдавливались в маленькие яркие искры. Виктор хотел встать, но понял, что надо ждать, когда искры побегут в стороны и исчезнут совсем. И тогда боль должна обмякнуть. Так и вышло, боль ушла, растекаясь слабостью по всему телу, от затылка до пят. Лежать стало холодно, Виктор, постанывая встал, прислушиваясь как боль волнами плескается в голову и откатывается. Приходит разом, мгновенно, а откатывается медленно, и тогда кажется - похрустывает что-то под черепом, осыпается.

«Какой же я глупый, похрустывает снег под ногами, а не мозги…» думает он, открывает глаза и видит реку.
Река! Зыбкая живая дорога Севера! Все еще вглубь тайги, навстречу тишине и неожиданностям можно добраться только по твоим волнам! И выбраться оттуда порой можно только по тебе.

Ему было холодно, но он смеялся. Вдруг Виктор прервал смех, вспомнив, что первый признак замерзания - эйфория. Её надо бояться, потому что вскоре тебя потянет в сон, уснешь - и не проснешься. Ему сегодня нельзя спать. Нельзя! Иначе смерть. Пожалуй, впервые в жизни понятие «смерть» пришло к нему на ум не абстрактно, а в привязке к нему самому, живому.
Теперь он шел вверх по течению, оставляя на заснеженном берегу неровную цепочку следов. Он не заметил, как наступил вечер, не понял, что упал. Холод, тянущейся от земли и от неба, прокрадывался к самому сердцу через слой куртки и пуловера, а на сотни верст ни жилья - все тайга, неподвижная, траурная. И под трудно отягченными махрово-белыми ветвями неподвижно-густой сумрак. Точно первозданный холод безжизненно разлился по земле, все застыло. И это безжизненно-холодное одиночество вливается в сердце Виктора, и стынет в нем и отчаяние и надежда.

Виктор физически ощутил тишину напряженную, прохладную, усыпляющую. Тишину медленного времени, пустоты. Она была жутковата, её хотелось сбросить, как тяжелую ношу, но и хотелось побыть в ней, слиться с нею - она лечит, баюкает, высасывает из тела черноту усталости. Тишина уговаривает: «Останься навсегда. Смотри на эти леса и горы, дыши прохладной моих рек и озер и обретешь покой, и вернуться к тебе - по дню, по минуте - тридцать прожитых тобою лет…. Останься же у меня, и проживешь долго, так долго, тихо и мудро, что не пожелаешь себе могилы и памяти после смерти….»

«Нет! - вздрогнул Виктор, - я должен идти, я человек города». И он почувствовал себя городской частицей, выпавшей в пространство, в тишину, медлительное время, - нелепой, ненужной здесь. И он поднялся! И сделал шаг, и не поверил глазам своим, видевшим свет фар. И не поверивший ушам своим, слышащим рокот и лязг катившего на него по берегу реки ГДТ.

Н.Решетников

Сегодня трехкратный чемпион мира Максим Чудов выйдет на старт своей последней профессиональной гонки. В Ижевске он пробежит индивидуалку - гонку, в которой большинство болельщиков и открыло для себя в декабре 2005-го «русскую ракету», «новую волну», «золотой квартет» и все то чем жили и на что надеялись целый олимпийский цикл, с 2006 по 2010 годы.

Хотя апофеозом стал, конечно, не декабрь 2005.

** это не картинка **

На календаре 9 февраля 2008 года. Суббота. Первый день чемпионата мира в Эстерсунде, мужской спринт…

- Это твоя первая личная медаль чемпионата мира? - спрашивает серебряный призер Халвард Ханеволд (ему на тот момент уже 39) свежеиспеченного чемпиона Максима Чудова. Находящийся рядом Уле-Айнар Бьорндален (показавшему в спринте третий результат великому и ужасному - 34), уже успевший забыть о двух досадных промахах на стойке, также вопросительно смотрит в сторону 26-летнего Чудова.

- Первая, - кивает Максим.

Два ветерана, не сговариваясь, сажают чемпиона на плечи и поворачивают лицом к ликующим (еще бы, почти на треть - наш народ) трибунам.

2008 Чемпионат мира

Эстерсунд (Швеция)

СПРИНТ

1. Максим Чудов (Россия) - 22.25,4 (0,0)

2. Халвард Ханеволд (Норвегия) - +19,8 (0,0)

3. Уле-Айнар Бьорндален (Норвегия) - +30,0 (0,2)

4. Иван Черезов (Россия) - +35,8 (0,1)…

10. Дмитрий Ярошенко (Россия) - +1.05,6 (0,2)…

26. Николай Круглов (Россия) - +1.40,0 (1,1)

Всем этим болельщикам и мне, находящемуся в этот момент в смешанной зоне, кажется, что мы присутствуем на церемонии передачи власти - не меньше. Чудов ведь проходит по всем параметрам: скорость, характер, эмоции, непосредственность в общении, даже неудачи и ошибки какие-то чемпионские. Не из тех, что «мы побеждаем, когда соперники ошибаются», но «вышел и решил». В нашем биатлоне такого со времен Сергея Чепикова (еще того - 1990, 1991…) и Владимира Драчева разлива 1995-1996 не было. Павел Ростовцев на заре нового века дал было надежду и… Снова вакуум. Собственно, по состоянию на 2008 год две личные золотые медали чемпионата мира Ростовцева были последними для нашей мужской сборной.

А уж что в это время происходило в Уфе…

«Салават Юлаев», за который Максим болеет с малых лет, играл в тот день… Да так ли важно - с кем он там играл? Важно, что играл он еще на старой арене, где с любого сектора на любой запросто можно было добраться, переступая через ряды.

- На матче присутствует Президент республики Башкортостан Муртаза Рахимов! - привычно и торжественно сообщил диктор, и так же привычно глянувшие в сторону ложи зрители решительно никого там не увидели. Президент в этот момент… Он, конечно, находился в Ледовом дворце, но он буквально прилип к телевизору, где транслировали спринтерскую гонку. Стартовавший последним из россиян Чудов после первого рубежа еще оставлял сомнения в том, как все сложится, но после стойки…

- Чемпионом мира по биатлону в спринтерской гонке стал уфимский биатлонист Максим Чудов! - таким было следующее объявление на хоккейной арене. После этого итог самого матча перестал всерьез интересовать, казалось, даже его участников. «Салават» проиграл, но уфимская публика была совершенно счастлива. Какими радужными казались в тот день перспективы, каким безоблачным - горизонт.

А началось все с декабря 2005. То есть началось, конечно, раньше. Максим ведь еще с юниоров был на виду - на двух чемпионатах мира (2002 и 2003 года) собрал медали всех достоинств. Особенно гонки преследования удавались (последовательно - серебро и золото). Среди его тогдашних соперников - Эдер, Рёш, Моравец, Шлезингер… Но мало ли можно вспомнить блистательных юниоров (притом - не только россиян), которые так и не заявили о себе в классе сильнейших? Вот и в случае с Чудовым новые успехи казались далеко не очевидными. Дебют в 2005 году на взрослом уже чемпионате мира не сулил уфимцу ничего выдающегося (36 в спринте, 31 в преследовании со стрельбой на уровне 70%) - во всяком случае, в текущем олимпийском цикле. Все изменилось 15 декабря 2005 года.

В Осрбли Максим прибыл в ранге необстрелянного воробья и без всяких олимпийских перспектив. В качестве кандидатов в шестые-седьмые номера насматривали скорее его земляка Филиппа Шульмана или Сергея Башкирова. Чудов мог рассчитывать разве только на чудо - и сам же его и организовал. Та индивидуальная гонка складывалась для нашей мужской команды просто из рук вон. Настреляли, набегали… Ростовцев с одним промахом проиграл Свену Фишеру более трех минут. От Чудова ничего не ждали и в гонку заявили единственно затем, что Чепикову надо было дать отдохнуть, а Рожков приболел. Когда, прибыв на второй огневой рубеж, Максим занял очередь к пристрелянному щиту за Давидом Экхольмом, стоявший на тренерской бирже Андрей Гербулов молча махнул рукой («На соседний! На соседний вставай!»), а потом отвернулся и выдал тираду, которую на литературный язык я лично перевести не берусь. Еще бы - в очереди Максим провел по меньшей мере секунд 15. Представить, что именно в этот день Чудов впервые взойдет на пьедестал кубковой гонки в этот момент не смогли бы даже его родственники. А Гербулов не верил и вовсе - до последнего выстрела. Стрелковые показатели Максима в предолимпийском сезоне едва достигали 75%. Все время, которое Чудов производил пять заключительных в той гонке выстрелов, с лица тренера по стрельбе не сходило выражение, какое обычно бывает у детей, ожидающих когда врач сделает им укол. Когда же закрылся последний черный кружок, Андрей Александрович, казалось, воспарил над биржей. Серебро! С чистой стрельбой! Чудов! Тот день вообще был полон чудес - пару часов спустя свою первую победу в карьере одержала Светлана Ишмуратова, но о том чуде как-нибудь в другой раз. Что же до Максима, то лично мне запомнилась фраза, произнесенная им вечером.

- Только начав работать рядом с великими биатлонистами, я понял - скоростью здесь никого не удивишь.

И все-таки скорость - главное, чем запомнился Чудов. Может, потому, что слишком долго в нашей стране никто не бегал так азартно и самозабвенно. В моменты наивысшей готовности из под его лыж вырывались снежные вихри, а в подъем он не забегал - скакал каким-то немыслимым образом.

- Пошел, Макс! Скачками! - подкрикивал ему в эти моменты Владимир Аликин, с именем которого связаны последние, на сегодняшний день, яркие успехи сборной, золото чемпионатов мира и Олимпиады.

** это не картинка **

Сам Чудов, казалось, тоже чувствовал свою скорость. Не было у него этого - «вроде бегу хорошо, а отстаю». В январе 2006 он выдал серию ярчайших гонок. Побед все еще не одерживал, но мчался… Боже, как он мчался. В родной на тот момент «Советский спорт» я передавал графики его бега - сколько проиграл на огневом рубеже и сколько успел отыграть до следующего. На фоне товарищей по команде… На заключительном перед Олимпиадой в Турине кубковом этапе в Антерсельве Максим оказался единственным, кто после спринта (с бронзой) вышел на старт гонки преследования. Тогда-то и пошло гулять - «Чудов - наше все». И пусть на Играх в Турине уфимец не блеснул - всем было понятно, что следующий олимпийский цикл он будет солировать. Тем более что пришедший на пост тренера мужской команды Аликин как нельзя лучше соответствовал его темпераменту - нетерпеливый, требовательный, азартный. Казалось, нет вершин, которые та мужская сборная не могла покорить. Вот это фото после золотой эстафеты чемпионата мира-2007 в Антхольце еще долго будет визитной карточкой российского биатлона. Один дополнительный патрон на 8 огневых рубежей, норвежцы отстали на минуту, заключительные 300 метров гонки Николай Круглов преодолел с флагом…

Чудов же (это он взял тот единственный дополнительный патрон в эстафете) завоевал на том чемпионате свою первую личную медаль, выиграв финиш у Венсана Дефрана. Олимпийского чемпиона-2006 именно в этой дисциплине, между прочим - или уже никто не помнит, как француз в Турине обскакал на финишной прямой Бьорндалена? Что до последнего, он, уже в ранге чемпиона мира, наблюдал из зоны финиша франко-российскую дуэль и именно он вместе с Чудовым составил удивительнейший тандем - на трех чемпионатах мира подряд золото и серебро в гонках преследования разыгрывали именно эти двое. В Антерсельве их разделила минута, в Эстерсунде - 10 секунд, в Пхёнчхане - решение жюри. Многие, полагаю, помнят подробности той драматичной гонки и многие, как и я, до сих пор не смирились с тем что пострадал тот, кто бежал по правилам, а не тот, кто правило нарушил (при всей незначительности нарушения - оно имело место, и, кстати, пару лет назад за подобное же нарушение на юношеской Олимпиаде наша спортсменка была дисквалифицирована вместе с командой).

А всего за пару месяцев до этого, в Хохфильцене… Делюсь еще одной, достаточно эксклюзивной фотографией. Максим Чудов в ранге победителя индивидуальной гонки берет интервью у серебряного призера Ивана Черезова. Евроспортовские ребята хотели собрать что-то забавное для новогоднего WATTS, и наши им охотно подыграли.

- Приятно видеть вас среди призеров гонки, Иван…

- Приятно отвечать на вопросы ее победителя, Максим…

** это не картинка **

И далее в том же духе. Не знаю, попал ли этот ролик потом куда-нибудь. Малоинтересно все это было. Максим был в полном порядке, необыкновенно заряжен на борьбу, его стрельба от гонки к гонке становилась все лучше (вот, кстати, парадокс - Черезов, которого изначально все записывали в специалисты по классике, до сих пор двадцатку на кубковых этапах не выиграл, а Чудов на всех ступенях ее подиума успел постоять) и до грядущего подать рукой, как спел бы классик.

Через пару месяцев наш непотопляемый корабль получил допинговую пробоину, а вслед за этим пошла цепная реакция, последствия которой болельщики наблюдают до сих пор. Радикальные изменения любой магистральной программы медицинской поддержки сравнимы с пожаром. Медикаментозной поддержки, я подчеркиваю, и не надо делать невинность на лице, пересказывая эмоциональные эскапады нынешнего тренера нашей женской сборной на тему «Россия - страна допингового порока». На чем попали - за то ответили (и даже сверх того). Михаэль Грайс, Петер Рёш, Вольфганг Ротманн, Фридрих Пинтер (далее продолжать?) сходили с арены без всякого скандала - исключительно вследствие внезапного резкого падения спортивных результатов. Что будет с норвежцами через год-другой - предсказать не берусь, но не удивлюсь, если это будет похоже на Олимпиаду в Турине, где заведомым фаворитам не обломилось ни одной золотой награды. Оставьте тренерам, врачам и спортсменам самим, в рамках действующих правил, решать, какими средствами восстановления и поддержки пользоваться, а не учите их правилам вегетарианства. По этим правилам лучший австралийский биатлонист Алексей Альмуков, например, уже не первый год живет и выходит на старты даже с сильной простудой - чтобы стипендию в 1000 евро от IBU отработать (возможно, сейчас что-то изменилось, но года три назад я лично с ним общался и даже материал по этому поводу опубликовал). Добыча нефти и никеля - тоже не самые экологичные производства и там тоже есть свои жесткие правила, никаким радикальным образом не сказывающиеся на объемах этой самой добычи.

Чудов сопротивлялся до последнего. Штурм олимпийского Ванкувера стал для него штурмом Эвереста - когда при выходе из последнего лагеря уже и сил почти нет, и кислорода, но вершина близко и потому обо всем забываешь. В январе-2010 о Чудове уже не говорили как о русской ракете. Два четвертых места, а остальное…85, 13, DNS, 73, 47, 12, 8, 26, 52… Ванкуверский спринт он закончил 63-м - за всю олимпийскую историю спринта россияне не падали столь низко. Какие могли оставаться шансы? В эстафету? В той эстафете он бежал на третьем этапе - со Свендсеном, Ландертингером, Пайффером. Не взял ни одного дополнительного патрона и показал лучшее время на этапе.

На предпоследнем кубковом этапе в Холменколлене публика провожала Ханеволда, которому шел уже 42 год.

- Буду болеть за Чудова! - поделился со мной своими намерениями трехкратный олимпийский чемпион.

- Не буду бегать до 40 лет, - заочно ответил Халварду Максим, занявший второе место в спринте. А лучшее время показал Мартан Фуркад, в тот год считавшийся не более чем выскочкой, менее даже заметной, чем Винсан Жэ (еще бы - Жэ стал олимпийским чемпионом, а Фуркад - серебряным призером). Этому соседству на пьедестале никто не придал решительно никакого значения - хотя сейчас усмотреть скрытых символов можно великое множество. Для Чудова то был досрочный финиш кометной карьеры, Фуркад же только-только включал акселератор. Уже в следующем сезоне француз покорит вершину, которая все не давалась Чудову - станет чемпионом мира в гонке преследования. У Максима обострятся проблемы со спиной (вы счастливы, поборники чистоты спорта?), и на свою космическую орбиту русская ракета более не взлетит.

Был ли Чудов эталоном спортсмена? Смотря что считать эталоном. Деревенский парнишка, который еще в восьмом классе огорошивал учительницу немецкого откровениями в духе «Зачем мне иностранный язык - я за границу не собираюсь» - конечно, не был образцом воспитания и благородных манер. С другой стороны, он был всегда открыт и отзывчив. Вот еще одно фото - с чемпионата мира 2008 года. Ту прямую линию с читателями «Советского спорта» Чудов провел с массажного стола. Не из щегольства или позерства, а чтобы бессменный массажист сборной Григорий Шишкин попал в кадр - на этом Максим особенно настоял.

А еще Чудов трехкратный чемпион мира. По достижениям нынешнего поколения - почти космос и уж точно эталон.

А что карьера завершилась досрочно - так он еще три года назад предупреждал. А тут еще спина, прочие болячки… Не умеем мы хранить спортсменов, обеспечивать им длинную и успешную карьеру. Или хотя бы просто длинную или просто успешную. Чудов ушел. Кто на смену?

(Фото: imago, официальный сайт СБР, Константин Бойцов)

Линк на страницу (откроется в новом окне)

----------
Last edit by: aborigen at 22.12.2013 15:11:04

МАШЕНЬКА И МЕДВЕДЬ

До поры до времени, девчонок в нашем маленьком поселке мы вовсе не замечали.. кроме одной - Машки. Машка с девчонками не водилась, предпочитая им нашу компанию вечно исцарапанных, испачканных и опаленных пацанов. Она была веснушчатая и вся какая-то взъерошенная: косички торчком, курносый нос, вихры на лбу, ресницы врастопырку. Этакий драчливый воробьишко: пощипали его, перья растрепали, но дух его не сломлен, он готов к новому наскоку. Она была ниже нас ростом, худенькая, но ухитрялась смотреть на нас сверху вниз, потому, что быстрее нас могла взобраться на любое дерево или переплыть озеро.

Без Машки не обходились ни рыбалки, ни охоты, ни мелкие хулиганства. Она принимала участие во всех наших состязаниях, играла с нами в лапту, футбол и даже хоккей. Шло время, мы быстро росли, как сорняки на хорошо удобренной почве, и хотя были тощими, нескладными подростками, длинноногими и длиннорукими, но уже стали поглядывать на девчонок. На девчонок, но не на Машку. Нам вовсе не хотелось выглядеть в ее глазах совершенно взрослыми, грубовато-мужественными, могучими и бесстрашно-отчаянными потому, что она была одна из нас - просто хороший парень. Годам к пятнадцати наша ватага сама собой распалась, кому-то интересны стали танцы, кому-то охота. Машка примкнула ко вторым. Её отец - главный бухгалтер предприятия, вовсе не был против этого её увлечения и даже подарил ей настоящую лайку, купленную за невероятные по тем временам деньги, в каком-то знаменитом сибирском питомнике. Так вышло, что на охоту Машка чаще всего ходила вместе со мной и не раз утирала мне нос удачным выстрелом.

Осенью последнего нашего школьного года произошел такой случай. Мы с Машкой охотились на зайцев в местечке Булгунях. День был пасмурный и сырой. Только вошли в первый распадок, как тишину осеннего леса разорвал выстрел, и я услышал радостный Машкин возглас.
- Иди сюда - крикнула она.

На глянцево блестящем брусничнике лежала косуля. Брусничник рос перекрещивающимися дорожками, - здесь падали деревья, одно на другое, и брусничник рос вдоль стволов, питаясь их сытной влажной гнилью, и тлело каждое дерево сотни лет, и осталась от него чуть видимая дорожка.

- Вот она - косуля! - Радостно сказала Машка. - Мясо - сок! Свежуй её мужчина скорее!

Я вынул нож, и тонкая шкура затрещала под острым лезвием. Быстро вылупилось нежное мясо. Из вскрытого живота пахнуло прелью внутренностей. Вдыхая пряный запах свежего зверя, Машка рассказывала, как она увидела набегающую на нее козу, как прицелилась, как стреляла.

Нож в моей руке все двигался и двигался. Росла гора разрубленного на куски мяса. Тускло отсвечивали потухшие глаза красивого животного, а Машка все говорила и говорила, чего за ней никогда раньше не замечалось.

Я удивленно взглянул на нее, лишь на мгновение встретился с ней глазами, но и этого хватило, что бы в груди что-то екнуло.
Оказывается, Машка была очень красива со своими золотистыми волосами. Не рыжими, а именно золотистыми.
Поняв, что я понял её взгляд, она побледнела, но он лишь на мгновение.

А я понял, что Машка стала какая-то другая, взрослая, что ли… Чужая… Я вдруг ухватился за это слово, как утопающий за соломинку. Раньше была родная, с первого взгляда родная, а теперь нет… теперь чужая…

На кустах ольшаника, на молодых березках искрились капли росы. Тяжелый аромат цветущего багульника кружил голову.
Больше мы вместе на охоту не ходили.

Теперь-то, задним числом, я склонен думать, что я нравился этой девочке. Мы ведь «дружили». Ходили вместе в кино, я у нее списывал задачки, писал за нее сочинения, мы рассуждали обо всем на свете, но ей и в голову не приходило с дружеской откровенностью искренне сказать мне, что я ей нравлюсь. Такие были времена.

Шло время - а время как вода в реке, убегает без надежды вернуться, посыпает пеплом горячие угли, меняет человеческие характеры и поворачивает судьбы людей.

Окончив десятилетку, разлетелись мы кто куда.
В родной поселок я вернулся лишь через пять лет. Зайдя к отцу на работу, он работал тогда начальником службы спецавтотранспорта, на доске почета увидел я фотографию красивой девушки с очень знакомыми чертами.
- Кто это? - спросил я.
- Маша Беломестнова - ответил отец. - Вы же вместе учились.
- Маша?! А почему здесь?
- Так она водителем у нас работала.
- А почему «работала»?
- Уехала, недавно.
- Куда?
- Не знаю. Но догадываюсь, почему уехала.
- Почему?
- Это целая история…
- Так расскажи.

Мы зашли в маленький отцовский кабинет.

- Раз интересно, слушай. Этой зимой, в конце ноября, нашли трое наших шоферов берлогу за Кенкеме. Нашли случайно, когда ездили дрова из тайги вывозить. А среди них ни одного настоящего охотника, так, зайцев погонять, да из кабины по косачам стрельнуть. Но решили они медведя этого в берлоге добыть. Не знаю уж как, но узнала о медведе Маша и попросила, чтоб эти горе-охотники её с собой взяли. Те, конечно покобенились, мол, не бабье это дело на медведя ходить, но все же не отказали, видно лестно им было, что такая краля просит. В общем, поехали на медведя четыре мужика и Маша со своим Бураном.

Пришли к берлоге, а как его оттуда достать, медведя-то, никто не знает. Спорили, спорили, решили вырубить жерди и его ими из берлоги выгнать. Двое стали жердями медведя тыкать, а трое с ружьями наизготовку встали в нескольких метрах от берлоги. Шерудят они жердями, а медведь и признаков жизни не подает. Осмелели мужики, тычут что есть силы и вдруг, чуть сбоку, шагах в двух всего, приподнялся и затрещал коряжник, разломился, взорвался сугроб, и, косматый, огромный, черный на белом снегу, поднялся огромный медведь. Спросонья, стемна глаза ему на свету ослепило, они вспыхнули дикими, красными точками, и грозный рев пронесся над тайгой.

Так он был ужасен медведь этот, что побросали мужики жерди и ружья и кинулись от него в разные стороны. Только Маша не сдвинулась с места. И в голову не стала стрелять, как будто знала, что только не опытный охотник стреляет в голову. Пуля под лопатку надежнее. Грохнул выстрел. Покатились по тайге отголоски. Медведь припал к земле, то ли затаился - хитрит, то ли зажимает лапами рану. Буран подскочил к нему, вцепился зубами, рвет, а косолапый уже и дух испустил.
Не скоро мужики к берлоге вернулись. А вернувшись, не могли в глаза Маше смотреть - стыдно.

После той охоты проработала Маша у нас месяц и уволилась. Противно ей, наверное, было рядом с такими «мужиками» вместе работать.

Цветы в Якутии ярки, но слабы запахом, и едва уловимый их аромат совершенно теряется в густом всеобъемлющем духе болотного багула - узколистного вереска. Ползучий кустарник, усеянный зонтиками белоцветной мелкотни, заполнил и горки, и болота, и сухие мшаники, и все прогалы между деревьями, - ему нипочем ни вечная холодная тень в щелистом распадке ключа, ни ярость солнца.

Они удивительные, эти северные цветы. Окраска их неяркая, скромная, не бьющая в глаза, словно бы на них лежит очень тонкий, почти неуловимый слой тумана. Вот таким цветком и была моя одноклассница Маша Беломестнова и не разглядел я этот цветок среди болотного богула заполонившего все вокруг.

Н.Решетников «С тайгой наедине»

Упавший ветер отчего-то вдруг всполошился, и дым костра потянуло к воде, туда же наклонило красные языки ожившего огнища. Сумерки будто раздвинулись, огонь осветил лицо брата.

- Слыхал я Миха, что сохатый, как и медведь, может на человека в тайге напасть. Врут?
- Может, но только во время гона. - Ответил брат.
- Сам видел, или рассказывал кто?
- Да было разок…
- Расскажи.

Помолчали. Михаил пошевелил палкой нагоревшие в костре малиновые угольки.
- Раз во время гона собрался я кое-какой бутар в зимовье на лодке забросить, ну чтоб потом не тащить все. А со мной парнишка соседский увязался - Пашка. Любит он тайгу, понимает ее, в общем, хороший пацан.

На месте лодку разгрузили, в лабаз все уложили, хотели возвращаться, вдруг слышим, трубит рогач. И тут же в ответ второй застонал.

Парень на меня глядит, глазенки горят, вижу, хочется ему на быков этих посмотреть, но молчит. Ладно, говорю ему, пойдем, поглядим. Обрадовался он, схватил отцовский СКС и аж дрожит весь.

Идем. Он впереди, я шагах в пятнадцати сзади. Идем в направлении тропы. Сохатый-то, братка, хоть и длинноног да могуч, а все норовит по тропам ходить. Поэтому, как ни вымахает трава за лето, как ни сплетаются заросли кустарников, а звериные тропы, выбитые в тайге и болотах, всегда лежат на земле. Не дает зверь зарасти тропам. А если вдруг тропа заросла, значит, что-то случилось, значит что-то или кто-то согнал зверя с обжитых мест.

Идем, значит. Из-под ног Пашки с треском выпорхнули рябчики. Отлетев метров сорок, снова сели. Им, в это время, некогда летать, поспевают отъедаться на ягодниках. Пашка даже ухом не повел. И вдруг смотрю, вскидывает свою пукалку и, бах-бах-бах. Вперед меня стервец заметил выскочившего из чащи матерого быка! Представляешь картину! Прет ошалевший от внезапной, как пожар, страсти, только что насмерть сшибшейся с соперником, темно-бурый, с проседью, в светлых «чулках», с белым подбрюшником бык! И вдруг кто-то маленький в него стрелять начинает и даже чуть задевает! Я даже его мутный взгляд представил в это время, и как на взгорбленной холке, вставая дыбом, зашевелилась шерсть.

Скинул с плеча СВД и вовремя. Заметил старый самец и повернул прямо на нас. Огромные, будто вытесанные из черного камня рога опущены, как лобовая броня на танке! Мальчонка замер от неожиданности такой, а я без очков-то и прицелиться не могу по- хорошему. На первом выстреле он только чуть споткнулся, на втором рухнул так, что земля вздрогнула, и так дико заревел, что у меня мурашки по спине поползли. Медведь раненый так не ревет. Третьим добил я его. Как оказалось, первым выстрелом перебил правую переднюю ногу, вторым левую заднюю, это его и свалило.

- От боли кричал, наверное?- спросил я.
- Нет, не от боли. Ревел он от невозможности отомстить, от бессилия своего, от ненависти. Мы когда свежевали его, так он весь был в гематомах. Два ребра сломаны были, бок весь помят, свежие раны. Бился он перед этим не раз, однако. И очень сильно его другие быки потрепали, отчего этот, наш, был на весь мир зол. А тут еще пацан его ужалил, он и вовсе взбесился.

Я гляжу на синие язычки головешек, они гаснут один за другим, не находя пищи. Голубоватое пламя завораживает. Есть в нем что-то чарующее, невольно вспоминаешь наших предков, покланявшихся огню. Лишь темной ночью у костерка, слушая рассказы охотника, можно испытать это особое, волнующее чувство.

Н.Решетников

Путин кончил на Ходорковском

Письма президенту

Сегодня слова Путина о Ходорковском привели к тому, что ВСЁ остальное отошло на второй план. И вышло, что все проблемы страны - довесок к Ходору. Вряд ли Путин это предвидел.

Г-н президент, мы надеялись, что вы на свою пресс-конференцию вбежите с олимпийским факелом. Было бы эффектно, а главное - хоть что-то новое. Ведь вам предстояло отвечать на привычные вопросы. Приятные и неприятные, но главное - привычные.

Новость, однако, ждала нас не на старте, а на финише. Когда пресс-конференция формально уже закончилась, вдруг произошла сенсация. Вы сказали: «Ходорковский подал мне прошение о помиловании, и я на днях подпишу указ».

Это настоящая сенсация. Тем более, все последние недели звучало, что Ходорковского ждёт не свобода, а третье дело и третий срок. Теперь многие будут гадать: действительно ли вы решили дать свободу тому, кого 10 с лишним лет держали в зоне? Или ваше помилование за прошлые дела не отменяет новых дел, у которых, по словам замгенпрокурора, «хорошая судебная перспектива»? Хорошая для прокуроров.

Вас не поймёшь. Вы много лет говорили, что у Ходорковского руки в крови, а теперь отпускаете. Вы хотели бы беседовать с Махатмой Ганди, а вам приходится годами говорить о кубометрах, процентах, миллиардах. Так и на этот раз - первые же три вопроса были о деньгах. Вас спросили про Украину, про банки, про зарплату министров и депутатов - всё это деньги.

Тему вы знаете блестяще. И вопрос «зачем мы тратим 15 миллиардов долларов на Украину?» - вас не смутил.

ПУТИН. Не тратим, а размещаем в ценных бумагах. На коммерческих условиях. Это возвратные деньги: 5% с купона, размещены на Ирландской бирже по английскому праву.

Ответ блестящий. Что тут возразишь? Ведь журналисты ничего не понимают в ирландских биржах и английском праве, сидят, кивают. Но в зарплате чиновников мы, может быть, разбираемся не хуже вас.

Вас спросили, зачем вы в разы повысили зарплату министрам и депутатам, которые со следующего года будут получать минимум 450 тысяч рублей в месяц? Не слишком ли это много?

ПУТИН. На высоком правительственном уровне и в ключевых комитетах Думы должны работать профессионалы самого высокого класса. С рынка труда забрать таких людей очень сложно. Если они получают достаточно высокие заработные платы, скажем, в той же банковской системе, в энергетическом секторе, то переманить их сюда - это непростое дело. Палкой никого не загонишь и не заставишь здесь сидеть.

Не слишком удачный ответ. Получается, что наши министры и депутаты - совершенно не патриоты. Только за большие деньги они кое-как соглашаются руководить Россией. А ведь они уже достаточно богаты, если поработали в банковской системе или энергетическом секторе.

Тут, увы, придётся кое-что уточнить. Когда вы говорите, что они «получают достаточно высокие зарплаты», и когда мы говорим, что они «достаточно богаты», - это наши с вами, г-н президент, наивные предположения. Потому что им самим явно недостаточно.

Кроме того, из ваших слов следует, будто вы находите министров на рынке труда - то есть выбираете самых лучших. Но все эти годы нам казалось, что вы находите высших чиновников среди своих одноклассников, однокурсников, соседей и родственников соседей (это намёк на Сердюкова; он женился когда-то на дочери вашего соседа Зубкова).

Давайте разберёмся с депутатами, которым вы подняли зарплату до 450 тысяч в месяц. Из бюджета, из нашего кармана. 450 тысяч умножить на 450 депутатов, умножить на 12 месяцев…

А зачем? Разве им не хватало? Годами слышим жалобы медиков и учителей, что они не могут жить на гроши, которые им платят; нечем детей кормить. Слышим жалобы рабочих, библиотекарей, лётчиков…

Но от депутатов жалоб никто не слышал. Они и при прежней зарплате покупали себе особняки на Рублёвке и в Америке. Они не на зарплату живут.

Депутаты (некоторые) покупают себе мандаты и платят за них столько, что не покроет зарплата за все пять лет депутатства, получай они даже по миллиону в месяц.

Но даже если бы депутаты работали даром - зачем они? Если Дума всегда согласна с вами - зачем она? Все годы вашего правления «парламент России» - ваш инструмент, а вовсе не представитель народа и не защитник его интересов. Дума вам даже не советник; недаром у неё появилось прозвище «принтер» - аппарат для размножения бумаг. Принтер способен печатать даже деньги, но думать он не способен.

…Как быстро летит время! Когда вы впервые стали президентом, вам шёл пятый десяток, а теперь - седьмой; вы стали гораздо опытнее, но не утратили природного чувства юмора. Вас спросили, кого вы считаете «политиком номер два»? (Первый, естественно, вы.) Ответ показал высокое мастерство и вызвал смех в зале.

Вторым вы назвали Зюганова и объяснили, что «за коммунистов голосуют миллионы».

Вы назвали Жириновского и объяснили, что «очень много здравых предложений звучит от него; здравых вполне». (Последние здравые предложения господина Ж. касались, если не ошибаемся, ограничения рождаемости кавказских племён.)

Вы назвали Миронова и объяснили, что «он стал действительно независимым и серьёзным политиком федерального масштаба».

Наконец, дело дошло до Медведева.

ПУТИН. У нас есть ведущая партия, которую возглавляет Д.А.Медведев. У него огромный опыт государственной работы. Сейчас он погружается в хозяйственную работу.

Совершенно неважно, куда погружается премьер-министр. Важно, что он назван пятым. Кое-кто уже цинично шутит про пятое колесо в телеге… И заметьте: упомянув «ведущую партию», вы её не назвали. Вы не любите прямо называть то, что вас раздражает.

Сказали вы и про оппозиционеров, которые пытаются «куснуть главного» (вас).

ПУТИН. Стараются, конечно, добраться, куснуть главного. Это известный приём, вполне правильный для людей, которые хотят о себе заявить. Выпрыгивают из штанов и ругаются. Правда, надо аккуратнее это делать, потому что, как у нас в деревне говорят, без порток можно остаться. Но хорошо, если есть на что посмотреть, а если особенно нечем похвастаться, конфуз может быть, конец карьере.

Ответ, г-н президент, тянет на целую диссертацию. Допустим, какой-то оппозиционер выпрыгивает из штанов и остаётся без порток. Но кто тогда тот, кого интересует: есть там на что посмотреть или нет? Мы же понимаем, о каком предмете идёт речь. И выходит, что если там что-то большое - то хорошо; а если пиписька маленькая - то конец карьере.

Мы не спорим, мы даже склонны согласиться, но всё-таки это абсолютная новость, будто политическая карьера зависит от нескольких сантиметров. Вряд ли это мировая практика. Впрочем, вы же уточнили: «как у нас в деревне говорят». Мы знаем эту деревню Барвиха на Рублёвке. Тамошняя деревенщина выращивает устрицы, ананасы в шампанском, рябчиков…

...Так оно и шло - ваше общение с прессой. Деньги, проценты, криминал, шпионаж.

Спасибо, нашлась какая-то американка (CNN), которая спросила о религии, о духовных ценностях.

материал: Александр Минкин
газетная рубрика: СЕГО ДНЯ

Линк на страницу (откроется в новом окне) © Электронное периодическое издание «MK.ru»