Не-у-дач-ник Не-у-дач-ник Поезд, оказывается, бежит быстро. И, главное, не устает

Глава 10

Чочуна поездом добрался до Сретенска, а оттуда пароходом спустился в Хабаровск. Около года болтался там. Для начала приоделся во все лучшее, что смог достать в городе. Потом покрыл золотом все зубы. Купил у ювелира бриллиантовый перстень и золотые часы с цепочкой. Среди хабаровских мещан Чочуна прослыл наследником якутского князя. Он не знал, кто пустил такой слух, но эта версия льстила. И когда Чочуна увидел, что его серый мешочек порядком опустел, подался вниз по Амуру -- в Николаевск, в город, который славился обилием предпринимателей, промышленников и всякого делового люда.

Уже на второй день после его приезда в городе стали поговаривать, что объявился здесь сын якутского князя, богатый, весь в золоте и бриллиантах.

Теперь Чочуна знал: надо драться, как волк, только так добьешься своего. Гнуть спину, как дядя Сапрон -- угробишь себя. Идти со знаменем против царя -- убьют. Жаждать счастья, но согнуться перед неудачами, как Гурулев -- останешься ни с чем. Нил -- вот был человек! Или отец. Но он дурак -- время сейчас другое, а он все кнутом размахивает

Вскоре Чочуна познакомился с богатым рыбопромышленником Никифором Трошкиным, которому принадлежал большой засольный цех под оцинкованной железной крышей, полтора десятка смоленых кунгасов и два паровых катера. Жилой дом из красного кирпича и производственные помещения располагались удобно, на высоком берегу.

Трошкин имел на лимане заездок длиною в полтора километра. Этот гигантский забор-ловушка, построенный нивхами на путях рунного хода кеты, каждую осень приносил владельцу сотни тысяч пудов знаменитой серебрянки [Так называли кету, которая еще не вошла из моря в реки. В реках, пресной воде, кета теряет "морской", серебристый цвет, становится бурой и теряет вкусовые качества.], специальный посол которой хранился в строгой тайне. Рыба эта завоевала магазины и рестораны Николаевска, Хабаровска и Владивостока, проникла в Пекин и Токио. У Трошкина много конкурентов. Но и работники у него -- нивхи и ульчи -- самые дешевые. К тому же у Трошкина на Амурском лимане и на Сахалине "свои люди", предприниматели калибром поменьше. Не имея сил для успешной борьбы, они служили "Бате" -- так величали Трошкина на обширном Амуро-Охотском побережье.

Чочуна прожил в Николаевске лето и начало осени. Желание испытать себя в большом деле держало его на привязи. Но серьезность предприятия заставляла быть осмотрительным. К тому же его сердце таежника не лежит к морским туманам и соленой мороси.

И тут подоспела новая встреча, которая решила вопрос, как быть. К Бате приехал с Сахалина его зять Тимоша Пупок с братом Иваном. Привезли больше ста пудов дорогостоящих жирных кетовых брюшков -- "пупки". Изумлению якута не было границ: сколько же нужно пропустить через руки рыбы, чтобы получить столько брюшков!

За бутылью водки Чочуна спросил:

-- А саму рыбу куда девал-то?

Тимоша, довольный произведенным впечатлением, бросил небрежно:

-- Куда? Да гилякам и их собакам.

-- Собакам?! Такую рыбу и -- собакам?

Потом Тимоша рассказывал, что местные жители промышляют соболя и кочуют со своими стадами оленей.

-- Тунгусы ловко берут зверя. Гоняют на оленях, а собаки ихние давят соболей, как кошек, -- только поспевай сдирать шкурки! Нонче весной привозил четыреста! Больше бы мог, да там другие балуются, ездят по стойбищам.

"Этого я уже знаю: ловит рыбу и скупает соболей. Только чем же он больше занимается: рыбой или пушниной? И кто эти "другие"?" -- в голове Чочуны возникали новые планы.

-- Как же другие смеют тебе мешать? -- вкрадчиво спросил Чочуна. -- Ты большой хозяин. Большой хозяин большой земли.

Тимоша покрутил головой.

-- Хозяин Я хозяин?! То-то и оно, что земля большая. Пока я езжу по своему берегу, на другом Иванов или еще кто всех гиляков обдерет. А по Тыми я не поднимаюсь -- только морем хожу. Пробовал один раз. Шхуна добралась до середины -- там перекаты пошли. А гиляк и в верховьях живет.

"Ясно", -- мысленно подытожил Чочуна разговор с Тимошей.

Батя молчал. Видно, беседа якута с Пупком его совсем не интересовала. Он молча пил водку, крупно ходили челюсти, хрустел, грызя малосольную кетовую голову. В конце трапезы сказал лишь:

-- Ты там смотри, Тимоша, чтоб гиляк рыбу не оставлял у себя.

-- Отучили их, Батя, отучили.

-- Все равно смотри.

Тимоша прихватил на Сахалин Чочуну. Так, "для огляда". Он, конечно, и помыслить не мог, кого привез в свои исконные, как полагал до сих пор, владения.

Чочуна накупил в Николаевске водки, чаю, табаку, сахару, охотничьего снаряжения и четыре новых берданы.

Глава 11

По пути домой Тимоша останавливался в нивхских стойбищах, раздавал муку и спички, сатин и водку, чай и бусы, иголки и металлическую посуду, табак и разноцветные нитки. Взамен нивхи запасут рыбу в бочках, которые Тимоша развез еще в начале сезона. Те жирные брюшки, что сейчас в складе у Бати, от летней кеты. Через полмесяца Тимоша обойдет стойбища, заберет набитые рыбой бочки, раздаст пустые. Нивху соленая кета редко требуется. Он вялит рыбу. Режет на тонкие слои и вялит. Юкола называется. А пресную юколу из русских мало кто приучен есть. Так что гиляку, чтобы иметь выгоду, приходится солить. Гиляк же не умеет делать тару. И всю рыбу он солит в Тимошкиных бочках. Правда, надо быть начеку, а то гиляк тоже пошел ушлый: насолит бочку и, если вовремя не забрать, отдаст на сторону. А потом опять принимается солить и не всегда успевает наполнить -- кета не стоит в заливе, уходит в реки.

Тимоша родился на острове в семье ссыльного каторжника из Воронежской губернии. Каторжник отбыл срок, по вернуться на родину денег не было. Так и прижился здесь. С великими муками раскорчевал участок, смастерил деревянную соху и пахал землю -- на удивление нивхам, которые и слышать не слыхивали о таком занятии. Северная земля хотя и скудна, но давала кое-какой урожай картофеля и ржи. Отец Тимоши понял: не прокормиться здесь земледелием. Два сезона он ловил кету и, засолив, возил в Николаевск. Потом сообразил, что лучше заготовлять не саму рыбу, а икру и жирную брюшину, или "пупок", как говорят на Амурском лимане. Бочка жирного "пупка" во много раз дороже, чем бочка цельной рыбы. К тому времени, когда Тимоша стал хозяином, отец оставил ему добротную пятистенную избу с баней, две коровы, две лошади, свинью с поросятами и трех нахлебников.

Настоящую фамилию ссыльного крестьянина помнили разве только старики. В рунный ход кеты русский обычно ходил по стойбищам и за чарку водки уговаривал добродушных и отзывчивых нивхов подарить ему "всего лишь малость -- кетовые пупки". Так и прозвали его Пупком. Кличка закрепилась за бывшим каторжником и перешла к его семье.

Тимоша перенял от отца русское трудолюбие, непоспешную практичность. Восемнадцати лет женился на дочери николаевского промышленника. Когда отец отдал богу душу, он имел двух своих едоков, да принял по наследству еще трех отцовых. Став хозяином пятистенной избы, Тимоша с оглядом на будущее стал строить рядом другую пятистенку. Два лета ставил вместе с братьями. А когда достроил, женил второго брата, Ивана. Женил на дочери нефтепромышленника. Думал Тимоша таким образом породниться с богатыми и влиятельными людьми края. Но нефтепромышленник-одиночка прогорел и неизвестно куда сгинул. Осталась лишь его красивая дородная дочь -- жена Ивана.

А Иван немногое перенял от отца. Хотя был здоров и силен, к делу мало интереса проявлял. И был у старшего брата на подхвате. Серьезных дел Тимоша не доверял ему. Только и знал Иван, что липнул к своей красивой и пышной Федосье. Чтобы хоть как-то брат участвовал в нескончаемых заботах о семье, оставленной покойным отцом и народившейся после, Тимоша препроводил в его избу младшую сестру.

Младший брат, Прокопий, в отличие от Ивана, пошел в старшего. Окрепнув, затевал с гиляками дальние поездки, бил нерпу, ловил кету. И был крепким помощником Не успел развернуться Прокопий Погиб в шторм вместе с гиляками С той поры Тимоша стал жалеть своих близких. Ведь они одни в этом проклятом краю.

А где-то далеко-далеко за морем, за бескрайней глухой Сибирью, о которой он знал лишь по каторжанским песням и воспринимал не иначе как огромную бесконечную тайгу, там, в дальней дали, есть и его земля, его родина. И всегда "родина" появлялась в воображении так: тайга -- Сибирь глухая и жуткая где-то кончалась, а за нею открывалась необычная земля. Там тоже есть леса, но леса светлые, веселые. И не бесконечны они, леса -- островками. Земля покрыта хлебами и тяжелыми, увесистыми колосьями. А над ними в мареве знойного воздуха плывут русские бабы и девицы. Плывут в расшитых сарафанах и кофтах. В руках у них -- серпы. Поют женщины раздольные песни. И все наклоняются, наклоняются -- режут серпами богатые хлеба. А над головами, повязанными цветастыми платками, редкие белые облака. И текут из небесной глуби звенящими струями тучные пучки солнечных лучей

Глава 12

Ыкилак поворачивал голову, ловил в прибрежном лесу нечастые просветы, всматривался пристально, не завьется ли струйка дыма, не прорвется ли лай собаки -- ведь за двумя поворотами реки стойбище невесты. И, хотя не уговаривались, придется ли погостить у ахмалков и сколько уйдет на это и времени и подарков, -- Ыкилак с радостным нетерпением ждал последнего между двумя таежными стойбищами поворота.

Там, где ожидался фарватер, буруны вспороли реку и сквозь пенистые струи проглядывала каменистая мель.

-- Приставай! -- крикнул отец, ехавший чуть позади.

Наукун ловко сработал рулевым веслом. Лодка прижалась к прибрежному ивняку.

"Зачем?" -- хотел было спросить Ыкилак, но спохватился: отец велел, значит, надо.

-- Чай будем пить, -- сказал Касказик.

-- До наших ахмалков всего два поворота, -- просительно вымолвил Ыкилак.

Наукун повернулся к брату спиной, достал из лодки топор, принялся усердно рубить сухостойную лиственницу. А когда стемнело и отдельные серые стволы берез слились с черным лиственничным лесом, три лодки -- две спаренные, одна чуть позади -- неслышно проскользнули по черной воде мимо стойбища ахмалков. Старейший Кевон решил не показываться сейчас им на глаза -- не время, явится зимой с богатым выкупом. А сейчас ждут другие дела, не менее важные, чем женитьба: нужно навсегда наладить мир с людьми рода Нгаксвонгов. Навсегда

Глава 13

Дорога, она всегда клонит к раздумьям. Думы приходят не только к тем, кто в дороге. Думы охватывают и тех, кто пожелал им удачного пути.

Век нивхской женщины короток. Сорок затяжных, буранистых, голодных зим-близнецов, сорок горячих от работы лет-близнецов, до десятка мучительных родов -- и к женщине обращаются "мамхать" -- старуха.

Она стояла с непокрытой головой, маленькая Талгук, мать быстроногого юноши Ыкилака и жена седовласого, крепкого, как пень от недавно срубленной лиственницы, Касказика.

Когда Талгук привели в род Кевонгов, чтобы сделать женой удачливого добытчика, крепконогого Касказика, род этот занимал стойбище на берегу нерестовой реки. И еще их мужчины жили на лагунах Пила-Керкк -- Большого моря [Нивхское название Охотского моря.].

Ее сватали несколько родов. Каждый сторожил время, когда можно будет ее забрать. А люди из далекого стойбища Нгакс-во, что на берегу туманного моря, пытались увезти ее еще маленькой девочкой. Но отец не дал им сделать это. Пусть дочь доживет в его то-рафе до своей поры, а к тому времени ымхи соберут выкуп

В то лето ей исполнилось тридцать три ань [Раньше нивхи вели летоисчисление по временам года. Ань означал зиму или лето. Год равнялся двум ань. Сейчас летоисчисление унифицировано: ань приравнен к году. В романе ань дается в старом значении.]. Было тогда много водки, но еще больше крови

Люди из Нгакс-во поднялись вверх по Тыми на двух долбленых лодках. И по сей день перед глазами Талгук -- груда собольих шкур и горностая, богатая шапка из лисьих лапок старейшему рода и нерпичьи шкуры -- на одежду и торбаза, белая кожа морского льва -- на подошву для торбазов и шкуры морского котика, сало свежее и топленое, штуки синего китайского ситца, айнский чугунный котел, топор, шомпольное ружье И водка. Водки на два дня повальной пьянки. Да, был могуществен род людей Нгакс-во, что живут на холодном берегу моря.

Но раньше этих людей приезжали седовласые сваты с верховьев Тыми. Отец согласился тогда отдать Талгук в род Кевонгов. Дело задерживалось из-за выкупа, который дружно собирали ымхи -- люди рода зятей. К зиме Талгук должна была переехать в верховья Тыми.

Пока Кевонги собирали выкуп, нагрянули люди с морского побережья. Сучок-дед, как звали отца Талгук, сперва отказался разговаривать с приезжими -- боялся нарушить слово, данное Кевонгам. На второй день беспробудной пьянки сам Сучок-дед полез к гостям с мокрыми губами.

Талгук почувствовала себя созревшей еще за две зимы до того, как приезжали сваты. Она поначалу перепугалась, не зная, что с ней, прибежала к матери. Та долго и терпеливо объясняла дочери

В ту зиму что ни день Талгук не узнавала себя. Она тайно, когда нет других глаз, прикасалась к груди, которая, незаметная прежде, теперь быстро наливалась. Плечи, бедра округлились. Вокруг перешептывались: "Дочь Сучка созрела, спеет большая выпивка".

Талгук не представляла себя в роли жены. Но уже тогда внушала себе, что будет старательной, расторопной хозяйкой -- ведь таких ценят. И еще она ощущала в себе какую-то новую силу. Эта сила по ночам не давала спать. При встрече с мужчинами девушка не смотрела им в глаза: а вдруг догадаются Иногда ловила себя на мысли: скорей бы.

И когда пьяный отец сказал, что она жена человека из Нгакс-во, Талгук безропотно смирилась. Она никогда не перечила старшим, отцу -- тем более. Отец сказал -- значит, так надо.

Все стойбище, горланя, вышло провожать отъезжающих. Мужчины скользили на прибрежной глине, валялись в ней и хрипло орали:

-- Охо-хо, наш любимый зять! Охо-хо!

А "наш любимый зять" -- криволицый, зим двадцати от роду. Кто-то из приехавших с ним проговорился: этот жених однажды пытался увести чью-то жену. Но нарвался на мужа, и тот прошелся по его лицу тяжелым остолом [Остол -- тормоз, используемый при езде на нартах. Древко делается из прочной древесины (береза, дуб), наконечник -- металлический.]. Жених долго лежал без памяти, но каким-то чудом выжил

В полдень обе лодки пристали на отдых. Выбрали красивый галечный мыс, развели костер. Снова пили. А потом пьяный жених увел невесту в наскоро срубленный из ивняка шалаш.

Талгук оцепенела от страха, когда он полез к ней грубо. Была боль. Страшная раздирающая боль.

Она не помнит, сколько он терзал. Но вдруг услышала вопль:

-- Вот он! Вот он!

А рядом кто-то истошно кричал:

-- Нашли вора-росомаху! Нашли! Бей его! Бей!

В шалаш заглядывал человек. В руках -- копье. Но в тесноте действовать копьем несподручно. И человек, пригнувшись, прыгнул на криволицего. Тот ударил его ногой. Человек, падая, выдавил стену шалаша. Криволицый вскочил и сам перешел в нападение. Он кинулся на лежащего противника, но наткнулся на мощный удар обеими ногами. Прутяной шалаш разлетелся в стороны. Тускло сверкнули лезвия узких охотничьих ножей. Противники сцепились, сопя и рыча и быстро-быстро орудуя ножами. Кто-то ойкнул, протяжно застонал. С земли поднялся криволицый -- из бока хлестала кровь. Пошатываясь, он побежал к лодке. Трава от шалаша до реки покрылась кровью. И тут копье, брошенное чьей-то точной рукой, проткнуло ему спину между лопаток. Криволицый повалился в реку. И вода стала тоже красной. Может быть, река была красной еще от вечерней зари, полыхавшей в полнеба. Но хищные рыбы, почуяв кровь, суетливо всплескивали у пустой лодки.

У разбросанного шалаша мучительно пытался приподняться человек. Он встал на четвереньки, при этом голова с толстой косой волочилась по земле. Приподнимался, руки его подламывались, и, скрежеща зубами, он вновь и вновь падал лицом в траву.

Сородичи криволицего, не ждавшие нападения, разбежались в панике. Когда они собрались с духом и вернулись к потухающему костру, по следам прочитали, что сталось с криволицым. Одна лодка стояла на месте. В ней ничего не тронуто. Вторую, окровавленную, прибило к поваленному дереву.

Талгук не успела узнать имени мужа. И не знала, кто такие -- напавшие. Она послушно позволила посадить себя в лодку, где с шестом стояли двое плечистых молодых мужчин, а на корме, тоже с шестом, -- пожилой. Талгук села посреди лодки. Рядом с нею отталкивался шестом охотник, очень похожий на того, кто сидел на корме. "Наверно, отец и сын", -- подумала тогда Талгук. Раненого везли во второй лодке.

За большим поворотом пожилой обратился к тому, кто на носу:

-- Нгафкка [Нгафкка -- форма обращения. Буквально: товарищ, приятель, друг.], пристанем к берегу, узнаем, что с аки [Нивхи обычно не называют старшего по имени. К нему обращаются: отец того-то или старший брат того-то.] Касказика.

И Талгук поняла. Пожилой -- отец. С ним два сына. Один из них по имени Касказик -- младший. Он стоит рядом с Талгук и, усердно отталкиваясь шестом, ведет лодку против течения. Второй сын, старший, -- это тот, кто ранен. Касказику помогает, по-видимому, ымхи -- человек из рода зятей. Те двое, что в лодке, скорее всего тоже ымхи.

Ахмалки -- люди рода тестей -- часто распоряжаются мужчинами рода зятей, особенно когда то или иное дело требует много людей. Ымхи добросовестно выполняют требования людей рода тестей -- так было всегда.

Только в своем стойбище, куда приехали утром следующего дня, Талгук узнала, что новым ее мужем будет кто-то из братьев рода Кевонгов.

Сучок-дед лежал пьяный. Увидев чужих людей, и одного из них -- окровавленного, он мигом протрезвел. На дочь не обратил внимания, будто никто ее не увозил.

В тот день здешний шаман сказал: все три рода -- род Сучка, род Кевонгов и люди стойбища Нгакс-во совершили тяжкий грех. Сучок-дед нарушил обычай, отдав другим просватанную дочь. Люди Нгакс-во -- воры: напоили Сучка и забрали у пьяного дочь. А Кевонги пролили свою и чужую кровь. Курнг -- всевышний дух -- не простит.

Через два дня Кевонги добрались до родного стойбища. Свадьбы не было. Но были похороны

Талгук тихо вошла в новый род, стала хозяйкой. Как бы ни был велик улов, летнее солнце не успевало попортить ни одной рыбешки -- так проворно нарезали юколу маленькие руки. И еще она следила за очагом. И рожала Старшая дочь рано научилась держать тонкий длинный нож. С нею было легко, с Иньгит

Талгук позволила сейчас себе много. Она обычно с утра до ночи бывает занята делами, большими или малыми, но всегда нужными, а сейчас она стояла тихо у то-рафа, и вот уж можно было бы выкурить целую трубку листового маньчжурского табака -- так долго стоит она, ничего не делая. И смотрит куда-то в сторону и ничего не видит, вся в том далеком времени, когда ее увез к себе крепконогий Касказик

Первым ребенком ее была дочь. Старые бабки, которые сидели у входа сооруженного по случаю родов шалаша, охраняя роженицу от вездесущих злых духов, приняли младенца и принесли весть в стойбище. Касказик не проявил при этом никаких чувств, будто ничего и не произошло. Талгук долго убивалась, будто она повинна в том, что не принесла продолжателя рода Кевонгов. Будто она обманщица, на которую с укором и презрением смотрит весь мир.

Много месяцев суровый муж не подпускал к себе жену. Беспокойными ночами, замучив себя до смерти, Талгук умоляла мужа, чтобы он взял еще одну жену -- может быть, с нею придет к нему счастье

Как-то ночью, когда на очаге жарко вспыхивали крупные угли от догоравших лиственничных дров, суровый Касказик молча лежал без одеяла на оленьих шкурах. Талгук, справившись уже с хлопотами, разделась, по-рыбьи, изогнувшись, прильнула к его крепкому мускулистому телу и, лаская нежно и преданно, умоляюще сказала: "Милый, я принесу тебе сына, поверь мне. Так будет. А девочка -- это хорошо. Она будет нянчить своих братьев. Девочка, она быстро подрастет, моя помощница".

И по сей день Талгук не знает, что возымело тогда действие. Чтобы ласка и нежность жены взяли свое, Талгук никогда не позволит себе так подумать: нельзя брать на себя много. Но и по сей день она помнит ту ночь, беспредельно обильную любовью. Касказик был неутомим. И она вновь и вновь загоралась желанием. Кажется, именно в ту ночь Талгук по-настоящему прозрела как женщина. Потом как-то стихла. Все дни, как и прежде, в нескончаемых домашних хлопотах. Но теперь она все делала тихо, неслышно, без резких движений.

Однажды Касказик вернулся из тайги, где после бурана переставлял ловушки, с устатку выпил горячего чая и едва дотянулся до лежанки, как захрапел. В ту ночь он видел прекрасный сон. Касказик ходко шел на широких охотничьих лыжах. Подбитые нерпой лыжи неслышно скользили по снегу. И вот он заметил: по распадку спускается какой-то небольшой зверек. Покажется меж кустов -- исчезнет, мелькнет между деревьями -- скроется. Касказик остановился, высматривая, куда же пойдет невиданный зверь. А тот спустился по распадку, свернул было в сторону, но увяз в глубоком снегу. Касказик подлетел, схватил зверя

Наутро он пришел к шаману, рассказал о сне. Шаман ответил: "Того, кто видел сон со зверем, ждет радость".

Касказик не стал мучить себя догадками. Вернулся домой и увидел: его жена продолжает лежать в постели. Неслыханный случай! Жена всегда вставала раньше мужа, и к тому времени, когда просыпался муж, очаг пылал костром и завтрак ждал хозяина. "Подойди ко мне", -- услышал Касказик голос жены. Обескураженный глава рода подчинился. Когда муж наклонился, Талгук обвила его шею руками, сказала на ухо шепотом: "У Иньгит будет брат". Касказик ликующе вскрикнул, перевел дыхание, порывисто обнял жену, да так, что та едва не задохнулась.

За одну неполную луну до рождения ребенка Касказик нарубил черемухи и настругал длинные ленты нау -- священные стружки. Собрав их в султанчики, обвязал у основания лыком, обмазал кончики стружек брусничным соком и повесил по углам то-рафа. Священные стружки должны передать Курнгу -- всевышнему духу -- просьбу Касказика. А у Касказика одна просьба: пусть родится продолжатель рода Кевонгов.

В середине лета, когда горбуша тысячными косяками устремилась на нерест, родился сын. О, крепконогий Касказик сразу стал почитаемым человеком. Он обменял у проезжего русского торговца шкуру соболя и перья орла на водку. Счастливый отец и удачливый добытчик щедро угощал соседей. И подтвердил этим свое имя -- имя доброго человека.

Младенец, еще безымянный, обычно покоился в берестяной зыбке, подвешенной за поперечину у потолка. Однажды, расшалившись, раскачался в своей зыбке. Нау, что висели у потолка, сорвались и, шурша, упали на ребенка. Касказик увидел в этом доброе предзнаменование, сказал: "Нау-куть" упали нау. Эти слова старейшего рода превратились в имя -- Наукун. Ребенок будет счастливым, решили в стойбище, и принесет счастье своему роду.

Глава 14

Прошло еще несколько ань. Иньгит научилась шить торбаза, накладывать заплаты. А Наукун бегал по мел." ководным ручьям и на перекатах бил горбушу костяной острогой. Рыбу он волочил по земле и с великим трудом добирался до то-рафа, а осилить-то надо было всего какую-то сотню шагов.

По Тыми за лето не раз проезжали разные люди: нивхи, лоча -- русские, маньчжуры. Разные причины заставляли их двинуться в нелегкие путешествия: одних -- торговля, других -- какие-то непонятные нивхам дела, третьих -- нужда навестить родственников.

Чаще других проезжали лоча. Они были самыми непонятными для нивхов. Маньчжур -- тот понятно зачем ездит: он торговец. И среди лоча встречались торговцы, военные и еще какие-то там с бумагами. Знали жители Ке-во: далеко в сторону полудня за хребтами на берегу моря в местечке Руй вооруженные саблями и ружьями лоча держат себе подобных, закованных в цепи. И зачем-то заставляют несчастных рушить горы, пробивать сквозь них отверстия такие большие, что могут пройти сразу десять человек. И еще слышали нивхи, что те, кто в цепях, иногда убегают из-под стражи и бродят по тайге и сопкам. Говорят, они страшнее медведей-шатунов.

Этих сбежавших нивхи звали "к'итьк". Никто из Кевонгов не видел этих людей и не знал, каковы они.

Но однажды они побывали в Ке-во.

Талгук не хотела, чтобы в памяти поднималось то, что тогда случилось, но память не подчинилась воле женщины. И голова налилась жаркой болью, пошла кругом. Талгук глотнула холодного воздуха. Еще раз глотнула. Голове немного полегчало, но опять прошлое всплыло в своих страшных подробностях.

Стояло знойное лето без дождей. Тайга накалилась и дышала жаркой духотой.

В тот день Касказик и два его брата Ненон и Лайргун на двух лодках поднялись выше стойбища и поставили сети -- наступало время хода горбуши.

Братья помогли поставить сети и вернулись в стойбище, чтобы починить вешала, а Касказик остался снимать улов. Талгук согрела чай и напоила братьев. Лайргун торопливо ел и не сводил глаз с Талгук. И даже несколько раз прикасался к руке жены старшего брата. Ненон, самый старший из братьев, напускал на себя безразличие, делая вид, что ничего не замечает. Несчастный Ненон был женат. Но чем-то прогневал Курнга -- всевышнего: жена родила сына и тут же ушла в Млы-во -- потустороннее селение. Ребенок ушел следом за матерью. И с тех пор Ненон остался холост. Еще до того, как Ненон потерял жену, в одну весну ушли в Млы-во старики -- отец и мать. И власть старейшего рода перешла к старшему брату. Но оставшийся без жены и ребенка Ненон предался горю. Жизнь стойбища его мало трогала. Теперь дела вертелись вокруг Касказика, у которого была семья.

Обычай запрещает старшему общаться с женами младших братьев. Зато младшим дает право на жен старших. Касказик знал, что в его отсутствие Лайргун спит с Талгук. Но не было случая, чтобы он проявил недовольство -- тут обычай на стороне Лайргуна.

Лайргун самый красивый из трех братьев. Он еще юноша, но уже в том возрасте, когда подобает его называть мужчиной.

Последний раз выдался случай дней двенадцать назад, когда Касказик поехал нарубить жердей. Талгук была во дворе -- варила собакам корм. Едва Касказик пересек середину реки, Лайргун, жадный до любви и всегда нетерпеливый, схватил возившуюся у костра Талгук и унес в то-раф.

И сегодня ему повезло. Когда поставили сети, Касказик обратился к Ненону:

-- Ака [Ака -- старший брат. Ака -- форма обращения к старшему брату.], я, однако, останусь. Если будет удача, сниму улов. Возвращайтесь домой.

Потом обернулся к притихшему в оживлении Лайргуну:

-- А ты сними рыбу с вешалов.

Это надо понимать так: Касказик просил старшего брата заняться юколой, но обычай не позволяет младшему повелевать старшим. Поэтому то, что нужно было сказать Ненону, было сказано младшему -- Лайргуну.

Лайргун был несказанно обрадован таким поворотом дела. Быстренько сел за весла и так сильно греб, поочередно занося весла далеко назад, что лодка скользила то вправо, то влево, грозя перевернуться.

Талгук знала своего мужа лучше, чем знали его родные братья. Он мог бы оставить Лайргуна сторожить сеть, а сам с Неноном заняться юколой. Но он, добрый и жалостливый, видел, как томится младший брат. Вот и отправил его в стойбище.

Лайргун уже кончал чаепитие и бросал ненавидящие взгляды на старшего брата, который в ленивой раздумчивости потягивал чай. Наконец Ненон поставил чашку, безразлично зевнул и, почесывая живот, удалился к себе.

Лайргун, весь клокочущий, вскочил и торопливо, рывками стал сдирать с Талгук одежду. Единственное, чего опасалась она тогда, чтобы не оборвал подвязку на штанах.

Потом залаяли собаки. С чего бы? В стойбище все свои. Ненон отдыхает у себя в то-рафе. Иньгит и Наукун -- играют на галечной косе. Но собаки опять залились. Сперва гавкнула сука, за ней -- подросшие щенки.

-- Кто-то там? -- насторожилась Талгук.

Но Лайргун и ухом не повел.

-- Кто-то там, -- повторила обессилевшая Талгук.

Теперь уже лаяли все собаки стойбища. По голосам определила: одни лаяли с любопытством, другие -- яростно и злобно.

Талгук быстро оделась, открыла низкую дверь. Увидела сперва собак, потом двух, похожих на людей. Длинные всклокоченные бороды, волосы, свисающие на лоб. Палками они отмахивались от наседавших собак. Кто это? Люди? Но разве бывают такие? Да и ростом они больше нормальных. И рыжие, как листья осенней березы. Может быть, это и есть пал-нивгун -- полулюди, полудухи, живущие, как рассказывают старцы, в недоступных для простых людей горах? Примета есть: кто видел духов, тот будет счастливым. Талгук, едва увидев духов, уже боялась, как бы они не исчезли. Они могут исчезнуть неслышно, на то ведь они и духи. Они исчезнут, а собаки еще долго будут лаять. Но нельзя, чтобы они так быстро ушли.

-- Пойди сюда! -- позвала Талгук, приглашая Лайргуна посмотреть на духов: пусть и он будет счастлив.

Духи тоже увидели Талгук. Талгук побежала к собакам, разогнала их пинками. Собаки отошли в сторону, недоуменно взглядывая на хозяйку.

Лайргун нерешительно топтался на месте. Дух, что с бородой до пупа, медленно, на плохо сгибающихся ногах, с отставленной рукой, в которой держал увесистую палку, прошел мимо Талгук, опасливо оглядываясь на собак. Талгук удивилась: духи, а собак боятся. Духи, они обычно невидимые, но, когда хотят сделать хорошее, оборачиваются людьми и приходят в стойбище или к охотникам. Так говорится в преданиях.

Дух с длинной бородой обошел Лайргуна, прошел в то-раф. Второй, что поменьше ростом, остановился в нескольких шагах от Талгук.

А она рассматривала их и гадала, что могли они принести жителям Ке-во. "Духи, оказывается, тоже бывают разных возрастов, совсем как люди. Вот этот, однако, молодой -- на лбу не видно морщин. А глаза! Странные, будто водой морской налиты". И тут она услышала треск. Оглянулась: Лайргун, этот красивый юноша, младший из трех Кевонгов, медленно оседал. Не успела Талгук сообразить, что произошло, ее втолкнули в то-раф. Духи о чем-то заговорили на своем языке. Потом тот, кто покрупнее, оттолкнул меньшего, кинулся на женщину.

В голове помутилось. Перед глазами проплыло лицо большого бородатого духа. И полуживая женщина еще думала, как понять происходящее: счастье ли привалило, или беда

Оголенное плечо саднило. С чего это? На плече лежала большая жилистая, немыслимо волосатая рука. А на руке -- железное кольцо с обрывком цепи. Странное украшение. Железо растерло ей плечо до крови, а дух и не замечал, что ей больно. Хоть бы убрал руку, хоть бы убрал Дух Добрый дух И тут от страшной догадки Талгук вздрогнула: это к'итьк! Женщина на какой-то миг потеряла сознание, а когда вновь пришла в себя, увидела лицо другого к'итьк

Потом оба набросились на сырую рыбу, что лежала у порога. Талгук приходила в себя, но великий страх вновь и вновь повергал ее в забытье.

А к'итьк, как голодные собаки, в спешке засовывали в рот рыбу, хрустели костями, по бородам стекала густая рыбья слизь

Девочка Моя маленькая девочка. Зачем же ты вошла в то-раф? Ведь Наукун, увидев злодеев, схватил тебя за руку и потащил в кусты. Там и надо было сидеть до конца. Как Наукун. А ты не выдержала, сердце твое жалостливое вытолкнуло тебя из укрытия.

Даже изувеченное тело дяди не отпугнуло тебя. Ты потянула дверь. Она неслышно перекосилась на ременных подвесках. Ты увидела меня на лежанке, истерзанную. Глаза твои наполнились ужасом, но ты не убежала, вскрикнула и бросилась ко мне. О, зачем так?

К'итьк разом забыли о еде. Первым схватил тебя тот, что помоложе. До сих пор слышу твой крик. Больно мне, больно Не могу. Не могу О-о-о, больно. Лучше бы они меня убили. Лучше бы они меня живую изрезали на куски О-о-о Старший схватил младшего за волосы и так дернул, что тот завопил дурным голосом. Мне бы взять топор да снести обоим башку. Но ноги, мои презренные ноги, совсем отнялись. О-о-о. Почему вы, боги, не пришли мне на помощь? Почему?

Потом младший убежал в дверь и тут же опять появился. А ты, моя маленькая дочь, кричала, звала меня. О-о-о, ноги, мои презренные ноги! В руках у младшего сверкнул топор, старший растянулся на земляном полу с пробитой головой.

О-о-о! Зачем только я родилась на свет. О-о-о! О-о-о! И тут откуда-то у меня взялись силы. Наверно, боги услышали меня. Я вскочила, но и злодей поднялся на ноги Когда я пришла в себя, была ночь. И мне хотелось, чтобы то, что произошло, было сном, кошмарным сном. Но два изуродованных трупа Голова болела и кровоточила. Где же ты, моя маленькая девочка?

Я кричала, звала тебя. Я обежала стойбище, вышла на берег. И тут в кустах услышала голос сына. О, боги! Добрые боги! Вы сделали так, что у моих детей хватило ума спрятаться. О, боги! Спасибо вам, боги! Я взяла их за руки, и мы побежали в родовой то-раф. О-о-о, о-о-о! Почему вы, боги, на нас в гневе? Почему вы так безжалостны к роду Кевонгов? Едва переступив порог, мы споткнулись о что-то твердое. О-о-о! О-о-о! И старший из Кевонгов был убит. Я только и знала, что кричала. Всю ночь прокричала. Горло мое вспухло и болело невыносимо, голос пропал. Но я кричала и кричала. Кричала и плакала.

Вместе с утром появился Касказик. Увидев, что произошло в стойбище без него, он, преисполненный горя, молча, как пень, сидел на берегу Тыми.

Вечером запылал большой костер. Касказик отдал своих братьев одному огню.

Тело рыжего злодея уволокли подальше от стойбища, бросили в распадке на съедение воронам.

До той поры глава старинного рода непоколебимо верил, что его таежное стойбище надежно укрыто от всяких человеческих бед и случайностей. Неожиданное нападение беглых каторжников заставило Касказика призадуматься. Но куда деваться?

Вниз по Тыми -- там враги. В верховьях много стойбищ, В Выск-во, что в одном дне ходьбы через тайгу и сопки, -- род Высквонгов, они с древнейших времен зятья Кевонгам, Касказик решил навестить их, и по тому, как Высквонги примут его, он решит, отдавать ли им сейчас Иньгит. Нивхи испокон веков поступали так: девочку из рода тестей еще маленькой отдавали в род ее будущего мужа. Мальчик и девочка вместе растут, играют в детские игры, взрослеют, потом и сами становятся родителями.

Когда Высквонги прослышали, что у Касказика родилась дочь, тут же явились, радостные, почтительные, привезли много подарков. По случаю приезда людей ымхи, Касказик выловил в Пила-Тайхуре осетров. Пир длился два дня. Касказик и Талгук тогда особое внимание обратили на мальчика Чиндына, будущего мужа Иньгит.

Высквонги намекнули, что хотели бы забрать Иньгит в возрасте десяти ань. Но Касказик сказал: человечье жилье без детского голоса не жилье. Старейшие договорились: Высквонги возьмут Иньгит, как она "себя увидит" -- едва превратится в девушку. Теперь Касказик, чтобы скрыть свое намерение, прихватил шкурки белок и немного лисиц -- скажет, что пришел за табаком и чаем.

Вооружившись копьем, двинулся Касказик сквозь тайгу и сопки старинной нивхской тропой, которой сейчас пользовались одни медведи.

Последний раз был он в Выск-во перед рождением дочери. Стойбище тогда имело четыре то-рафа и жило в нем человек двадцать. Сейчас девять жилищ.

Хорошо встретили Высквонги своего ахмалка. Этот род брал женщин и в стойбищах, расположенных еще выше по Тыми, у самых истоков, и в большом селении Руй на западном побережье, где теперь, как говорят знающие люди, появился пост Александровск с большой тюрьмой. Касказик так толком и не понял, что такое тюрьма -- яма, что ли, в которую сажают людей за всякие провинности.

Одноглазый Фулфун, старейший рода Высквонгов, и другие почтенные мужчины угостили Касказика хорошим чаем, водкой, медвежатиной, редким лакомством -- русским хлебом.

Касказик узнал, что стойбище Выск-во увеличилось не потому, что в роду стало много людей. Это приехали с верховьев Тыми люди других родов -- их оттуда вытеснили тюрьмы.

Чиндына не было ни в родовом то-рафе, ни в других жилищах, куда Касказик заглянул на чай. Фулфун угадал мысли Касказика.

-- Сын у Брони [Б.О.Пилсудский (1866-1918) -- ученый-этнограф. В 1888 году студентом Петербургского университета был арестован по делу А.Ульянова в связи с покушением на царя Александра III и сослан на Сахалин. На острове вел большую научную работу. Опубликовал несколько статей по этнографии и фольклору нивхов, собрал богатую коллекцию по этнографии айнов. Составил словари: айнский, нивхский, орокский и магунский (ольчей). Автор известной публицистической статьи "Нужды и потребности сахалинских гиляков". Первый просветитель нивхов и айнов, просветительную работу вел на свои средства.], -- сказал он, часто мигая слезящимся глазом. И пояснил:

-- Ссыльный какой-то. Только непохожий на других. Записывает нивхские предания, легенды, учит наших детей грамоте. Чиндына обучил русскому слову, писать научил. Пойдем в русское стойбище, сам увидишь.

Броня перебрался в южные стойбища, забрал своего ученика с собой -- чтобы переводил тексты сказок.

Фулфун провел поречной луговиной, и за излуками Тыми показалось селение -- свежерубленые избы в два ряда.

Первый, кто попался на глаза, -- молодой нивх, странно одетый. На нем лихо заломлена фуражка с красным околышем, револьвер на боку. Но еще более странным было его поведение. Вихляющей походкой переходил он от дома к дому, бесцеремонно приставал к прохожим. Увидев сородичей, глянул на них исподлобья, заплетающимся языком произнес оскорбляющие достоинство человека слова.

Фулфун рассказал, кто это -- никем не уважаемый человек, ленивый и лживый. По имени Кворгун. Дадут ему водки понюхать, а он придуривается, изображает пьяного.

Здесь вначале надзирателем был военный. Поселенцы поили его водкой, и он, шатаясь и распевая песни, добирался поздними вечерами домой.

В прошлое лето вызвали несколько нивхов в округ. Среди них был Кворгун. Из окружного центра он вернулся в фуражке, при бляхе и револьвере. Оказалось, вызванным зачитали приказ начальника острова, в котором говорилось: "Ввиду крайней необходимости в людях, хорошо знакомых с местностью, и для облегчения сношений местного начальства с инородцами нанимать гиляков в надзиратели, поощрять их в этом деле, за каждого пойманного (или убитого) беглого награждать положенным денежным вознаграждением -- 3 рубля за одного человека". Так нивх Кворгуп стал надзирателем, "Большим Начальником", как сам себя именовал. А спотыкается и нехорошие слова говорит -- это он подражает прежнему надзирателю, считает, что начальнику положено так вести себя.

То, что пережил Касказик, и то, что он сейчас видел, было слишком далеко от его понимания. Порой ему казалось, что это сон, страшный сон.

Вблизи одного селения произошла встреча, никак не отразившаяся на жизни Касказика, но о которой потом узнает весь просвещенный мир. А всему причиной собака, двухлетний кобель, увязавшийся за хозяином.

Глупый кобелек запропастился куда-то. Касказик остановился у дороги и увидел необычную нарту -- на больших колесах, ее весело тянули две лошади. Кроме каюра-возчика, еще двое: один в генеральской форме, другой в штатском. Штатский, увидев нивха, близоруко сощурился. Бледное, заметно одрябшее от долгой дороги лицо оживилось.

"Однако большие тянги-начальники, -- подумал Касказик. -- Неловко отвлекать важных людей"

-- Эй, стой! -- крикнул все-таки он. -- Не видели ли где мою собаку? Молодую, хорошей породы

Нивху не суждено было узнать, с кем его столкнула судьба. Для штатского глава вымирающего нивхского рода был просто "гиляк", а для Касказика великий русский писатель Чехов -- одним из "больших тянги".

-- Ничьей власти они над собой не знали и знать не хотят. Красивый, гордый народ. Но, видно, век их уже определен, -- сказал Чехов, когда тарантас тронулся.

-- Мною издан приказ принимать инородцев в окружной лазарет за счет казны. В голодные годы выдаем им пособия мукой, крупой. Но смотрители, старосты, надзиратели нашли здесь возможность обирать инородцев. Пришлось издать приказ, чтобы у них не отбирали имущества за долги.

Чехов внимательно слушал генерала-губернатора, ощущая в душе холодок отчуждения, пытаясь определить, откуда и почему он возник.

-- Я издал приказ принимать гиляков в надзиратели, ибо это нововведение имеет целью и обрусить, -- продолжал губернатор.

Тогда великий писатель сказал:

-- То, что близость тюрьмы к гилякам не обрусит, а лишь вконец развратит, доказывать не нужно. Гиляки далеки до того, чтобы понимать наши потребности. Если уж необходимо обрусить и никак нельзя обойтись без этого, то, я думаю, при выборе средств надо брать в расчет не наши, а их потребности. -- И помолчав, продолжал: -- Впрочем, обрусение началось задолго до вашего приезда. А началось оно с того, что у чиновников, получающих даже самое маленькое жалованье, появились собольи и лисьи шубы, а в гиляцких жилищах -- русская водочная посуда.

Фулфун и Касказик пришли в большое, в одну длинную пыльную улицу, селение. В годы юности Касказика здесь была тайга, и небольшое стойбище встречало приезжих громким лаем сытых собак. У причудливого дома -- церкви Касказик услышал подозрительный звон. И увидел невероятное зрелище: по площади медленным шагом проходила группа бородатых, мрачных людей, закованных в цепи. Он побелел лицом: те разбойники, что побывали в его стойбище, -- из этих людей!

Чиндына нашли в небольшом, чисто прибранном доме. Броня, стройный, высоколобый, с пристальным взглядом молодой человек, обрадовался, увидев гостей.

Касказик удовлетворенно заметил: Чиндын возмужал. Но чего он так привязан к этому пришельцу?

Броня хлопотал, накрывая нехитрый стол: коврига хлеба, жареная рыба, чай. Ему помогал могучего роста человек, примерно одного с ним возраста, назвавшийся Громовиком.

В отличие от многих Громовик не носил бороды. Глаза веселые. Когда гостям постелили, Громовик со смехом рассказал о своей судьбе. Он из-под Киева. А попал на Сахалин вот после какого случая. Жандарм своими притеснениями озлобил мужиков. Те подловили его однажды и расправились, как могли. Нет, не бил Громовик жандарма, даже пальцем не тронул. В тот злополучный час он сидел на лавочке у своей хаты и орал на всю деревню, взвизгивая и потирая ладони от удовольствия: "Так його, панского холуя! Так його! А зараз пид рэбра йому, бисову сыну, пид рэбра!"

Нет, не участвовал Громовик в мужицкой расправе, но и его отправили в каторгу на Сахалин -- за "длинный язык".

Недавно его, как исправляющегося, перевели в поселенцы. Теперь он плотничает. Многие ссыльнопоселенцы застраиваются, вот и приглашают подсобить.

После чая Броня сказал:

-- Сегодня не будем заниматься сказками. Вот пишу письмо в Петербург. Мы с Чиндыном набросали. Послушайте-ка, пожалуйста, некоторые места. "Очень прошу посодействовать найти благотворителей в Петербурге, которые бы захотели помочь делу устройства гиляцких школ на Сахалине. Мой опыт за эту зиму дал хороший результат. Выучилось читать и писать более 10 человек. Жалко будет, если первый опыт остановится на этом Дал пока средства губернатор из фонда -- 150 рублей, но я не уверен, будет ли так же добр на этот год. А в Петербурге, быть может, есть люди, которые не прочь укрепить это хорошее дело и связать его со своим именем. Гиляки -- симпатичный, способный народ, безусловно заслуживают внимания и заботы. Посодействуйте, пожалуйста, просвещению инородцев. Ведь в Петербурге большой круг лиц, которых вопрос об российских инородцах сильно интересует. Известно, среди таких лиц имеются богатые и влиятельные. Нельзя же только брать с инородцев, надо же что-либо и дать им".

Встреч и впечатлений у Касказика было в те дни больше, чем за все годы его жизни. Не все понял Касказик.

Поразила его и последняя встреча. Они втроем -- Касказик, Фулфун и Чиндын -- возвращались в Выск-во. В лесу наткнулись на толпу каторжан -- одиннадцать человек. Касказик выхватил нож. Бородатые же люди хохотали, указывая на него и хватаясь за живот. Поодаль от них -- Кворгун с револьвером. Кворгун улыбался и заговорщицки подмигивал. Чиндын презрительно сплюнул, попытался объяснить так ничего и не понявшему Касказику. Эти каторжники -- "вечники". За прежние побеги и другие провинности им дали немыслимо большие сроки каторжной работы, некоторым до ста лет. Они заранее условились с надзирателем, бежали из тюрьмы и встретились с ним в лесу. За каждого "беглого" казна по три рубля выплатит. Деньги заберут "беглецы", Кворгуну же от каждого достанется по полтиннику.

Мудрое решение принял Касказик: отдал единственную дочь в большой род рыбаков и медвежатников. Вырастет Иньгит в этом сильном роду, принесет ему продолжателей.

Глава 15

Касказик -- прозвище. Оно привилось уже в юношеские годы. Мальчик старательно исполнял указания старших, был жаден до работы, не сидел без дела. Вот и назвали подростка Касказик [Касказик -- расторопный, старательный.]. Прозвище так и сохранилось за ним, перейдя в имя.

И теперь Касказик не сидел без дела. Но делал все неспешно, углубляясь в какие-то свои думы.

От былого сильного рода Кевонгов осталось всего два человека -- Касказик и его сын Наукун. А старик надеялся, что падение священных стружек нау на сына -- добрая примета.

И все же судьба оказалась милостивее

Жара навалилась внезапно. Нетеплая еще земля дышала паром; леса по утрам плясали в прозрачных струях марева; река разлилась широко, затопила пойму с ее болотами и ручьями, кустарниками и кочками.

Ярко разнаряженные селезни и скромные серые утки от зари до зари носились в воздухе, суетливо и страстно преследовали друг друга, заполнив мир нетерпеливым кряком и торопливым посвистом крыл.

А вечерами с мелководных заливов призывно доносился плеск. Щука у нивхов -- неглавная рыба. Но в конце межсезонья, когда еще нет ходовой, щука занимает на столе почетное место.

Касказик бросил в лодку-долбленку мягкий ком -- сетку, положил на дно острогу. Во время разлива течение несильное, челнок хорошо слушается весла. Рыбак напрямик переехал место, где еще несколько дней назад был длинный мыс -- теперь он под водой.

И следующий мыс ушел под воду. В разлив расстояния намного сокращаются. "Вольно-то, вольно как!" -- вдохнул широко Касказик и направил лодку туда, где торчащие из воды тополя обозначали третий мыс. На низине здесь после спада воды обычно болотина. Небольшой ручей и дожди постоянно питают ее, образуя озерки, а в летнюю жару высокая трава бережет от раскаленного неба. На это мелководье и выходит нереститься щука.

Касказик вел челнок уверенно, ловко лавируя между деревьями. Слева, справа и прямо по носу плескались утки и рыба. "Я еду посмотреть мыс. Как-то давно здесь проезжали люди. Они останавливались у мыса, старушки варили чай. Добрые были старушки, хорошие были старушки. Может быть, я их увижу" [Наговор, имеющий целью обмануть щук. Нивх, отправляющийся добывать рыбу, называл ее иносказательно или говорил о других вещах -- иначе, как полагал нивх, рыба узнает о его намерениях и заблаговременно уйдет в другие места, обойдет ловушки, не станет его добычей.], -- негромко, но чтобы его услышали щуки, бормотал Касказик. Он знал, что делать: даже если щуки как-то проведают о его намерениях, не так уж разгневаются -- ведь Касказик называл их уважительно.

Выбрав сухой бугор, Касказик аккуратно привалил, привязал челнок к жесткому кусту карликовой березы, которая густой подушкой разлеглась у основания белоствольной могучей березы, словно бурая собака у ног хозяина. Деревья отражались в воде и от этого становились как бы вдвое длиннее.

То тут, то там разлив оживал крутящимися бурлящими воронками. И Касказик, недолго раздумывая, протянул сетку от прибрежного кустарника в глубь разлива. Сетка из волокон крапивы, еще прочная. Правда, недлинная, но сейчас обилие рыбы -- все равно будет улов. Камни-грузила унесли нижний край сетки на дно, верхняя подбора привязана к колу. Теперь можно и чай сварить.

Касказик пил чай, а сам нетерпеливо поглядывал на верхнюю подбору, нависшую над речной гладью. Но рыба кружилась вокруг, а в ловушку почему-то не шла. "Что сделал я такого, что щука отвернулась от меня?" -- мысленно спрашивал себя рыбак, а вслух произнес совсем другое:

-- Старушечки, добрые старушечки, куда вы подевались? Чай давно скипел, я напился досыта, а вас все нет да нет

Но время шло, а рыба не ловилась. Касказику ничего не оставалось, как переставить сетку. Одному несподручно ставить-переставлять: надо и сеть распутывать, растягивать ее и одновременно править лодкой. "Один, все один. Не с кем переговорить, никто не поможет", -- думал свою привычную горькую думу глава маленького рода.

Лишь когда стемнело, забурлило вдруг. "Порвет, порвет сеть!" -- забеспокоился рыбак и энергично столкнул челнок. Щука крупная, сильная. Касказик осторожно опутал рыбину сетью, сделав ее мешком, и, убедившись, что рыба теперь не уйдет, рывком поднял, перекинул в лодку. Дважды хлестко опустил на плоскую голову палку-колотушку, успев сказать между ударами:

-- Видишь, я не мучаю тебя. Пожалей меня, сделай удачливым.

Касказик долго распутывал рыбу в темноте и еще больше времени потратил, чтобы выправить сеть.

Луны нет. А улов -- одна лишь щука, крупная, но одна. "Ночь короткая, на рассвете поколю острогой", -- решил Касказик. Березовым сушняком пошевелил костер, положил сверху толстое ребристое корневище -- выворотень: долго гореть будет.

Солнце палило нещадно, а Касказик колол и колол рыбу острогой. Лодка заметно осела -- так много рыбы. Потом на бугре, где пил чай и ночевал, нашел старинный многослойный прочный лук. Из таких луков древние нивхи отбивали нападение айнов. С такими луками удалые и храбрые охотники ходили на медведей. Касказик сильно натянул тетиву и пустил стрелу вверх. С коротким свистом она взвилась в небо и канула -- такой тугой, хороший лук нашел Касказик. Долго смотрел стрелок туда, куда улетела стрела -- должна она воротиться назад, воткнуться в землю. И зоркие глаза охотника высмотрели маленькую -- меньше, чем мошка, -- точку. Вот она увеличивается, увеличивается, падает стремглав. Едва успел отвести голову -- стрела мелькнула перед глазами, пригвоздила ногу к земле. Касказик пытался оторвать ее, но стрела не дает. Тянет Касказик ногу, тянет. Глухая боль разбегается по ноге вверх Тянет, тянет Боль, боль

Касказик еще не проснулся, но уже почувствовал: беда. Торбаз на правой ноге горел. Двумя прыжками слетел с бугра в воду. Нога невыносимо заныла. Но, к удивлению, боль быстро отпустила, и ноги теперь ощущали лишь холод воды.

Касказик выбрался на бугор, развязал кожаные тесемки, снял истлевший торбаз -- пальцы красные, а на большом -- водянистый пузырь. "Только обжег пальцы -- удачно отделался", -- облегченно подумал рыбак и, внимательно осмотрев обувь, нашел, что она никуда не годится, -- забросил с каким-то неизъяснимо легким сердцем.

Солнце уже висело над сопками, обещая опять жаркий день.

В пальцах вновь проснулась боль, но рыбаку не до нее: надо проверить сетку да поколоть щуку.

Сетка вся перепуталась, в нескольких местах зияли большие дыры с рваными краями. "Крупная рыба, очень крупная рыба побывала в моей сети", -- почти радостно и горделиво подумал Касказик и направил челнок к отмели, где торчали из воды рыжие макушки кочкарника.

То ли вода еще не замутилась (не подошли дожди), то ли другая причина, но рыба не подпускала на верный удар. "Надо было ночью лучить, а не спать. Но одному опять несподручно". Поняв бесполезность своей затеи, комом выбрал сетку, повернул челнок в направлении стойбища. Обиженный на щук за их недоброту к себе, рыбак громко произнес слова, далеко не почтительные:

-- Вы не старушки -- вы щуки! Щуки вы худые и зубастые!

С этими словами Касказик сделал несколько сильных гребков и почувствовал, как проходит раздражение и на душе вроде полегчало

Что за сон приснился? Острога Лук со стрелами Острога -- куда ни шло: все же был на рыбалке. А лук и стрелы? Однако это добрые духи стрельнули по моей ноге, чтобы разбудить -- иначе сгорел бы О, спасибо, добрые духи! Спасибо, спасибо. Делайте, чтобы мне всегда было хорошо

Касказик теперь с особым значением поглядывал на правую ногу с обгорелым коричневым ногтем и крупным водянистым волдырем на большом пальце. "Сами добрые духи меня пометили", -- с неясной, потому и волнующей, надеждой подумал он.

Но Касказик неверно разгадал сон. Его ждала неожиданная и большая радость. Проезжая второй мыс, Касказик увидел на зеленой полянке жену. Поляна черемшиная, богатая, родовая. "Решила, что муж привезет много рыбы, -- пошла рвать черемшу", -- усмехнулся рыбак и хотел было проехать мимо, но передумал. "Помогу нарезать".

Выбрался на берег и обомлел: жена стояла с закрытыми глазами, подставив солнцу оголенный смуглый живот.

Что это с ней? Неужели? Неужели

Касказик присел, пытаясь унять волнение. Не получилось: сердце рвалось из груди, голова загудела, закружилась, деревья запрыгали перед глазами; река пошла вспять. Нельзя, чтобы жена его видела. Сейчас в мире должны быть только двое, она и солнце. Нет, трое: она, солнце и он А вдруг случится не он, а она?.. Но ведь сон Острога Лук со стрелами Острога и лук -- снаряжение добытчика. Хороший сон!

Чтобы не заметила жена, Касказик поплыл дальше, прижимая челнок к обрывистому берегу.

Жена появилась следом, в подоле принесла черемши. Ее лицо таинственно светилось. И лишь сейчас Касказик вдруг вспомнил: такое лицо у жены -- вот уж целая луна! За суетой и делами он не придал тому никакого значения, не обратил внимания.

-- Ездил за рыбой, привез сон, -- сказал Касказик после завтрака.

Талгук повернула голову, напряженно застыла: что дальше скажет муж?

-- Сон, говорю, видел. Острогу и лук со стрелами видел. Хороший старинный лук

Талгук не ответила.

-- Не мужской сон, однако. Женщинам такие сны приходят, когда Курнг [Нивхи считали, что, если в момент зачатия женщина видела во сне предметы мужского обихода, -- родится сын, женского -- дочь.] жалеет род.

-- Это мой сон пришел к тебе. Я его видела раньше, еще в прошлую луну. Острога, лук и копье Это мой сон, -- поспешно сказала Талгук.

-- Чего молчала? -- укоризненно сказал муж.

-- А тебе все некогда и некогда. Не до разговору было, -- уклонилась Талгук от ответа, чувствуя, что муж наливается радостью.

-- Поешь щуки. Одну всего словил, -- оправдываясь, чтобы не обнаружить нахлынувшую нежность, попросил Касказик.

Настали дни, радостные и томительные. Касказик заблаговременно съездил в селение А-во за Псулк, женой Эмрайна, старейшего рода Авонгов: она должна помочь в родах и принять ребенка.

Талгук уже несколько лун не прикасалась к игле. А то, что сшила в дни беременности, распорола. И красивые, прочные мужние оленьи торбаза раепорола. И заплатку, которую наложила на халат, отодрала, и узлы всякие развязала -- чтобы роды легко прошли.

А у мужа свои дела. Он обошел путики [Путик -- охотничья тропа.], снял все петли, разрядил ловушки -- это чтобы пуповина не стянула шею ребенка. Затем в стороне от родового то-рафа срубил маленький шалаш, накрыл еловыми лапами, на землю положил ветки и сено.

Кажется, сделал все, чтобы роды прошли удачно. Нет, еще не все. Надо развязать ременные крепления у нарты, завязки на одежде и обуви, расплести косу

Касказик уже несколько дней только и делал, что развязывал узлы, разнимал закрытые туески и берестяные коробы. Ну, теперь, кажется, все. И заботливый муж лениво ходил от нары к наре, зевая от тоскливого безделья. Или лежал на шкурах, предпринимая мучительные попытки припомнить, где еще прячется тот или иной узел.

Талгук до последнего дня рубила дрова и ходила к проруби за водой -- так советуют старые люди: беременной нужно двигаться.

Она и радовалась и страшилась. Радовалась, что в стойбище мужа станет одним человеком больше. Страшилась, потому что надо родить, и не просто родить -- мальчика. И еще боялась непогоды и сильных морозов: три дня, если родится мальчик, и четыре, если девочка, ей с ребенком предстоит пробыть в шалаше. Плохо рожать зимой, трудно рожать зимой. А попадется нерасторопная помощница, может и застыть ребенок и умереть

Был ветреный день, когда Талгук поняла: пора в шалаш. Она накинула на себя второй, на собачьем меху, халат, надела лисий малахай, меховые рукавицы и, ничего не сказав, вышла из теплого уютного то-рафа. Вслед за нею поспешила Псулк, тихая, исполнительная.

В шалаше лежал, поблескивая лезвием, топор. Его положил, конечно, предусмотрительный Касказик. Топор отбросит злых кииров -- духов, которые только и ждут появления ребенка, чтобы забрать его душу. У дальней от входа стенки -- небольшая горка из елового лапника. У Талгук потеплело на душе, муж заботится, чтобы удобнее было ей рожать -- нужно опереться головой и руками об это возвышение, все легче будет.

Псулк обвязала живот роженице и сказала:

-- Только не стони и не кричи, когда ребенок начнет опускаться -- испугаешь, и он поднимется вверх, больше мучиться будешь.

Когда Талгук молилась об одном -- чтобы роды прошли удачно и чтобы ветер не перешел в пургу, донеслись скрип снега и голос мужа: "Все узлы, завязанные тобой, я развязал. Все вещи, которые я сделал раньше, разобрал на части; все вещи, которые я сделал позже, -- разобрал на части. Все разнял, все разобрал".

Сказав эти ободряющие слова, Касказик развел костер у входа в шалаш. Талгук была благодарна ему -- добрый, всегда сделает так, чтобы хорошо было.

Касказик подбросил в огонь лиственничные плахи, ушел в то-раф, чтобы не мешать жене и не навлечь злых духов

Ждал Касказик долго, много раз выходил в снежную замять и уже опасался, не приключилась ли беда, когда сквозь темень и завывание ветра услышал крик ребенка. Муж Талгук и отец новорожденного подскочил к шалашу, у которого уже нарастал сугроб. Костер беспомощно и жалко боролся с пургой: над тлеющими углями взвивались не языки пламени -- плясали снежные вихри.

Псулк смогла сохранить огонь. Отошла от него лишь тогда, когда начались роды. С чувством благодарности к этой молчаливой и доброй женщине Касказик оживил костер, поставил со стороны ветра плахи так, что они нависли над огнем.

А ребенок все кричал и кричал. Крик приглушенный -- • это Псулк, приняв мокрого беспомощного человечка в заячью шкурку, быстро перевязала пуповину, отрезала, спрятала живой сверточек под одежду, прижала к голому телу, согревая своим теплом.

Касказика терзало желание знать, кого же принесла жена: сына? дочь? Псулк знала о мучениях мужчины и не заставила долго себя ждать.

-- Гость поехал на собаках, гость! -- произнесла она словно в никуда: соблюдала обычаи, нельзя женщине говорить с чужим мужчиной, смотреть ему в глаза. Да и сказать, что родился в Ке-во сын, значит выдать злым духам строго охраняемую тайну.

Счастью не было предела. Род Кевонгов увеличился! Род Кевонгов растет! Но тут же радость сменила озабоченность -- пурга. В шалаше уже намело снегу. Ребенку будет плохо. И Касказик решился на отчаянный шаг -- забрать и ребенка и мать в то-раф, в теплый родовой то-раф, где в очаге и день и ночь горит огонь. Жаркий, живой огонь. А дров много, еще с осени запасли.

-- В то-раф бы лучше, однако, -- сказал Касказик.

О, нет! Талгук -- любящая, верная жена. Она поступит так, чтобы в детей не вселились злые силы -- не болели чтобы. Злые духи охотятся за душами детей, надо строго соблюдать обычаи предков. Она не перешагнет сейчас порог то-рафа, иначе навлечет на род мужа болезни и мор. Пусть пройдут положенные три дня, Талгук примет ритуал очищения -- вот тогда вернется к людям, домашнему очагу.

-- В то-рафе бы лучше, однако, -- громко и повелительно повторил Касказик.

Правда, случалось, что в жестокие бураны некоторые женщины-роженицы убегали в то-раф. Им, неочищенным, отводили самое плохое место -- у порога или у ближнего края боковой нары. Духи не любят, когда переступают обычаи, поэтому-то в тех родах дети часто болеют, умирают.

Измученная родами женщина вдруг закричала:

-- Отстань!

И Касказик отстал. Но притащил сена и веток, утеплил шалаш. Из кольев, елового лапника и снега соорудил навес -- чтобы ветер не бил в щели. Притащил оленьи шкуры на постель и еще теплой одежды. И, решив, что сыну и женщинам не грозит теперь холодная смерть, стал готовить еду. Лишь к рассвету Талгук и Псулк поели горячей пищи и выпили чаю. Талгук же просила еще и еще налить ей.

Касказик не знал сна: присматривал за костром у шалаша, поддерживал огонь в то-рафе, кормил роженицу. И все дни дул ветер, переметал снег. Касказик и молил ветер, задабривая его ласковыми словами, и уговаривал, но тот был глух. Хозяин Ке-во уже намеревался стрелять [Раньше у нивхов во время большой и длительной пурги было принято "стрелять в ветер" -- пускать против ветра стрелу, и тогда якобы "убивали" ветер и на земле устанавливалась хорошая погода.] в ветер, но за хлопотами и заботами прошли сроки, и, когда наступил третий день, обиженный и рассерженный Касказик плюнул навстречу ветру:

-- Теперь хоть лопни -- зла мне уже не причинишь. Тьфу! -- еще раз плюнул.

Псулк сунула в костер заранее припасенный камень. У входа в шалаш лежала связка тальника -- она нарезала ее загодя. Теперь, сделав поперек ствола надрез, Псулк легко освободила его. от коры. И стала соскабливать ножом стружку. Тоненькая, белая, мягкая стружка, извиваясь, легко сходила со ствола. Целая гора стружки, на подушку хватило бы! Псулк разделила ее на две части. Выкатила из костра каленый камень и положила на стружку, а на камень еще набросала стружку и велела Талгук сесть на нее. Кислый дым, подхваченный ветром, сообщил хозяину стойбища Ке-во, -- началось окуривание роженицы.

Настал очень важный миг. О, Касказик хорошо подготовился к нему. Поставил медный котел у порога, положил в него кремень. Широкую лопату принес в то-раф и поставил у боковой нары. Самое главное теперь -- отвлечь злых духов. Они, конечно, невидимые, толкутся у входа и в самом то-рафе, ждут ребенка, чтобы забрать его душу. И Касказик должен обмануть их. Он хорошо продумал, как это сделать: расщепил три тальниковых прута, вставил в расщеп распорки, воткнул прутья цельными концами в снег: один у порога, второй -- в шаге от первого, а третий -- еще дальше. Теперь пора идти за ребенком. Псулк завернула мальчонку в свежую заячью шкуру, которую нагрела сперва у огня, а сверху еще хорошо выделанная щенячья шкура. Только Псулк знает, как удалось ей сберечь ребенка. Подставляла к огню живот, к которому под одеждой был прижат живой сверток, и дыханием отогревала его, и делала все, чтобы самой не заснуть, и постоянно пила в большом обилии горячий чай -- чтобы согреться.

-- Х'ана! [Х'ана -- приблизительно означает: "давай" (пора, начнем).] -- крикнул Касказик.

Псулк быстро сунула сверток в расщеп. Отец принял его с другой стороны и выбил распорку -- прут сомкнулся. Так была закрыта дорога духу, который наверняка гнался уже за ребенком, как зверь за добычей. Пропустили ребенка и сквозь второй, и третий расщеп и тоже выбили распорки. Приняв сына, Касказик переступил порог, развернул шкуры-пеленки, опустил сына ножками в котел так, чтобы они коснулись дна. Теперь будут охранять сам кремень и его дух -- огонь. Теперь он защищен от бед и на воде -- под ногами его всегда будет твердь -- ведь у котла крепкое дно. А чтобы сбить с толку духов, которые могли проникнуть в то-раф, Касказик положил сына на лопату, набросал сверху мусора и прелого сена. Глядите, духи!! Во все глаза глядите! Это не ребенок -- разве положат ребенка на лопату, которой выгребают всякую нечисть? Это не ребенок, это мусор! Обыкновенный мусор. И чтобы убедились, что действительно нет здесь ребенка, Касказик сунул лопату под нары. Убирайтесь, духи. Убирайтесь из то-рафа, вам здесь делать нечего!

Касказик забрался на нары, отогнул постель у стены, раздвинул плахи и в образовавшуюся щель вытащил сына.

Талгук же вошла в то-раф позднее и одна -- пусть видят, пет у нее никакого ребенка.

И чтобы вконец обмануть духов, младенца назвали Ыкилак -- Плохой. А плохой никому не нужен, и дурной глаз обойдет его.

Удачно Касказик обвел духов. В детстве сын побаливал, но не столь опасно, чтобы бояться за его жизнь. Даже шамана ни разу не приходилось приглашать.

И вот теперь Ыкилак -- юноша!

----------
Last edit by: aborigen at 10.06.2010 19:17:43

ЖЕНИТЬБА КЕВОНГОВ

Посвящается моему сыну Позвейну, первому нивху, родившемуся в Москве.

Автор

Глава 1

Еще в дни ледохода стойбище имело два топора. И если бы не этот окаянный Наукун Старейший рода Кевонгов скудоволосый и седой Касказик велел сыновьям заготовить шесты; ожидался рунный ход горбуши, а солнце должно еще провялить древесину и съесть смолу. Братья -- Наукун и Ыкилак -- ушли за стойбище к подножию кручи. Здесь, на средней террасе, над пахучим багульником и упругими кустами голубицы поднимался светлый лесок молодого лиственничника. Деревца тонкие, стройные, высокие. Братья рубили не спеша, выбирая длинные и ровные.

Ыкилак уже закончил рубить и ошкуривал, когда услышал резкий дребезжащий звон. И тут же -- досадливый вскрик. Почувствовав неладное, юноша поспешил к старшему брату. Тот разглядывал топор, держа его лезвием к себе. В прошлом году отец выторговал этот тонколезвый топор за две крестовки [Крестовка -- темная дорогая лиса.]. И сейчас вот чуть не половина лезвия откололась.

Вечером братья вернулись домой, и Наукун, как старший, сообщил о проделанной работе.

-- Двадцать штук, -- сказал он, опустив голову. Пальцы машинально сдирали с ладони прилипшую смолу, скатывали шарики.

-- Хватит. Там, у переката, восемьдесят прошлогодних. И здесь -- шестьдесят старых да двадцать новых. Хватит.

Братья продолжали стоять, опустив головы. Старик насторожился. Вроде бы все в порядке. Поработали крепко. В чем же дело? Наконец глаза старейшего скользнули по топору, зацепились за изломанную, с острыми краями, щер* бину.

-- Хы! -- Старик схватил лежавший рядом толстый сук, с размаху ударил по плечу старшего сына. Наукун, уклоняясь от новых ударов, подставил спину. Но злости у отца хватило еще лишь на один удар.

Старик выдернул топор из рук Наукуна, чтобы закинуть в реку, но передумал, стал внимательно разглядывать лезвие. Блескучая зернистость на изломе. Металл, гладкий снаружи, внутри как бы спрессован из мелких зерен. Охваченный удивлением, Касказик засунул топор под мышку и пошел в то-раф [То-раф -- зимнее, основное жилище нивхов.].

Наутро отец сказал за чаем:

-- Теперь ночи для вас не будет.

Потом ушел к берегу, сел на корточки и внимательно осмотрел тополиное долготье, будто глазами хотел прощупать всю толщу древесины, определить, насколько она просохла. В прошлое лето сыновья в два топора срубили дерево-великан, разрезали на части: одна в семь махов, другая -- в пять с половиной.

Жители Охотского побережья любят большие лодки. У них свои мерки. "О-о, хорошая лодка, -- говорят обычно и тут же поясняют: -- три лахтака и еще две нерпы можно погрузить". А Касказик приведет две новые, без единой трещины. Уже давно приморские нивхи не видели лодок, сделанных руками Касказика. Однако и по сей день те, кто выходил во льды на его лодках, помнят: легкие, с крутыми, невысокими бортами челноки устойчиво держались на волне и при ветре, даже резком, не ложились набок, легко разрезали волну, слушались рулевого весла.

Вскоре после путины пригонит Касказик к туманному морскому берегу две новенькие ладные лодки. Все приморское стойбище -- стар и млад -- сбежится поглядеть на нивхов с Тыми, позавидовать их лодкам. Нет, Касказик не задержится на берегу -- сразу в ке-раф [Ке-раф -- летнее жилище.] старейшего.

Около месяца сыновья долбили и рубили дерево. За это время их мать Талгук успела связать неводок из крапивы. В прошлое лето она нарезала крапиву и пучками вывесила на ветер. Пучков было много -- заняли четыре шеста. А в короткие зимние дни среди множества хлопот она находила время и сучила из расщепленных волокон нитки. Дня зимой всегда не хватает. И Талгук сучила и в темноте, засиживаясь допоздна, чуткими пальцами безошибочно определяя толщину ниток.

Отец же возводил новые ха'сы -- каркасные вешала для юколы -- или подправлял покалеченные зимними буранами старые. И каждый день до изнеможения возился с покалеченным топором. Касказик сточил уже несколько крупных брусков, выбранных им из речного галечника. Лезвие, казалось, почти не стачивалось. Но упрямый старик добился своего. В день, когда брусничник распустил маленькие, круглые, как бусинки, нежно-розовые цветочки на тоненьких ножках, торжествующий старик держал в руках тот же топор, но с укороченным сверкающим лезвием. А когда на перекатах забились первые серебристые гонцы горбуши, он велел сыновьям залить грубые, похожие на неумело сделанные большие корыта долбленки речной водой: стенки намокнут, станут податливыми.

Через несколько дней Кевонги вылили воду из долбленок и заранее приготовленными сухими деревянными распорками аккуратно и очень ровно развернули борта. Долбленки простоят на солнце до конца лета, просохнут, и только тогда старик доведет их: острейшим топором выточит борта и дно, придаст корме и носу нужную форму.

Закончив работу, братья наложили на израненные ладони мясистые листы подорожника, обвязали берестой

Глава 2

В начале осени Касказик вынул из угла завернутый в тряпку топор -- тот, который спас неимоверным трудом. И, наказав сыновьям ловить кету, занялся лодками.

Наукун и Ыкилак положили новенький неводок в старую долбленку, спустились по Тыми к перекату. Люди стойбища Ке-во знали урочище, как свои ладони: помнили каждый мыс, каждую излучину и даже кусты на берегах и камни на перекатах.

Ыкилак стоял на носу и, отталкиваясь шестом, вел лодку по быстрому течению. Река стремилась закружить лодку, и юноше все время приходилось быть начеку.

Шест больно отдавал в грубые ладони. На поворотах и Наукун брался за свой шест.

Через два поворота, за мысом Комр-ах, длинным, похожим на язык, река сломалась: течение уперлось в подводные камни, вскинулось и круто упало. За перекатом русло глубокое и течение спокойней.

Братья пристали к песчаному берегу чуть выше переката и стали наблюдать за рекой. Дождей давно не было, и мыс вытянул свой язык чуть ли не до середины реки.

Прошло какое-то мгновение, и Наукун воскликнул:

-- Вот! Вот! Вот!

Ыкилак взглянул туда, куда показывал брат. Между камнями, там, где течение ломалось и бугристо срывалось вниз, что-то мощно стрельнуло. Это могла быть кета -- большая и сильная рыбина. Наукун глядел победителем -- как-никак он первый заметил, что кета уже пришла из моря. То здесь, то там длинные бурунчики указывали путь рыбин.

Братья стояли молча, радостно ошеломленные: пришло главное для жителей берегов Тыми время -- время лова кеты.

Можно было метнуть невод. Но не хотелось действовать наугад: неизвестно, проскочившие между камнями рыбины -- от косяка, который остановился у переката, или сильные гонцы-одиночки, которые первыми спешат к нерестилищам. Вечернее солнце отражалось в реке, било в глаза слепящими бликами. Какое-то время братья стояли в нерешительности. Конечно, можно закинуть -- хоть несколько штук, да поймается. Но неводок у них новый, еще не был в деле. Хотелось начать с доброй добычи. Есть примета: каков первый замет -- такова будет и уловистость невода.

Ыкилака осенило -- он нашел на берегу высокий тополь и взобрался ва него. Сверху толща воды просматривалась, но Ыкилак не увидел привычного темно-серого дна реки. Дно было почему-то черное. Какое-то время он соображал, с чего это дно так почернело. И тут заметил: в сплошной черноте то и дело проскакивало что-то продолговатое, белое. Вгляделся -- голова закружилась: рыбины стояли так густо, что задним, чтобы пройти вперед хотя бы на длину своего тела, нужно было с силой растолкать передних. А те разевали острозубые пасти, давали знать, что без боя не уступят места.

Ыкилак скатился с дерева, второпях неловко перехватился рукой, ободрал кожу. Сунул кровоточащий палец в рот, отсосал кровь и крикнул:

-- Рыба стоит, большой косяк!

Братья сняли летние торбаза, сшитые из скобленой, без шерсти, кожи ларги [Ларга -- крупный вид нерпы.], засучили штаны. Осторожно, придерживая лодку за борт, спустили за камни переката. Наукун взял конец и оттолкнул лодку. Конец достаточно длинный -- двадцать махов. Это оттого, что неводок короткий -- при замете он должен захватить ту часть реки, где больше рыбы. А рыба часто стоит в тайхурах -- ямах посредине реки, Ыкилак взмахнул шестом, резко распорол воду впереди у борта, достал дно, оттолкнулся. Потревоженные рыбины стрельнули в стороны.

Надо побыстрее закруглить невод. Несколько сильных толчков, и лодка свернула к берегу. Невод остался позади, и лишь подрагивающие деревянные поплавки указывали, где он находится.

Братья кое-как подтянули неводок, но притонить не сумели: рыбы попало слишком много. Надо что-то делать, иначе большая удача обернется бедой: сильные рыбины могут разорвать неводок.

Ыкилак подскочил к брату, подал мокрый скользкий конец:

-- Держи!

А сам, сбросив одежду, полез в невод. Рыба словно взбесилась, колошматила его хвостами, спинами. Ыкилак шел в глубину, с трудом пробивая дорогу в бьющейся массе.

Наукун стоял, раскрыв рот: что там еще задумал младший брат. А когда сообразил, крикнул:

-- С ума сошел! Зачем отпускать то, что уже есть!

Но Ыкилак не слышал. А если бы и слышал, поступил бы все равно так, как решил. Еще много рыбы они поймают. Если, конечно, спасти невод. И Ыкилак схватил за подбору, дернул вверх.

Задыхавшиеся в темноте рыбины почувствовали свободу и заметались, определяя, в какой стороне они могут найти спасение.

Через миг-другой, словно влекомые невидимой силой, дружно устремились в глубину, туда, где стена невода была приподнята над галечным дном. За неводом взорвались буруны -- это освободившиеся рыбины удирали подальше от ловушки.

-- Хватит! Хватит! -- орал Наукун. Но Ыкилак продолжал держать подбору на вытянутых кверху руках. Оглядываясь, он прикидывал, сколько еще нужно выпустить.

Откуда-то сзади вырвался крупный серебристый самец: голова в четыре кулака, сам толстый и широкий, нос крюком. Сметая на своем пути другие рыбины, он набрал скорость и таранил Ыкилака в спину. Юноша качнулся, руки опустились. Самец звучно шлепнулся в реку за спасительной чертой.

Наукун видел все. Он хохотал, явно издеваясь над братом. А Ыкилак ругал себя: "Сам виноват, не заметил вовремя, а то бы бросил подбору, вцепился руками и зубами в его здоровенную голову. Сколько там хрящей и жира -- вкусная! -- Голую спину саднило. -- Ну и рыбина: чуть человека не прикончила", -- восхищался Ыкилак.

Видя, что брат замешкался, Наукун потянул на себя оба конца. Ыкилак долго выбирался к берегу, шагая ио плотным скользким спинам. Наукун хохотал над неудачей младшего брата.

Подтянуть-то невод подтянули. Всего маха на три-четыре. И опять в неводе стало угрожающе тесно. Ыкилак вновь полез в воду, но на этот раз по колено. Он хватал крупные рыбины за хвост и бросал на пологий песчаный берег. Иногда попадались такие крупные, что удержать за хвост оказывалось просто невозможно.

Уже в темноте братья перетаскали улов к голым пока вешалам, которые завтра оживут красной аккуратно нарезанной юколой.

Талгук сегодня развела огонь не во дворе, а в очаге -- по ночам уже прохладно, и надо, чтобы то-раф потихоньку прогревался. Уже и мужа накормила, а сыновей все не было.

-- Даже еды с собой не взяли, -- сказала она тихо.

Касказик ничем не выдал себя; о чем думает старик, Талгук не знает. После долгого молчания он спросил:

-- Где твои ножи? Проржавели, небось.

Более двух месяцев, со дня последнего лова тайменя, лежат ножи, обернутые в тряпку. Талгук сняла их с полки, размотала тряпку.

Касказик протянул руку и этим вконец сразил старуху. В какие годы и в какие времена почтенный старейший рода позволял себе такое пустяковое занятие -- точить женские ножи?! Он мог сделать невероятное: спасти изуродованный топор. Но заниматься женскими ножами

Длинные, в три четверти руки, узкие, с загнутыми концами ножи Касказик выковал из самурайской сабли. Долго отпускал сталь на жарких березовых углях. Каленную докрасна и податливую перековал, вытянул в длинную узкую полоску. Разрезал на четыре неодинаковых куска. Из одного, среднего, сделал себе охотничий нож. Из самого короткого -- кривой строгальный. Чтобы он не тупился, калил на огне, а затем опустил в холодную воду. Из двух остальных кусков получились ножи -- узкие и длинные, чтобы удобно было пластовать самую крупную рыбу. Этих ножей Касказик не закалял -- мягкая сталь лучше скользит в сырой рыбе, разрезая ее на тонкие ровные полосы. Да и точить такие легче. К тому же при соприкосновении с гравием острие из каленой стали крошится.

На глазах изумленной Талгук Касказик вынул из-под нар деревянный ящичек и на ощупь нашел плоский камень-точило. Выправить лезвие ножей -- дело несложное. И Касказик при отблеске очага принялся за работу, которую обычно выполняла Талгук сама, перед тем как разделывать рыбу.

Наутро старейший не взял в руки топора. Пришло время промысла. В дни промысла нивхом овладевает азарт. Тот, непохожий на все другие страсти, азарт, который возникает только у добытчиков. Эта страсть зажигает огнем угасшие взоры стариков. Она поднимает с постели больных, кружит им головы и, обезумевших, гонит за добычей.

Братья после утренних заметов отогревались у костра, когда подошли родители. С ними прибежала и собака. Окинув взглядом две горки рыбы, Касказик молча подсел к костру и произнес ни к кому не обращаясь:

-- Начался рунный ход.

Талгук же зачарованно глядела на добычу сыновей, считала улов -- хвосты. В счете своем она уже перевалила за сотню, когда старик движением плеч показал, что недоволен ее бездействием. Талгук знала, чего требует муж. Она схватила плоскую деревянную миску и средний по размерам нож, отобрала крупную рыбу -- самцов. Наточенный нож входил легко, и Талгук отрезала голову за головой. Много рыбы еще под низом, сотни две будет. А другая горка и того больше. Талгук улыбалась своим мыслям, но вдруг оглянулась, словно ее уличили в нехорошем. "Добрый дух, не смотри на меня сердито. Я знаю, нельзя быть жадной и грех считать твои дары: сколько бы ты нам ни дал -- много ли, мало ли -- мы всегда благодарны тебе. Не сердись. Не обходи нас".

Талгук кинула крупные головы в студеную воду, ловко смыла густую слизь и принялась разрезать. Жаберные крышки и костяные обводы пастей с большими загнутыми зубами она легко убрала короткими движениями ножа. Отделила челюсти.

Чай пусть себе греется пока. Касказик положил в рот полоски нежнейших челюстных мышц с тонким мягким хрящом. Потом разжевал мясистые щечки и следом же -- большие разрезанные пополам глаза. К тому времени, когда старик добрался до главного лакомства -- крупных носовых хрящей, запел чайник.

Братья тоже ели головы. Но, стремясь быстрее насытиться, избавляли себя от лишних хлопот -- срезали только хрящеватые носы, жевали крупно и смачно.

Запасливая Талгук прихватила с собой щепоть чая, завязав ее в тряпочку.

Мужчины наелись, потом пили обжигающий душистый чай, радовались добыче, старались хоть на сегодня забыть о больших, но дальних заботах. В довершение радостей с наветренной стороны жаркого костра пеклась распластанная кета. Красная рыбина от жары становилась еще краснее, испускала дразнящий аппетитный дух, исходила соком и жиром.

Талгук подобрала кости и недоеденные хрящи от кетовых голов, бросила собаке. А сама в это время мысленно разговаривала с Курном -- всевышним духом: "Видишь, как мы хорошо поступаем: ни одной косточки от твоего дара не пропало. Делай нам всегда хорошо".

Талгук не стала ждать конца трапезы -- принялась резать рыбу. И старик допивал чай в одиночестве -- сыновья занялись мокрым неводом. Нужно очистить его от травы и развесить на шестах, чтобы побило ветром. Нити из крапивы боятся сырости, и, если после замета оставить невод комом, быстро может погибнуть.

Сыновья пробудут на мысу дней десять. Потом рыба пойдет вверх и перед тем, как устремиться на нерестилища, задержится в Пила-Тайхуре -- Большой Яме: будет ждать, пока созреет икра. Вместе с сыновьями все дни на мысу проведет и мать. Ей предстоит очень много работы: ни одна кетина не должна пропасть. А у переката рыба жирная, мяса в ней много. И приходится срезать по две, а то и по три полосы с каждого бока. Тонкие полосы быстрее схватит солнце, и ветер быстрее ировялит. Правда, в долине Тыми дождей меньше, чем на морских побережьях, но и здесь иногда случаются многодневные дожди, особенно во второй половине осени. В сырую погоду рыба портится, и юкола получается плохая, заплесневелая. Об этом знает любой нивх, и в сезон заготовок юколы каждый молит богов, чтобы светило солнце. В долине Тыми всегда больше солнца, потому и юкола у здешних жителей лучшая.

Сыновьям и жене предстоит много работы. Надо, чтобы им было где укрыться от дождей. И Касказик после утренней еды принялся за шалаш. Когда наступило время полуденной еды, шалаш из ветвей и травы был готов.

Потом старик ходил в стойбище, принес немного нерпичьего жира и посуду. В тот день он был благодушен и лишь подумал с досадой: "Как мальчишки -- нет бы сразу захватить с собой в лодку. Теперь приходится мне спину ломать".

Ыкилак помогал матери, рогатиной с длинным черенком поднимал на вешала шесты с юколой. Касказик удовлетворенно наблюдал за спорой и красивой работой жены: все полосы -- с боков вместе с кожей и с середины ближе к хребту -- срезаны аккуратно, без порезов. Такая юкола не только радует глаз, когда вялится. Если сыро, влага быстро скатывается с гладкой поверхности. А на трещинах и порезах влага долго держится. Оттого-то плохо сделанная юкола обычно и портится.

Красиво режет рыбу жена. У нее всегда хорошая юкола. Такую не стыдно подать самому почетному гостю.

После того как подняли на просушку неводок, Наукун лег в высокую плотную траву, закинул за голову руки и, ни о чем не думая, глядел в белесоватое нежаркое небо. Наукун ловил себя на том, что сегодня его раздражает все. И то, что рыба так обильно пошла, и то, что Ыкилак догадался на дерево влезть и оттуда разглядеть рыбу, и то, что мать так быстро и старательно режет ее. Раздражало, что отец доволен уловом. Правда, он никак не проявил радости: ни словом, ни жестом. Но Наукун знает отца, тот от радости еще больше уйдет в свои мысли, ни с кем не поделится ими -- разве только с матерью, да и то, когда сочтет нужным. Лишь глаза, вдруг потеплевшие, и глубокое нечастое дыхание выдают его.

Солнце уже пошло к закату. Стало прохладно. Наукун поднялся, взглянул в сторону вешал. Уже почти с половины перил гигантскими языками свисает свежая юкола. Наукун отвернулся, отошел в сторону, зло пнул валежину. Ыкилак занят юколой и хребтинами, на которых мать оставляет изрядный слой мяса. Хребтины тоже вывесят на солнце, чтобы зимой кормить собак Пусть и ваши собаки подавятся!

Наукун нашел сухие валежины и развел костер.

Перед вечерним чаем мужчины решили снова полакомиться. Пока старик и сыновья с хрустом разжевывали сочные хрящи, Талгук сварила и подала рыбьи сердца. Это блюдо красит собой трудный, но радостный день кетового промысла.

Вечерний костер набрал силу, и его нужно было только поддерживать. Ыкилак приволок сушняк, разломал, ударив о землю.

Злость не проходила. И чтобы хоть как-то избавиться от нее, Наукун сказал:

-- У нас был бы больший улов. Все из-за Ыкилака -- мы притонили очень много, а он выпустил.

Ыкилак рассердился.

-- Порвали бы невод!

-- Ничего бы с ним не случилось -- новый. -- Наукун чувствовал свою неправоту, и от этого еще больше злился.

-- "Не случилось бы, не случилось"! -- передразнил Ыкилак. Он знал: не соглашается из упрямства. Только из упрямства. Да еще потому, что уродился вот такой злой.

Касказик протянул руку к костру, нашел ветку и горящим концом сунул в черное чрево трубки, донышко которой прикрывал тонкий слой табачной трухи. Затянулся жадно, загнал дым в легкие и долго не выпускал, наслаждаясь. Потом сделал длинный выдох, медленно выпуская чудодейственный дым.

-- В давнее время, когда только-только нивх поднялся на ноги, не было реки Тыми. Не было тогда на нашей земле никаких рек. Но уже жили на этой земле нивхи -- совсем немного родов. Плохо им жилось, трудно им жилось. Не было тогда зверя в обилии, не было и рыбы в обилии. И, быть может, совсем бы не поднялись нивхские рода, если бы однажды Тайхнад -- сотворитель всего живого -- не ступил на нашу землю. Он вышел на землю там, где сейчас Тыми с морем встречается. Вышел на землю Тайхнад и пошел в глубь суши. Там, где прошел Тайхнад, остался глубокий след. Щелкнет бичом влево -- останется на земле след. Щелкнет вправо -- такой же след.

Вслед за Тайхнадом вода пошла волной. След Тайхнада стал рекой Тыми, а следы от бича -- притоки. Длина дороги Тайхнада -- четыре дня езды на собаках.

И вот однажды Тыми забурлила. Запенились ее притоки. Это Тайхнад послал к берегам нашей земли, в реки, несметные стаи горбуши. Чтобы нивх не умер с голоду. Чтобы нивхских родов было много. Чтобы в нивхских родах было много людей. Тайхнад тогда сказал нивхам: "Пусть каждый возьмет себе рыбы, сколько нужно ему и его собакам".

Но некоторые люди забыли слово бога. Рыбы было очень много, и эти люди, поймав горбушу, откусывали вкусные носы -- хрящи, а рыбу выбрасывали в воду. Много рыбы сгубили. И это рассердило Тайхнада. Он сделал так, что в следующее лето в реки пришло мало горбуши. Но люди думали, что рыба еще подойдет, и снова откусывали носы, а саму рыбу выкидывали. И вот пришла осень -- а стаи осенней кеты так и не подошли. Зима оказалась очень трудной -- в стойбищах людей поубавилось.

Снова пришло лето. Рыба устремилась дорогой Тайхнада. Сытость пришла к нивхам. А когда человек сыт и вокруг пищи много, он теряет память, его ум становится не длиннее его носа. Люди опять ели только голову, а рыбу выбрасывали. Тогда Тайхнад сделал так: два лета подряд нивхи видели в своих реках лишь редкие хвосты горбуши. Только тогда люди научились беречь рыбу -- свою главную пищу. Теперь не пропадала ни одна рыбина. С тех пор и повелось: горбуши приходит много только раз в три лета. А в остальное время -- мало. И у нивхов теперь уже никогда не пропадает ни одна рыбешка.

Братья поняли, почему отец вспомнил это предание. Ыкилак подумал: "Хорошо я сделал -- выпустил часть рыбы: сегодня тепло и рыба бы пропала раньше, чем мать управилась". Наукун же исподлобья взглянул на отца: "Что я -- хуже всех, что ли?"

Утром Касказик вернулся в стойбище.

Несколько дней ловили у мыса Комр-ах. В шесть рук резали рыбу. Все вешала -- шестов семьдесят -- завешаны юколой. Дни стояли ясные, и первая партия юколы уже завялилась. У мыса больше делать нечего -- кета проскочила перекат и ушла выше. К тому же негде развешивать рыбу.

На девятый день Талгук спустила с вешалов первые шесты и связала упругую подвяленную юколу в большие связки. Братья загрузили лодку и двинули ее вверх, к стойбищу, А Талгук вернулась домой пешком.

Еще издали сквозь шум течения братья расслышали гулкие звуки -- отец мастерил лодки. Ыкилака охватило нетерпеливое любопытство: много ли сделал отец за их отсутствие? И велико же было его изумление, когда, поднявшись на берег, увидел совершенно готовые, стройные, ровно оструганные долбленки. Отец наносил последние удары острым поделочным топором. Плоские щепки взлетали после каждого удара и, повисев в воздухе, словно большие белые бабочки, плавно оседали на траву. Закончив работу, Касказик положил топор на удлиненный козырек кормы, старательно вытер пот со лба горячей от работы ладонью и улыбнулся:

-- Любуйтесь!

Глава 3

Ланьгук стояла на краю крутого берега -- лодку братьев высматривала. Ланьгук не терпелось. Она сама сегодня наточила длинный нож. Сколько помнит Ланьгук, нож этот всегда был при матери. Им она ловко чистила любую рыбу: и некрупную красноперку весной после ледохода, и летом -- горбушу, и крупную кету -- осенью. Теперь девушка с легким волнением ожидала возвращения братьев. Она аккуратно и чисто разделает кету -- так учила мать. Пусть глаза матери увидят: Ланьгук не посрамит. В последние дни уловы богатые, и в стойбищах А-во резали юколу все женщины -- Псулк, Музлук и Ланьгук. Правда, как ни стремилась дочь, поспеть за матерью и женой старшего брата никак не удавалось. Ланьгук нарежет три шеста красной рыбы, мать -- четыре! У матери гладкая чистая юкола, И у Музлук, жены старшего брата Хиркуна, хорошая юкола. Она умеет резать кету -- ее нож словно сам входит в рыбину. Пусть Ланьгук нарежет меньше, но зато ее юкола мало чем уступит знаменитой юколе Кевонгов. Придут морозы, станет река, и Кевонги получат гостинец, развернет его Талгук -- обрадуется: дочь Авонгов уже готова стать хозяйкой. Талгук позовет сына, скажет Ыкилаку: "Гостинец из А-во, поешь"

Ланьгук высматривала лодку братьев, ждала их с уловом, но услышала отдаленный лай собаки.

Из-за мыса показались две лодки. На первой -- Лидяйн и Хиркун -- словно указывали гостям дорогу.

Ланьгук внимательно всматривалась в тех, кто ехал во второй лодке, пытаясь разглядеть кто они. И узнала. Это были Ньолгун и его приятели из стойбища Нгакс-во, что на берегу туманного Пила-Керкк -- Охотского моря. Однако опять везет водку и подарки, везет нартовую собаку. Опять Потом отец снова в присутствии Ланьгук будет говорить о Ньолгуне хорошие слова, называть его достойным мужчиной

Уже к обеим лодкам вырезаны уключины из еловых сучьев и прилажены, а сами лодки спущены на воду. Уже на берегу Тыми у родового жилища почти все вешала были заполнены юколой, когда из-за нижнего мыса появилась долбленка. Ее заметила Талгук -- она чистила рыбу утреннего улова. "Сейчас все стойбища по Тыми заготавливают юколу, а эти путешествуют Самое близкое к нам селение -- А-во, стойбище наших ахмалков [Ахмалк -- человек из рода тестей.]. Они? Что-нибудь случилось?"

На всякий случай Талгук решила известить мужчин, которые отдыхали после замета. Первыми спустились на берег сыновья. За ними не спеша, словно новость совсем и не касалась его, появился старик.

Лодка узкая и длинная, должно быть речные люди, у приморских охотников лодки пошире. В лодке -- трое. Двое -- один на носу, другой на корме -- стоят в рост. И по тому, как они плавными, но быстрыми движениями выбирали из воды шесты, по тому, как отталкивались длинно, ловко перехватывая шесты и рывком завершая толчок, по тому, как лодка шла ровно, словно ее тянули вдоль берега на привязи, Касказик решил: да, это могли быть только речные люди. Но кто? Из какого стойбища?

-- А посредине сидит женщина, -- Ыкилак разглядел это.

-- Хы! -- догадка осенила старейшего. -- Наверное, ахмалки, люди рода Авонгов.

Долбленка шла ходко. Вокруг нее то и дело всплескивали волны, и вскоре у Кевонгов не осталось сомнения: да, это ахмалки. На носу -- широколицый резкий Лидяйн, младший из Авонгов, ровесник Ыкилака. На корме -- Хиркун, уже почтенный мужчина зим около сорока от роду, старший брат Лидяйна. А посредине -- Ланьгук.

Ыкилак стоял на галечной кромке берега, у самой воды, обоаначая место, куда должны пристать гости.

Наукун поддернул штаны и ушел в свой то-раф. Он не хотел видеть ахмалков. Гостей встретил сам глава рода. Так что Наукуну вовсе не обязательно улыбаться и, усердствуя, тащить их лодку на берег -- пусть это делает Ыкилак. Дурак! Наверно, прыгает от радости и заглядывает в глаза Ланьгук. И та, дура, рада-радешенька. Не на ней свет клином сошелся. Найдутся женщины. И покрасивей тебя. Однако зачем они явились? Что привело их?

Касказик приветствовал гостей сдержанной улыбкой. В ответ Лидяйн улыбался широко, уверенно. Он из рода тестей и требовал к себе почтения. Хиркун тоже ответил на приветствие улыбкой, на его лице усталость, и улыбка получилась вялая. Касказик увидел посреди лодки груду невода с крупной ячеей -- удивился: "С какого они промысла? Или за осетром приехали?"

Хиркун переступил борт, помог Ыкилаку подтянуть лодку. Ланьгук только на миг глянула на него черными глазами и как-то бочком проскочила мимо, низко опустив голову. Толстые косы аккуратно заплетены, и концы соединены за спиной тесемкой. Косы тяжело перекатывались по спине, а желтый халат с голубым орнаментом бился, заплетая девушке ноги. Что-то означал взгляд Ланьгук Но что? На сердце стало тревожно. Хотелось броситься за девушкой, догнать, спросить. Да нельзя вот так взять и побежать. Пусть даже непеста она тебе. Нельзя оставлять мужчин, тем более -- ахмалков. К тому же обычай говорит: девушка не должна вступать в разговор с Мужчинами. Она разговаривает только с женщинами. И это до тех пор, пока не станет женой. Тогда она может разговаривать с мужем. И с младшими его братьями, если они у него есть. Потому что младшие братья мужа тоже будут ее мужьями, хотя и вторыми, пока сами не заимеют своих жен. И в случае смерти мужа ее заберет кто-нибудь из младших братьев.

Ланьгук подошла к Талгук, улыбнулась, подала ей маленький узелок, который Талгук, не мучая себя ожиданием, тут же развернула. Глаза засверкали от неожиданной радости -- ситцевый Платок с голубыми полосками. Талгук с благодарностью взглянула на девушку, но та отвела глаза и всем видом показывала -- печальна. Что же с ней?

Гости, сопровождаемые старейшим Кевонгом и его младшим сыном, прошла в родовой то-раф. Лидяйн держался независимо и важно. За чаем сказал:

-- Мы к вам только заглянуть. Пусть Пила-Тайхур будет к нам добр.

Лидяйн смолк. И Хиркун молчал. И можно было счесть, что разговор кончен. "К чему им осетр? Или какой важный гость пожаловал?" -- томился в догадках Касказик. Но ничего не остается -- надо поймать осетра: ахмалки требуют.

Пока мужчины возились с неводом, Ланьгук убежала в лес с маленьким туеском. И когда вернулась, мужчины уже лакомились сырой белой рыбой. В лодке же шевелил хвостом огромный, в человеческий рост, осетр. "Двух поймали", -- подумала Ланьгук и поискала глазами вторую рыбину.

-- Вон там, за нашей лодкой, -- сказал Ыкилак и подал свой нож.

Ланьгук отрезала кусок от хрящевого хвоста. И поставила перед мужчинами туесок, полный брусники. Хороша брусника после осетрины.

Она быстро справилась с едой и на миг, только на миг, снова взглянула в глаза Ыкилаку. У юноши захолонуло сердце. Он стоял, а ноги дрожали. Девушка повернулась и медленно пошла за стойбище в сторону высокой Вороньей ели. Ыкилаку неловко оставлять ахмалков. Но с ними отец, глава их рода ымхи, и Ыкилак потихоньку-потихоньку отошел в сторону, а скрывшись за то-рафом, побежал к Вороньей ели.

Стесняясь своей решительности, Ыкилак подошел к Ланьгук близко. Так близко, что, казалось, глаза девушки вдруг расширились, и юноша видел теперь только одни эти глаза, черные, блестящие.

Девушка порывисто обняла Ыкилака. Дальше все словно провалилось куда-то. Ыкилак только помнит боль в спине, так сильно она притянула его к себе. Потом обрывок песни:

Это птенчик, это птенчик

Крыльями затрепетал

Так Ланьгук рассказала ему о себе. Но о чем она, эта тревожная песня?..

Ыкилак потом много раз пытался припомнить ее. Но отчетливо помнил только слова Ланьгук: "Ньолгун, он опять приехал. Гостит у нас". Кто он, этот Ньолгун? И зачем приехал?..

После страшной битвы с людьми туманного Нгкас-во Касказик ни разу не спускался по Тыми до устья -- опасался встреч с жителями морского побережья. И вот уже больше половины своей жизни глава рода Кевонгов утешал себя: да, их урочище не знает себе равных. Велика река Тыми: четыре дня и четыре ночи требуется, чтоб спуститься по ней от истоков до устья. Много богатых урочищ по реке и ее притокам. Но богаче урочища Кевонгов не сыскать. В Пила-Тайхуре несметно набивается кеты, а это главная нивхская рыба. Только в Пила-Тайхуре и зимой, и летом водится крупный осетр, налим, красноперка, таймень А в лесах по распадкам и сопкам живет медведь, соболь, олень. На памяти людей еще не было случая, чтобы Кевонги умирали от голода. Случались голодные весны, но чтобы кто-то погиб -- такого Касказик не слышал ни от покойного отца, ни от деда.

И теперь, когда в роду Кевонгов снова появится женщина, когда урочище их огласится звонкими голосами внуков -- Касказик принял мудрое решение: чтобы прошлое не повторилось, надо помириться с людьми Нгакс-во. Те должны пойти на мир: они потеряли меньше, да и времени прошло достаточно, чтобы остыла в жилах кровь и угасла жажда мести. Касказик чутко ловил слухи о морском побережье, по его подсчетам получалось, что многих из тех, кто требовал крови, сейчас уже нет в живых.

И после путины, когда по ночам травы уже одевались в иней, Наукун и Ыкилак повели по течению две спаренные лодки, сверкавшие свежими бортами. Сам Касказик плыл в старенькой, но еще крепкой долбленке.

Лодки нагружены знаменитой тымской кетовой юколой, вяленым осетром, оленьими шкурами и тремя крупными нартовыми кобелями. Те, кому собаки предназначены, используют их по своему усмотрению: может быть, принесут в жертву Всевышнему, чтобы увидел он кровь, снимающую давнюю вину с людей.

Глава 4

Чочуна -- по-якутски "дикий человек", "дикарь". Так прозвали его еще в детстве. Все из-за того, что задирист он и драчлив. Подросток был сущей бедой деревушки Нельма, что спряталась в глухой Олекминской тайге. Не проходило дня, чтобы шумная игра ребятишек не обрывалась дракой, и какой-нибудь мальчик, хныча, не размазывал по лицу кровь.

-- Чо-чу-на-а-а! -- вопили матери избитых мальчишек и гонялись с палкой за обидчиком.

-- Чо-чу-на-а-а! -- кричала его мать сквозь слезы. -- О, несчастье мое! В табун бы тебя, в табун

Табун Длинногривые, вольноногие, не знавшие ни седла, ни оглобли кони черной тучей проносились над широкой рекой, диким ржавием тревожа тихую деревню. От топота их содрогается земля, осыпается крутой берег

Семен Аянов, отец Чочуны, -- бай. Шла молва о его крутом нраве. Будто резкий свист его кнута обрывался выстрелом не на тучной стране вольных коней, а на костлявых спинах батраков. Бай похвалялся, что у него батраки лучшие во всей округе, безропотные, работящие.

Любил старший Аянов бывать в табуне. Брал с собой сына, который, как говорится здесь, научился сперва сидеть в седле и уже поточи ходить.

Вечерами у костра под умиротворенное похрустывание пасущихся на молодой траве лошадей кто-нибудь из усталых батраков запевал олонхо. Особенно нравилось Аянову то место в этом древнем сказании, где к герою подводят коня. Бай, обычно сурово насупленный, преображался.

И приводят коня,

Черногривого, огненно-рыжего.

Конь, резвясь, бьет ногами --

Не сдержать в себе силушки буйной.

Накрывают коня широченным, как море, потником

И седлают седлом, что подобно двуглавому облаку

И руками взмахнув, глухарю боевому подобен,

Он взлетает легко, на седло опускается прочно,

А потом батраки ушли. Ушли неблагодарно. Словно не баю они, нищие, обязаны жизнью своей. Словно конина стала менее вкусной. Словно за работу им бай давал теперь меньше мяса.

Ушли батраки от бая, от табуна, который пасли еще их отцы и деды. На заработки ушли, на прииски, которых множество по всей Якутии. И даже в соседней, никогда и ничем не привлекавшей людей речушке, тоже нашли золото. "Погодите! -- грозился бай. -- Еще вернетесь. Придете как миленькие! Я вас заставлю жрать навоз"

Аянов с двумя оставшимися мужиками пытался хоть как-то сохранить стадо. Но неуправляемое, оно разбилось на несколько табунов и пошло себе бродить по бесчисленным ивняковым островам -- объедать сочные побеги. Узнал Аянов, что пришлый лихой люд стреляет его коней, как диких зверей, -- на мясо. Иные же ловили лошадей, уходили на них подальше от Нельмы -- в поисках счастливых ручьев. Аянов, возмущенный, в ярости, написал жалобу губернатору. Но быстро понял: пока примут меры, растеряет он все стадо. К тому же наступило межсезонье, бездорожье.

Кое-как собрал коней, сколько мог, большую часть забил, спустил по хорошей пене -- благо зимой в этом краю всегда голодно, а деньги у людей завелись.

В последнее время объявилась у бая еще одна забота: не отправить ли сына в город -- вдруг да устроится в гимназию. Того гляди, выйдет в люди.

Старый бай решал, как ему поступить, когда в деревню из города приехал погостить Салрон, его племянник. Он согласился взять Чочуну в город.

В деревне вздохнули облегченно -- наконец-то! А поп, отец Порфирий, маленький и сухой, со смешной козлиной бородкой и слабым, слышным только на придыхе голосом, пищал: "Сатана Чочуна, сатана! Футь! Ф-уть!" -- и дергал костлявой рукой, будто отгонял от себя нечисть. Чочуна еще в первый год в школе прозвал попа "Корягой". С тех пор ребята иначе его и не именовали.

Правда, молодая учительница Софья Андреевна не сочувствовала дружной неприязни к Чочуне. Поговаривали, будто она дочь большого человека, чуть ли ее самого губернатора. Что толкнуло ее в глухую якутскую деревню -- никто не знал толком. Но ходили слухи, будто не сладила с родителями при выборе жениха, отвергла множество предложений и, спасаясь от них, бежала в тайгу. Так или иначе, Софья Андреевна прожила в Нельме почти год.

Чочуна и сам того не заметил, как негласно взял молодую учительницу под защиту. Был такой случай. Кешка Мординов, приятель Чочуны, первый забияка и тоже переросток, заупрямился. Софья Андреевна не стала настаивать. Зато Чочуна после уроков неожиданно для себя нещадно избил друга.

Как-то во время урока Чочуна заметил, что взгляд учительницы все чаще останавливается на нем. Изредка они встречались глазами. Тогда она замолкала вдруг и о чем-то на миг задумывалась. Ученики терпеливо пережидали.

Это было весной, незадолго до ее отъезда. Чочуна в упор смотрел на нее. И то ли сила такая была в его взгляде, Софья Андреевна не сумела отвести глаза. Она прервала рассказ, белое лицо ее словно осветило заходящим солнцем, и -- это видели ученики -- на красивой длинной шее забилась невидная ранее жилка.

А Чочуна цепко удерживал взгляд Софьи Андреевны и, сам наливаясь необычным волнением, весь подался вперед. Дети смущенно переглядывались

Весь остаток дня Чочуна ходил в каком-то странном состоянии, когда не чуешь ни ног под собой, ни комариных укусов.

Едва закатное солнце ударило лучами в бревенчатые стены изб, сделав их теплыми и будто мягкими на ощупь, Чочуна прокрался в палисадник и, пригибаясь, чтоб не поцарапать лицо о кривые ветки низкой березы, заглянул в окно. Софья Андреевна в чем-то белом лежала на постели, облокотясь о большую подушку, читала. Прорвавшиеся сквозь окно лучи осветили ее шею, тонкие пальцы, державшие книгу. У Чочуны перехватило дыхание. "Оторвись от книги, оторвись", -- просили пересохшие губы. Но Софья Андреевна, казалось, жила совсем другой жизнью, далекой, непонятной. Чочуна озлился, будто его обманули, будто ради потехи нагишом выставили перед народом. Он отпрянул от окна.

Глава 5

Уехала Софья Андреевна из Нельмы в начале лета в пору цветения морошки, когда болотистые поляны сплошь покрыты белыми, похожими на мотыльки, цветами. Чочуна в последнее время и сам подумывал о городе. Нет, не гимназия привлекала его. Софья Андреевна Она теперь ни днем ни ночью не отпускала.

Уехал Чочуна в город. У Сапрона четверо детей. Ютились все в небольшой комнатенке в бараке портовых рабочих. Чочуна спал под столом на кухне -- другого места ему не нашлось.

Сразу же по приезде ринулся на поиски. Бродил по городу, останавливал редких извозчиков -- спрашивал, не знает ли кто Софью Андреевну, учительницу. Она почти год жила в таежной Нельме. Говорят, дочь большого начальника.

-- Кого? -- переспросил извозчик, русский седоусый старичок. -- Садись, подвезу.

Кривая, пыльная улица разделяла ряды одноэтажных бараков и двухэтажных домов. Кое-где торчали одинокие, объеденные лошадьми, полуживые деревья. Иногда попадались дворы, где за аккуратным штакетником зеленел кустарник.

Бричка долго колесила, подпрыгивая по немощеной улице. Наконец остановилась. За высоким дощатым забором поднимался стройный ряд белоствольных берез, сквозь густую листву которых коричневыми пятнами пробивалась крашеная крыша особняка. За березовым рядом -- кустарник, подстриженный до неправдоподобия ровно. Широкую, покрытую речной галькой дорожку, ведущую к подъезду, подметал высокий мужик -- серая рубаха подпоясана витым ременным поясом, окладистая борода подстрижена так же неправдоподобно аккуратно, как и кустарник за березовым рядом.

Дворник отвлекся от своего занятия, пристально взглянул на парня:

-- Шо тебе?

-- Позовите Софью Андреевну, -- попросил Чочуна.

-- Кого? -- Дворник направился к нему, держа метлу так, словно собирался ударить.

-- Софью Андреевну. Учительницу. Дочь начальника.

-- Какую тебе дочь? Какую Софью Андреевну?

Дворник вышел за калитку.

-- Дочь большого начальника. Учительница. Она была у нас в Нельме, -- умоляюще объяснял Чочуна, ожидая, что дворник сейчас же пойдет за Софьей Андреевной.

-- А ну! -- вдруг грозно закричал тот. -- Брысь отсюда, не то голову сверну! Дикарь! -- и поднял метлу.

-- Эй, не дури! -- закричал извозчик. -- К тебе по делу обращаются, а ты зверем.

-- Никакого нет дела! Вон, говорят!

-- Садись, парень, -- сочувственно сказал извозчик.

Оскорбленный, юноша отступил, не сводя с бородача ненавидящих, налитых кровью глаз.

Глава 6

Чочуна утерял всякий интерес к городу и как-то, уныло бродя по улицам, оказался в порту.

Грузчики таскали соль -- отсюда она пойдет во все уголки Якутии.

Брезентовые куртки отсырели от пота, соль просачивалась сквозь них и разъедала спину. К середине дня Сапрон едва держался на ногах. Его молча обходили. Грузчики обычно не прощают, если кто-то сделает меньше заходов. Перекур -- отдыхают все. Работа -- все работают. Никто никого не обгоняет, никто не должен пропускать свой черед.

Размеренно-удручающий ритм был взорван криком:

-- Товарищи! Товарищи!

Люди остановились. Их усталый безразличный взгляд вопрошал: "Кого еще принесло?"

Какой-то коренастый русский, странно подвижный на фоне усталых грузчиков, махал руками, подзывая людей. Чочуна не расслышал, что говорил этот человек. Только разобрал отдельные слова: "прииски расстрел".

А вечером Сапрон привел домой несколько русских. Среди них и тот, которого видел Чочуна в порту.

Сапрон прогнал домашних спать, прикрыл за ними дверь. И на кухне при свете восковой свечи они допоздна беседовали

Люди на улицах были хмурые, взбудораженные. Кажется, сегодня никто не работал.

Чочуна быстрым шагом направился было в сторону порта. Но навстречу ему двигалась толпа. Он остановился, чтобы решить, куда дальше податься, но толпа подхватила его, увлекла за собой.

Чочуна шел с краю. Он вытягивал шею, пытаясь отыскать в этой пестрой толпе Сапрона. И увидел. Тот шел в центре потока, рядом с коренастым русским, который нес знамя. Большое красное знамя!

Толпа выглядела внушительно. Казалось, она сметет все на своем пути. А в нее все вливались и вливались -- слева и справа. Чочуна же старался идти с краю. Улица вывела людей к крутому берегу. Здесь она, кривясь, потянулась влево над рекой. Немногочисленные зеваки стояли, оттесненные к обрыву. И тут на повороте Чочуне попался на глаза тот человек с окладистой бородой. Вспомнился грубый окрик: "А ну! Брысь Не то голову сверну!"

Дворник, усмехаясь, разглядывал людей. Чочуна вдруг обрадовался, как-то нехорошо, зло: "Ну, теперь сквитаемся, гад!" И, проходя мимо, легонько, но расчетливо, толкнул локтем в грудь. Дворник, взмахнув руками, полетел с откоса "Он меня узнал узнал А если не разбился? Что тогда?" -- Чочуной овладел страх.

Он бросился было бежать, но обойти впереди идущих не смог -- люди шли тесно.

За поворотом юноше удалось вырваться из толпы. И вовремя -- там, где улица расширялась и выходила к площади, стояли полицейские, как на подбор, одетые в свою нарядную и страшную форму. "Много-то их как!" Чочуна пригнулся и припустил изо всех сил.

Весь следующий день он не выходил из дому. Как зверь, опасливо прислушивался к звукам и шорохам. И каждый раз, когда снаружи доносился топот, неслышным прыжком оказывался у кровати, напряженно прислушивался. Там, под матрацем, он спрятал заряженную отцову берданку.

Поздней ночью Чочуна вышел из барака и задворками, тесными улочками пробрался на окраину города. Рассвет застал его уже далеко. Запыхавшийся, озирающийся, он уходил все дальше и дальше от выстрелов, все дальше и дальше от безумных людей, которые толпой зачем-то идут на выставленные против них штыки

Глава 7

Степное солнце. Пронзительное. Оно залило степь с ее холмами и оврагами. Даже камни, казалось, расплавились и стали мягче. Такое солнце, наверное, только в Забайкалье. В диких степях Забайкалья.

"По диким степям Забайкалья"

Чочуна слышал эту песню не раз. Ее любили не только русские мужики, но и якуты. Эту песню пели и портовые рабочие. Песня будила в очерствелых сердцах полузабытые чувства, глаза печально теплели, и тогда мужики жалели друг друга и, похоже, могли отдать все, даже самое последнее, лишь бы каждому из них было хорошо.

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах

Вот именно: в горах. Никакая тут не ровная степь. Все, хоть мало-мальски грамотные, знают одно: степи ровные, как стол. Но это где-то А тут -- горы. Надо самому увидеть. А так и не понять это странное сочетание слов: "По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах"

Золото? Золото Я ушел из той стороны, где золото. И пришел туда, где золото.

Однако в каких же горах роют золото?..

После долгих блужданий Чочуна появился в Нерчинске. Нерчинск -- городок богатых и бедных. Купцов и извозчиков, Золотопромышленников и беспросветной голытьбы.

У железнодорожной станции было предостаточно убогих залатанных вкривь и вкось домиков, похожих на тот, в Якутии, где жил Сапрон. "Наверное, по всей земле дома бедняков одинаковы", -- и Чочуна постучался в первый. Ожидание не обмануло: впустили.

Хозяин дома -- по лицу, похоже, бурят, но слегка утративший остроскулость, глаза пошире, хотя и с раскосинкой, и бороденка жидкая -- лежал на топчане, раскинувшись поверх грязного ватного одеяла. Он долгую минуту рассматривал вошедшего. Потом дернулся, чтобы подняться, но передумал -- лишь облокотился.

-- Откуда? -- спросил хозяин вместо приветствия.

-- Якут, я якут. Из дому, -- ответил Чочуна.

-- "Из дому", -- передразнил хозяин. -- Из Якутии, что ли?

-- Из Якутии, ага, -- закивал головой Чочуна.

-- Это у вас там стреляют в людей?

Чочуна насторожился. Сказать, что он из той местности, где произошел расстрел, -- не известно, что на уме у этого похожего на бурята русского.

-- Нет. Стреляли где-то далеко от нас. Я сам слышал от пятого человека, -- ответил Чочуна так, чтобы дать понять, что ему безразлично, где и в кого стреляли. А сам подумай? "Быстро бежит слух, меня опередил".

-- Ты кто?

-- Охотник я, охотник, -- отозвался Чочуна.

-- А-а-а! -- Хозяин свесил с топчана разутые белые ноги. -- Молодец, что охотник. -- И только теперь перенес взгляд с лица Чочуны на его руки, вернее на завернутое в тряпку ружье. -- Молодец, что охотник. А то золото, золото Все с ума посходили от золота И у нас тут тоже. Чего уши развесила, не видишь, человек с дороги?! -- прикрикнул он на сухую тонконосую женщину.

И лишь за столом -- краюха хлеба и кусок какой-то красной рыбы -- рассказал немного о себе.

Фамилия его Гурулев. Гуран.

-- В жилах гурана -- кровь русских, казаков и бурят. Так? -- обернулся Гурулев к жене.

-- Бог тебя знает, каких ты помесей?

-- Думаешь, я не мыл золото? Мыл! По молодости мыл, -- громко сказал Гурулев. По тону трудно было определить, рад он тому, что мыл золото, или, наоборот, клянет себя за это.

-- Ухватистый, ох и ухватистый был покойный Михаил Дмитриевич. Пятьдесят приисков прибрал к рукам! Свои пароходы имел. По Шилке и Амуру спускался аж до Николаевска и дальше. В Америке побывал!

Гурулев бросил на Чочуну быстрый взгляд:

-- Или ты не знаешь, про кого я говорю? Так и скажи. А то я мелю, мелю, а тебе -- что барану кукиш.

Чочуна засмеялся. Но Гурулев его не понял:

-- Что, не веришь?

-- Слова понравились. Хорошо сказал. -- "а тебе -- что барану кукиш".

-- Тьфу! -- в сердцах плюнул хозяин. -- Ему о Бутане, а он -- "слова".

Только теперь Чочуна осмыслил сказанное гураном.

-- Неужто пятьдесят приисков?

-- Говорю тебе: пятьдесят!

-- И все один?

-- Один! Все мы на него работали. Здесь купцов было много, но он -- самый сильный. Ох и ухватистый был Михаил Дмитриевич! Пароходы у него. Заводы. Вино гнал! В новом городе его дворцы стоят -- сам царь таких не имеет!

-- В каком "новом городе"?

-- Отсюда несколько верст. Перенесли на высокое место. Чтобы не затопило. А я в Дарасуне мыл. Но бросил.

-- Почему бросил? Вымыл?

-- Не то. Сволочи, загадили все. По миру пустили.

-- Кто?

-- Да завистники все. Те же купцы, помельче которые. А их много всегда, завистников-то. Выбрали время, когда дожди кончились и промывка встала, да и все вместе разом потребовали долги. Как ни богат был Бутин, а расплатиться не смог. Вот и отобрали у него прииски. Многие тогда поуходили, потому что новые хозяева дело развалили. И я ушел. Правда, Михаил Дмитриевич потом вернул свои прииски, наладил дело. Но я ушел. В извозчики. Извозчичье дело повыгодней золота оказалось. Купцам чего подвезти, людей -- • глядишь, и деньжата завелись.

Чочуна разглядывал хозяина.

Ему, пожалуй, уже много лет: голова седая, сутуловат, зубы поисточились.

-- Золото, оно любит фартовых. Все промышленники должны кланяться в ноги тунгусу. Тунгус открыл родовую тайну, указал Бутину золотое место в верховьях Дарасуна. А ведь мог показать другому, не Бутину. Мне не пофартило: по молодости хотел свое золотишко найти, да в наемные пошел. Потом и извозчичье дело зачахло: дорога треклятая появилась, железная. Держал восемь коней. Не кони -- звери! Лучшие были в Нерчинске. Теперь один остался, да и тот хворый.

Гурулев рассказывал, а сам все подергивал бородку, видно, воспоминания молодости, когда он искал "свое золотишко", тревожат и по сей день.

-- Ты ешь, ешь, -- спохватился хозяин, хотя есть уже было нечего. -- Как рыба -- понравилась?

Хотя Чочуна и крепко проголодался, все же уловил сквозь соль вкус неизвестной ему рыбы: она была жирная, сочная.

-- Кета. Полно ее на Амуре. Особенно в Николаевске -- баржами возят. Рыба купеческая, -- похвалился гуран и велел жене: -- Дай человеку поесть вдосталь. Земля-то наша богатая. Только фарт надо иметь в жизни, своего тунгуса. Да и ухватистость. Как Михаил Дмитриевич. Ох и богат был. И на редкость человек-то хороший, со светлой головой и сердцем добрый. В неурожаи народ кормил, школ и домов для сирот понастроил. Такому и своего фарта не жалко. Потому как, приди ко мне фарт, миллионы золота -- что бы я с ним делал? Как распорядился? Знает бог, кому давать фарт. А ты молодец. Молодец, что охотник. Изюбря подвалить или сохатого. Тоже надо иметь фарт. Сейчас и за золото сохатинки не поешь. Извели. А мы с тобой проскочим. Я знаю, где еще водится сохатинка.

Чочуна понимал: ни за какой "сохатинкой" гуран не "проскочит" -- так, дразнит себя. В молодости гонялся за фартом -- не догнал, пошел внаймы. Завел лошадей -- железная дорога отобрала заработок. А теперь ему бог охотничка подослал -- сохатинки захотелось. И, конечно, раз у человека ружье -- к нему сохатый сам прибежит. Тунгуса, видите ли, на него не сыскалось

"А ты бы нашел свой фарт?" -- вдруг жестко спросил себя Чочуна. Даже перехватило дыхание. И сердце дернулось, будто тесно ему в груди. "Нашел бы! Нашел!" -- закричало все в Чочуне

Глава 8

Рассказ старого гурана о необыкновенном человеке -- Бутине -- казался выдумкой. Якут никак не мог поверить, что один человек может владеть пятьюдесятью приисками, пароходами, заводами! Конечно, если человек добрый, он сделает людям доброе. Это еще как-то воспринималось якутом. Но чтобы иметь столько денег, чтобы строить школы за здорово живешь! Откуда такие деньги берутся? Золото! Из земли. Значит, здешняя земля настолько богата? Конечно, сотни и сотни людей, подобных Гурулеву, гнут спины на бутиных. Но почему Гурулев не стал Бутиным? Своего тунгуса не дождался Хе-хе!

Да, рассказу старого гурана о неслыханно богатом человеке Бутине трудно поверить. Но Чочуна был прямо-таки потрясен, когда своими глазами увидел: гуран говорил правду.

На другой день Чочуна оказался в новом городе. Сперва он увидел дом, собранный из толстых сосновых бревен. Внимательно осматривая этот необычно большой дом, Чочуна обнаружил, что он рублен. Топором, без пилы. И удивился: сколько усилий было затрачено на один этот дом! А в обширном дворе ряд к ряду стояли большие амбары, тоже рубленные из соснового долготья. В Нельме дом самого зажиточного якута куда меньше, чем любой из этих амбаров. Значит, очень богат хозяин рубленого дома, коль для хранения его добра потребовалась целая деревня огромных амбаров!

А дальше, за просторной площадью, глазам Чочуны предстали сказочные белые дома. Казалось, сооружены из морской пены -- настолько воздушны и легки.

Чочуна и понятия не имел об архитектуре, и, если бы кто-нибудь сейчас сказал, что перед ним образец мавританского стиля, это абсолютно ни о чем не сказало бы. "Какая надобность тратить столько сил лишь на то, чтобы сделать дом невероятно красивым? Ведь от дома и требуется, чтобы был он теплым, укрывал от дождя и ветра, сохранял от морозов"

Уже догадываясь, кому принадлежит дом, Чочуна все же спросил у прохожего:

-- Бутина дом?

Получив утвердительный ответ, Чочуна подумал еще: "Зачем одному такой большой дом?"

Чочуна, недоумевая и восхищаясь, еще долго крутился вокруг бутинского дома. И отошел лишь тогда, когда почувствовал, как под ложечкой тягуче засосало. Чочуна обошел площадь, вышел к белокаменному гостиному ряду. Но и тут, прежде чем оглядеть торговцев, некоторое время стоял перед домами, теперь уже деревянными, любуясь сложной и топкой резьбой. "Однако, на украшения затратили трудов и времени больше, чем на сам дом", -- подумал Чочуна.

Под ложечкой безжалостно сосало. А у Чочуны в кармане не было ни гроша. В гостином же ряду бойко торговали мясом. Голод и вид парного мяса придали ему решительности.

Нашел на вид здорового, похожего на быка, мужика, который часто и тяжело отдувался. "Наверно, сердце", -- подумал Чочуна. Подошел кстати: мужик стаскивал с телеги большие, в треть туши, куски мяса, кряхтел, возясь с тяжелой ношей.

-- Дай подсоблю, -- предложил Чочуна и, не дожидаясь ответа, широко ухватился за самую большую часть. Тяжеленный огузок крупного быка въехал за прилавок. Вслед за ним и другие части быка уместились на деревянных плахах.

Чочуна взялся за топор с широченным плоским лезвием. И не успел торговец еще и подумать, как распорядиться -- Чочуна бросил на прилавок несколько аккуратно отрубленных кусков.

-- Ты торгуй, торгуй, -- сказал Чочуна, так и не дав хозяину опомниться.

Очередь, действительно, собралась. Мясник еще раз оценивающе посмотрел на работу откуда-то взявшегося помощника, удовлетворенно хмыкнул и стал за весы.

Торговля шла бойко -- на парное мясо был большой спрос. Очередь все росла и росла. Через каких-то полтора часа была распродана вся задняя часть. Мясник клал деньги в карман, а когда карман наполнялся, сгребал их крупной ладонью, совал в мешок, который лежал у ног.

Вот распродана и передняя часть. Чочуна накидал на прилавок горку нарубленного мяса, выпрямил натруженную спину, бросил рядом с горкой кусок грудины и сказал:

-- Это мне за работу. Я отойду на минуту, покурю.

-- Иди, иди, друг, -- добродушно сказал мясник, кивая головой в знак согласия.

Чочуна постоял секунду-другую за спиной мясника, вытирая руки о мешковину

Мясник видел, как тает горка нарубленного мяса, ощущал, как набухает правый боковой карман, и, раза два пройдя глазами по небольшому куску грудины, удовлетворенно думал: "Я ждал, что попросит куда больше. А он -- всего лишь кусок".

Карман оттопырился, и мясник схватил кучу денег, нагнулся и, не глядя под ноги, привычно пошарил свободной рукой. Рука прошла по доскам пола, коснулась носка сапога, дальше опять ощутила голый пол. Глянул вниз -- мешка не было. Обернулся вокруг -- мешка с деньгами не было. От неожиданности разжал руку, деньги посыпались на пол. Тяжело дыша, пробежал мимо других торговцев. Над рядами пронесся панический крик: "А-а-а! А-а-а! Огра-били!"

Глава 9

Никогда Чочуна не имел столько денег. Он приоделся в городское и выглядел щеголем. Уже не первый вечер Чочуна проводил в прокуренном грязном кабаке, где вдоволь было водки, китайского листового табака, жареного мяса, малосоленого омуля и крепкосоленого мата. Мат и табак -- они поначалу заставляли юношу из якутской тайги воротить нос. Но вскоре Чочуна перестал отворачиваться, хотя и не пристрастился ни к куреву, ни к мату. Водку пил с заметным удовольствием. И заедал мясом. А мясо -- какой же якут без мяса!

Чочуна подходил к хозяину кабака и небрежно кивал: "Грудинку! В долгу не останусь". "В долгу не останусь" -- эти слова он слышал здесь же в кабаке от кого-то. Слова понравились -- они имели магическую силу. И, действительно, на столе у якута появлялась дымящаяся хрящеватая, сочная грудинка. Якут поедал ее, запивал водкой, на глазах добрел и кидал на стол деньги, не считая.

Как-то вечером в кабак вошли двое русских, по одежде скорее из деревни: рубахи навыпуск, перепоясаны, на ногах у одного яловые сапоги, у другого стоптанные башмаки. Тот, что в сапогах, был постарше и держался независимо. Сели они за соседний стол.

И Чочуна заметил вдруг: глядят в его сторону, переговариваются, произносят незнакомое слово:

-- Хунхузик! Хунхузик!

Чочуна насторожился. Кто они? О чем говорят? Двое их, но не крепкие. В случае чего, справится.

Вошедшие заказали водку. Тот, что помоложе, настойчиво разглядывал якута и приговаривал: "Хунхузик, хунхузик". А Чочуна мысленно решил: "Только подойди. Я покажу тебе "хунхузик"!"

Парень встал из-за стола, слегка пошатываясь, подошел к Чочуне, уперся обеими руками в стол и, покачиваясь вперед-назад, сказал:

-- Ты хунхуз?

По тому, как он держался, Чочуна понял: нет у него злых намерений. Скорее любопытство.

-- Что? -- не понял якут.

-- Ты хунхуз?

-- Не понимаю.

Парень помолчал. Потом снова задал вопрос:

-- Ты китаец?

-- Нет, не китаец. Якут.

Старший, услышав это, заинтересовался, обернулся, всмотрелся внимательно в лицо Чочуны и, словно узнав знакомого, вскинулся:

-- Якут? Откуда? -- Подошел быстрым шагом, положил руку на плечо. -- Я был в Якутии. На заработки ходил. Сплавлял лес на Лене.

Незнакомцы оказались из какой-то деревни в тридцати верстах от Нерчинска. Старшего звали Нилом, того, что помоложе, -- Гришей.

Допоздна сидели тогда они втроем, пили водку и оживленно беседовали.

Чочуна с легкостью согласился принять участие в деле. Если решение ограбить мясника пришло нежданно-негаданно, то сейчас он знал, на что идет.

На днях в гиблом таежном месте группа хунхузов напала на обоз с золотом, который шел из Иркутска в Нерчинск. Хунхузы выскочили из кустов с обеих сторон дороги. Зарезали стрелка и возницу, разграбили средний воз, унесли на плечах драгоценный груз. Охранка забеспокоилась, когда кусты уже сомкнулись за спинами грабителей.

-- Такая у нас, у здешних, исстари ведется забава: хунхузы грабят обозы, а мы охотимся за хунхузами. Голого хунхуза бить -- что толку? А вот когда он с золотом -- и Нил потирает темные потрескавшиеся руки. -- Я уже ходил. И не раз. Но мне все не фартит.

Нил и Гриша приехали в Нерчинск за оружием. И, если бы не встретили Чочуну, неизвестно, как бы дальше пошли события: купить ружье оказалось делом не легким.

По расчетам Нила, хунхузы, рассыпавшиеся после ограбления по тайге и пробирающиеся к югу, со дня на день должны переходить степь. Нил почти наверняка знал, что они предпочтут идти пешком и в основном ночью.

Нил привел Гришу и Чочуну к невысокой холмистой гряде с большими островками рощиц.

-- Здесь будем ждать.

Первые сутки оказались безрезультатными. Чочуна уже стал терять терпение. Но утром, когда степные птицы, еще полусонные, только-только начинали лениво перекликаться, зоркие глаза охотника засекли на фоне знойно-оранжевого небосвода две далекие, до пояса скрытые в темной траве, фигуры. Чочуна растолкал своих спутников.

Решено было обойти стороной, выйти вперед и поджидать в одном из березовых колков.

В том, что это хунхузы, сомнений не было, никакая нужда не заставит местных выйти ночью в степь, где так часто пошаливает бродячий люд. К тому же они обычно едут на лошадях.

Трое затаились в густой траве на краю колка. Чочуна чуть впереди с берданкой, Нил и Гриша с ножами наготове.

Солнце еще не поднялось, но даль уже хорошо просматривалась. Из жиденькой рощицы вышли двое и направились точно туда, где поджидала засада. Чочуна подумал: "Словно волки, прячутся. От куста к кусту, от холмика к холмику, где удастся -- оврагами. Так можно далеко уйти. А Нил знал, где ждать. Молодец".

-- Слушай, Чочуна, -- жарко прошептал Нил. -- Ты фартовый. Вышел -- и сразу! А я сколько хожу и вот первый раз

Чочуна пожал плечами:

-- А может, это не хунхузы

-- Кто же, как не хунхузы! -- Нил не сомневался.

У обоих в руках палки -- так удобнее в долгом пути. За спинами -- котомки. У заднего через плечо перекинуто ружье.

Уже можно разглядеть и лица. Первый с обычной для маньчжур редкой бороденкой, сухой и поджарый. Второй совсем молодой. Оба заметно утомлены. Идут не скоро, молча.

Нил толкнул Чочуну. Тот весь сжался. Пусть подойдут ближе -- они ведь спят на ходу. Пусть подойдут. Нужно прыгнуть, связать им руки и осмотреть котомки. Вдруг убьешь -- а в котомках ничего. Зачем зря убивать человека?

Нил еще раз толкнул Чочуну и прошипел:

-- Стреляй!

Чочуна не стрелял. Он прижался к земле, слился с нею. Хунхузы прошли совсем близко, ничего не подозревая, "В спину будет стрелять", -- решил Нил. Но Чочуна не стрелял. Он неслышно поднялся. Трех прыжков ему хватич ло, чтобы догнать старшего, вырвать болтавшийся на правом боку нож. Чочуна повалил жертву, быстро отобрал ружье.

Нил опередил Гришу, первым достал молодого хунхуза, поймал за котомку. Тот, не оборачиваясь, занес руку назад-вверх. Нил вдруг странно согнулся, покачался какое-то время и молча повалился на бок. Гриша стоял в нерешительности. Молодой хунхуз стремглав кинулся в сторону, к деревьям. Чочуна крикнул:

-- Догоняй!

Но Гриша не сдвинулся с места. Чочуна бросил ему берданку. Тот поймал ружье на лету, побежал.

Эх, Нил, Нил! Неудачник ты. Как же мог так оплошать? Ведь знал, что это золото так просто не отдадут. Неудачник ты.

Не-у-дач-ник не-у-дач-ник не-у-дач-ник, -- стучали колеса поезда. Чочуна думал о смерти Нила. Но жалости не было. Наоборот, радость переполняла его, вырывалась наружу.

-- Чтой-то ты такой радостный? К невесте, что ли, едешь? -- спросила сидевшая напротив старушка в черном платке.

-- Да, да к невесте, -- не задумываясь, соврал Чочуна.

-- То-то и видать.

Нил сам виноват. Жадность ослепила тебя, Нил. Себя вини. А Гриша Как он сейчас?

Гриша бежал не долго. Выстрелил. Не попал, конечно. А в ружье-то был всего один патрон. Хунхузик запетлял между деревьями. Гриша не рискнул бежать дальше. Струсил, что ли? А может быть, подумал, что золота хватит на всех.

Чочуна перерыл всю котомку. На самом дне лежал круглый и узкий, как колбаса, мешочек из серой прочной материи. Чочуна торопливо испорол ножом уголок -- в траву высыпались мелкие кусочки золота. Золотые зернышки были тяжелые, а поверхность их на ощупь казалась текучей и мягкой -- то ли руки запотели, то ли в самом деле золото на ощупь мягкое.

Чочуна оторвал тесемку -- перетянул надрезанный уголок. И тут почувствовал на себе взгляд. Вскинул голову -- Гриша смотрел в упор, ожидающе.

-- Это твое, -- сказал Чочуна, указав в траву, где поблескивала маленькая горка металла.

-- Еще давай, -- потребовал Гриша. -- Мне и Нилу.

Чочуна перехватил мешочек посредине и стал мелко трясти. Золото стекало струйкой.

Чочуна глянул на Нила -- тот лежал скорчившись и тихо стонал. Чочуна отсыпал треть мешочка, быстро перевязал, бросил в котомку.

-- Хватит тебе на всю жизнь. Вот тебе ружье, -- он протянул ружье хунхуза, но тут же одумался. Винчестер. Чочуна понимал толк в ружьях. Американские ружья пользовались самым большим спросом у охотников. Не отдавать же! Чочуна еще раз окинул оценивающим взглядом винчестер, положил на траву, придавил коленом. -- Возьмешь берданку. Тоже хорошо бьет.

Чочуна полез в карман, нащупал патроны. Гриша молча наблюдал за ним. И, угадав в этом взгляде что-то, Чочуна спрятал патроны. Поспешно закинул котомку за спину, схватил винчестер, рывком поднялся и шагнул в степь.

-- Патроны! -- Гриша подался было вслед за Чочуной, но наткнулся на дуло винчестера

Продолжение следует
----------
Last edit by: aborigen at 10.06.2010 19:07:20

"Я сегодня с вами" http://www.namarsh.ru/materials/4C03C2686C7D2.html

Глава Комитета Европарламента по правам человека Хейди Хаутала.

Свобода собраний - базовое гражданское право, которое принадлежит каждому согласно ряду международных договоров. Россия также подписала их. Пресекая мирную акцию граждан, призывающих к соблюдению их конституционного права собрания, власти прячутся за запугивание, насилие и административные санкции.

Все более очевидным становится то, что их действия продиктованы страхом перед реальной гласностью, в условиях которой каждый может свободно говорить и писать, объединяться и собираться.

Их опасения должны выразиться в реальных действиях, которые не всегда совпадают с их словами.

Президент Медведев может говорить о необходимости норм права, а премьер-министр Путин - о том, что он не хочет противостоять оппозиции, но "всякое дерево познается по плоду своему".

Европейский парламент часто поддерживает участников акций в защиту 31-й статьи Конституции и осуждает притеснение мирных демонстрантов жестоким полицейским отрядом. В этот раз защитники прав человека пригласили Европейский парламент присоединиться к мирным демонстрантам.

Именно поэтому я сегодня с вами, в Санкт-Петербурге, и приму участие в митинге на Дворцовой площади. Я приветствую участников акций в рамках "Стратегии-31" в Москве и по всей России. Наши друзья в Брюсселе пришли к российскому посольству, чтобы выразить свою солидарность с вами. Вас поддерживают в Хельсинки, в Праге и в других городах.

Чтобы защитить гражданские свободы и права человека в России, нужно приложить больше совместных усилий. Именно поэтому я предложила организовать российско-европейский форум по гражданскому обществу.

Вместе нам нужно удостовериться, что "консультации по правам человека" между Россией и Евросоюзом имеют какое-то значение, что они помогают вам в вашей смелой и заслуживающей уважения борьбе за права, которые принадлежат каждому из нас.

В самом деле, дерево познается по плодам, а они пока горьки.

Сегодня ЕС и Россия встречаются на самом высоком политическом уровне в Ростове-на-Дону. Мы снова видим, как российские власти пускают в ход свои упреждающие техники, чтобы не дать людям выразить свои взгляды, изводя в то же время членов демократической оппозиции и налагая на них административные санкции. Европейская сторона не должна пройти мимо этого.

Я также рассчитываю, что представители ЕС упомянут конкретных людей, чьи права были нарушены. Мы хотим, чтобы все политические заключенные были освобождены. Я лично рассмотрела два дела - Алексея Соколова и Алексея Никифорова, - и кажется, что два этих человека были осуждены из-за своих взглядов. Мы требуем, чтобы началось настоящее расследование "дела адвоката Магнитского", которому, очевидно, пришлось умереть в тюрьме из-за своей борьбы против коррупции.

Как можно говорить о каком-либо стратегическом партнерстве при таких серьезных нарушениях?

04.06.2010

Под гимн на Триумфальной

http://www.namarsh.ru/materials/4C0889947AFA3.html

Задержания на Триумфальной площади 31 мая.

Стержневыми на минувшей неделе, наиболее активно обсуждавшимися политизированными блогерами стали, конечно же, события на Триумфальной площади в рамках "Стратегии-31". Напомним, ее участники добиваются осуществления конституционного права на свободу собраний и шествий уже почти год, традиционно не получают разрешения на проведение митинга, так как площадь, видите ли, постоянно "занята" кем-то другим: то двумя-тремя велосипедистами, то полевой кухней, то пунктом сдачи крови в стерильные емкости посреди загазованного перекрестка. Но люди приходят, их разгоняют, задерживают… А следующего 31-го числа они приходят вновь, и с каждым разом их все больше и больше. Однако еще никогда количество собравшихся не было столь велико, причем не только в Москве, но и в других городах России.

И еще ни разу милиция не вела себя столь жестко и не задерживала столько участников акции - более 170 человек только в столице.

И все это после лицемерной беседы Путина с Шевчуком, начавшейся с показавшейся кому-то оригинальной "заготовки": "А как Вас зовут?"

"Ну и день 31 мая! - пишет лидер коалиции "Другая Россия", писатель Эдуард Лимонов. - Давно такого не видал, это уже близко к рукопашной…Что интересно? Вдруг, и начальник ГУВД Москвы генерал Колокольцев ушел в отпуск, и полковник Бирюков, глава пресс-службы ГУВД, тоже ушел в отпуск. Когда два таких крупных милицейских зверя уходят вдруг накануне 31-го в отпуск, то это ничего хорошего не предвещает. Премьер же Путин наивному музыканту Шевчуку заведомо, по моему мнению, дул в уши полную пургу, издевался даже, видимо. Раз два милицейских зверя сбежали с корабля заранее, следовательно, избиение было уже решено, и премьер не мог этого не знать…

Собравшиеся граждане подошли, их оказалось немыслимо много, от криков "Россия без Путина!" резонировало пространство под колоннадой у БКЗ. Немедленно, как стаи собак, на людей бросились милиционеры 2-го особого полка милиции, жандармерия, по моей классификации. Бросались по трое-четверо на протестующих, вырывали, тащили пленного, не разбирая, головой по асфальту. Полагаю, им дан был специальный приказ "принимать жестко", ничем иным объяснить их злобную активность не могу…

Но по нашим данным, на Триумфальную пришли около 2000 человек. Вот вам г-н премьер-министр наш ответ на ваши шутки"

Свидетели отмечают, что

"большинство присутствовавших - простые граждане, сторонники общественных организаций: ФАР, защитники Химкинского леса, представители Общества защиты потребителей, дольщики с Москвы и Подмосковья и др.

Были, конечно, и политические активисты… Впервые на Триумфальной присутствовал уполномоченный по правам человека Владимир Лукин и его коллега по Москве Александр Музыкантский. Ожидается доклад уполномоченного по результатам увиденного, не обещающий власти ничего хорошего.

Откликнулись на призыв организаторов лично присутствовать на площади главные редактора СМИ. Были замечены Анатолий Баранов (Форум.мск), Евгения Альбац (The New Times), Александр Рыклин ("Ежедневный журнал"), Людмила Мамина (Каспаров.Ru), Дмитрий Муратов ("Новая газета"). Анатолий Баранов, задержанный в самом начале, был освобожден из ОВД "Замоскворечье" только ночью".

Охранители в своих интернет-дневниках пишут, что "на вопрос о "постоянстве" разгонов акций оппозиции генерал МВД заметил, что ничего не может поделать с медлительностью и юридической безграмотностью организаторов митингов, которые "не успевают или не хотят успеть" оформить заявку на проведение".

Как любят издеваться в своих блогах румоловцы и их лидер, депутат Госдумы Максим Мищенко - "долго, мол, спите". Но это ложь, разоблаченная присутствовавшим на Триумфальной площади уполномоченным по правам человека в России Владимиром Лукиным. Во-первых, даже если бы несогласные и долго спали, по закону спустя полтора часа по окончании одной акции на том же месте может начаться другая. А во-вторых, как отмечает в своем дневнике руководитель Московской Хельсинкской группы Людмила Алексеева, никто и никогда долго и не спал: "Заявка, как и прежде, была подана точно в срок, и точно в срок я получила ответ по телефону из московской мэрии, от г-на Коновалова - что, конечно же, Триумфальная площадь занята.

На мой вопрос, что там будет происходить, ответ был, как и прежде, - культурно-массовое мероприятие.
- Какое?
- А я не знаю. Какое-то.
- А нам что предлагают?
- Ну, вы же пишете, что для вас принципиальна Триумфальная площадь, что вам нельзя другого предлагать
- Ну все-таки?
- Да везде. Кроме Триумфальной площади".

"Были на площади с сыном, - пишет экономист Сергей Алексашенко. - Хотя я не специалист в подсчете, но, по моим оценкам, было больше полутора тысяч. Не все хотели быть в эпицентре, стояли по периметру площади, снимали ментовской беспредел под звуки гимна и Цоя. Менты четко делились на две категории: призывники, которые стояли в мягком оцеплении, и омоновцы, которые хищно бросались на жертв и рассекали толпу, оттесняя ее в разные стороны. Понятно, что ничего организованного сделать было невозможно, но начинавшееся то тут, то там скандирование заставляло некоторых ментов шевелить извилинами - было видно по выражению их лиц. Не говорю, что они с народом но уверен, что скоро будут по одну сторону с нами. А пока на наивный вопрос: "А вам не стыдно?" - они отвечают, потупив глаза: "Так мы на службе"

"Вы знаете, за свои ценности надо бороться, - пишет руководитель интернет-проекта Besttoday.Ru Марина Литвинович. - Если не борешься, сдаешь - значит, это не ценность, а ерунда какая-то.

Конституция своей страны - это не пустой звук. Но она не сваливается с неба - ее надо завоевать, заслужить, отстоять. Право жить нормально - его тоже надо заслужить. Никто его не принесет на блюдечке с голубой каемочкой. А все, что достается бесплатно, обычно не ценится. Поэтому так легко отдавать то, что не ценишь.

У нас с вами не так много прав, вообще-то. За обязанностями нашими государство худо-бедно следит - чтоб мы налоги платили, законы соблюдали и т. д. А вот за нашими правами никто не следит. Власть не будет этого делать, ей незачем. Это только нам с вами нужно. Или не нужно, уж кому как".

Пришедшие на митинг блогеры интернет-проекта "Сноб" вели прямой репортаж:

"…Людей тащат в автобусы Начинается драка. Толпа скандирует "Позор!" Только что при мне задержали человека только за то, что он крикнул "позор". Кто-то брызнул газом".

"Людей забирают, все скандируют "Соблюдайте ваш закон!". Трудно дышать, разглядеть ничего невозможно. Крики: "Фашисты". ОМОН вклинивается в толпу и забирает людей".

"У одного из милиционеров, кажется, начинается истерика. Он просто орет направо и налево: "Проходим, проходим!" Но это не дает результатов, потому что людей слишком много".

"Крики: "Это наш город!" В толпе самые разные люди, очевидно, не только активисты оппозиционных движений"

"Толпа скандирует: "Молодец, Шевчук!".

"При задержании милиционеры применяют болевые приемы: нажимают за ухо".

"Кричат: "Долой власть чекистов!"

"На "параллельном" митинге прокремлевской молодежи играет гимн. Это сюр. Здесь задерживают защитников Конституции, а там "Молодая гвардия" играет гимн"

Трудно даже поверить, что так называемые патриоты включили михалковский гимн России по собственной инициативе! Избиения и задержания людей, даже известных во всем мире журналистов, на его фоне, запечатленные камерой не какого-то там злобного "оранжевого наймита", а известной "нашистки" Маши Дроковой, одним махом перечеркнули многомиллионные старания властей по улучшению имиджа России на Западе!

"Музыка гимна неслась по площади с дикой силой. Кто-то, либо совсем дурковатый функционер, либо провокатор, придумал митинговать за развитие донорства под величавые звуки, -

пишет экономист Ирина Ясина. - Выдумщик и представить не мог, что винтить и запихивать в автозак будут в те же моменты. А потом зазвучало любимое: "Группа крови на рукаве, твой порядковый номер на рукаве" Цой в гробу перевернулся, когда омоновцы ритмично, в такт звукам песни побежали за следующей жертвой.

Из громкоговорителей на площади неслось что-то совсем попсовое. Лишь бы заглушить. Лишь бы никто не расслышал. "Свобода!"

Ко мне пристал какой-то юноша бледный, со взором горящим и с бейджиком "Пресса". Стал спрашивать: "Зачем вы это делаете?" Я, не поняв, кто он, всерьез сказала, что ради свободы. А он: "Чем же сидящие в автозаке стали свободнее?" Провокатор, проститутка

Было много своих. Игорь Иртеньев с компанией знакомых литературных лиц, Володя Рыжков. Приветственно кивали, здоровались, спрашивали, не страшно ли мне?

Не страшно. Хотя драйва не было. Омоновец подошел и громким шепотом посоветовал снять значок. Я спросила - почему? Меня оттеснили на тротуар быстро и четко. Иметь проблемы с моей инвалидной коляской им явно не хотелось".

Провокаторов заметила не только Ирина Ясина. "31 мая на Триумфальной против оппозиционеров "работали" не только сотрудники милиции, которые избивали людей и швыряли их в автобусы. По традиции милиционерам помогали бойцы невидимого фронта - пишет Илья Яшин. - На этот раз провокаторы разделились на две группы.

Первая объединяла молодых людей в футболках с надписью "День донора". Эти ребята вырывали у оппозиционеров плакаты и флаги, били исподтишка, задирали людей в толпе, провоцировали драки. Работа провокатора - дело неблагодарное. Некоторые получали по физиономии и в глаз.

Милиция не всегда опознавала своих, несколько провокаторов уволокли за компанию с оппозиционерами. Двое из них попали а автозак, где оказался я. Несколько задержанных рвались линчевать подонков, но мы их удержали, и провокаторы отделались легким испугом. В ОВД за ними довольно быстро приехал куратор с милицейским удостоверением, парней сразу отпустили.

Вторая группа провокаторов занималась дискредитацией, пройдя в толпу и изображая из себя лиц нетрадиционной сексуальной ориентации. Вообще тема гомосексуализма кремлевским провокаторам почему-то особенно близка. Теперь "нашисты" прислали на Триумфальную таких вот комиссаров, изображавших гомосексуальные пары". Активистка "Солидарности" Анна Каретникова отследила передвижения этих провокаторов и зафиксировала на фото момент инструктажа кураторами. Мужик в кепке выдавал своим подопечным "радужную" атрибутику. Кроме того, по ее наблюдению, "геев"-провокаторов охранял целых отряд солдат внутренних войск".

Тут ведь вот какое дело - весь этот "гей-парад" (обратите внимание, насколько он был многочислен), в отличие от скромных шествий единомышленников Николая Алексеева, никто не запрещал!

Лужков не обозвал "сатанинским действом", пресловутая "православная общественность" из бородачей в папахах югославских партизан и массовки "Мосфильма" ("верующие" старушки с иконами за 200 рублей в час) тоже возмущения не высказали. И никто не кричал: "А если это увидят дети?", "Москва - не Содом!" А люди в форме и сексологи в штатском не только не разгоняли, но даже заботливо охраняли от "хулюганов"! Просто чудеса толерантности - действительно, не Москва, а Амстердам!

Выходит, если "чужим" говорят "нельзя", но "своим" очень хочется и для дела партии надо, то все-таки можно?

"Милиции в этот раз было как-то более стыдно, - замечает сценарист Олег Козырев, - Это чувствовалось. Если раньше от политполиции можно было услышать "продали Россию", то теперь стыдливое выдавливание "это чтобы вы под колеса машины не попали". Кремлемольцы устроили пиар на крови, но что-то не видно было машин для сдачи крови. Больше про это было разговоров. Боюсь, как бы они не опошлили само донорство. Подальше бы их держать от этой темы. Но уже хорошо, что кремлевские молодежки в этот раз не охраняли нацисты, как это было в прошлый раз".

"Очень важно тут что, - пишет лидер РОД, национал-демократ Константин Крылов, - люди на площади точно знали про себя, что они не хотят ничего плохого - даже тем, кто их гнобит по долгу службы. Они собрались не для бунта, не для того, чтобы кого-то проклинать или мочить.

Дух, витающий над площадью, можно было выразить словами - МЫ В СВОЕМ ПРАВЕ. Мы собрались мирно, без оружия, без желания кому-то навредить или что-то поломать. Даже "Россия без Путина" кричалось скорее задорно, чем с настоящей злобой.

Я думаю, примерно так, как у нас на Триумфальной 31-го, чувствуют себя свободные люди в свободных странах. Только у них это постоянное, устойчивое самоощущение. Поэтому они доброжелательны (без слюней), открыты (без глупости), не испытывают ненависти к окружающим и так далее. Причина проста - их ничего не давит. И они это ощущают кожей. Не знаю, сохранится ли эта атмосфера на других акциях. Но если да - на мероприятия оппозиции люди потянутся. Даже те, кому лично не очень-то по нраву их организаторы или там детали ихней идеологии. Даже с риском оказаться в обезьяннике. Придут просто под настроение".

Однако, увы, далеко не все пришедшие на площадь легко отделались. Так, журналисту сетевого издания Газета.Ru Александру Артемьеву уже после задержания, в отделении милиции сломали руку, а потом долго не оказывали медицинской помощи. А перелом сложный, осколочный - предстоят операции и многомесячная нетрудоспособность.

"Сашу я встретил сегодня первым, выйдя на Триумфальную площадь. Он сказал, что слишком тепло оделся - был в кепке и джинсовой куртке.

Саша говорит на трех языках, поэтому, в основном, занимается международными темами. Недавно стал кандидатом исторических наук. Защитил на истфаке МГУ диссертацию "Корсиканский вопрос во французской политике".

Сегодня Саше менты сломали руку. Перелом. Как сказали в ОВД "Замоскворецкое", ради профилактики".

"После двукратного избиения меня и моих товарищей милицией на территории ОВД "Замоскворечье" я отказалась сотрудничать с милицией, подписывать протоколы и рапорта, сообщать свои паспортные данные до тех пор, пока начальство ОВД не сообщит фамилии избивавших и они будут привлечены к ответственности. Сейчас нахожусь под предлогом выяснения личности. В ОВД обещают держать "до потери пульса", - писала 19-летняя Анастасия Рыбаченко.

Как лично вы думаете, какая из "молодых гвардий" таки ближе к краснодонской?

"Почетное право первым отправиться в милицейский ПАЗик было предоставлено 84-летнему ветерану войны Бурцеву Владимиру Михайловичу с плакатом "Вечная память павшим за свободу и независимость нашей Родины", -

пишет фотограф Рустем Адагамов. - Дед мирно стоял у выхода из метро "Маяковская", когда к нему подошли милиционеры, сорвали с него несколько медалей и повели в автозак. Ветеран упирался тихонько и идти не хотел. Но милиционеры оказались сильнее. Это тебе, дедушка, не День Победы".

На невероятный по своему лицемерию позор, приключившийся через пару недель после потемкинских торжеств в честь 65-летия Победы, пропутинские блогеры среагировали нервно. В чем только не обвиняли то самого ветерана, то "пиарившихся" на его страданиях, а потом "поматросивших и бросивших" "несогласных", то упорно доказывали, что никто с него награды не срывал. Их "показания" анализирует журналист Эрик Лобах: "Чем занимаются наши "охранители" последние два дня? Каким-то диким очернительством ветерана, при этом умудрились переплюнуть своих прибалтийских коллег, засудивших Кононова.

Давайте разберем "обвинения" со стороны "охранителей" в адрес ветерана по пунктам и лишний раз ужаснемся.

1. "Старый черт должен сидеть дома, а не шастать по городу - в т.ч. на всякие политические митинги". Оставим в стороне дикость подобной постановки вопроса в принципе, сил нет говорить об их глупости и наглости. Но вы что думаете, ветеран там был с табличкой "Долой Путина!" (да хоть бы и так!)?! Вовсе нет. Смотрим, что написано на его плакатике: "Вечная память павшим за свободу и независимость нашей Родины!" И георгиевская ленточка под надписью. И вы хотите сказать, что ветеран не имеет права ходить с таким плакатом, где и когда ему вздумается?!

2. Второе обвинение, на мой взгляд, совсем "аховое", Подрабинек с прибалтами в адрес Кононова отдыхают. Звучит оно так: "И как ты можешь защищать Бурцева, ведь он служил в войсках НКВД?!" Начнем с того, что он служил просто в армии. Это в 44-м его перевели в войска НКВД. Ну и что? Кононов, кстати тоже в войсках НКВД служил. Он же в войсках служил, а не политзаключенных расстреливал. И Москву он-де не защищал - ибо "в 41-м ему было 15 и он учился тогда в артиллерийском училище"… А то, что все курсанты военных училищ в 41-м копали окопы, засыпали песком бомбы и т. д. - с этим как быть? Или у нас медаль "За оборону Москвы" всем подряд давали? Или вы хотите сказать - он медаль ту купил?!

3. Третье обвинение подлое. "А вот посмотрите на фотографию - там же на нем в автозаке все медали есть, кто их срывал?" А вы бы предпочли что - чтоб мент сорвал медали, а потом продал их на "Горбушке"?! Или нужно было вырвать "с корнем" - т. е. порвать пиджак?! Вот тогда бы вы покачали головой и сказали бы "прапорщик перестарался, надо лишить его премии". Так что ли? Я делаю вывод просто, что у всех этих "охранителей" никто из дедов на Войне не был. А вот у меня были оба. И у меня сейчас хранятся их ордена и колодки с медалями. Разумеется, колодка висит не очень крепко - ее теоретически легко сорвать, если у кого рука поднимется. Естественно, после того как мент сорвал с него медали, Владимир Михайлович прикрепил их назад. А что он должен был сделать?

4. Четвертое "обвинение" просто по ту сторону добра и зла. "Посмотрите на ветерана на фотографии, на нем же синяков нет, так как его скручивали?!" Надо комментировать?

Ну и общий вывод, если позволите. А чему вы удивляетесь. Вы считаете, большинство "охранителей" (не все, разумеется) искренне готовились ко Дню Победы и т.д., что это патриоты нашей Родины?

Вы думаете, они борются с какими-то мифическими "либералами"?! Нет, это у них работа такая. Для отвода глаз, под этот шумок доворовывается Россия, доворовывается нынешними "патриотами", чьи яхты и счета на Западе охраняют "охранители" под патриотическую трескотню".

А блогеры-"нашисты" подводят всему случившемуся итог на свой лад: "Чего бы не хотели "несогласные", экс-НБПшники, солидарнутые, стратеги-31 и прочая нечисть, планировать свои акции мы будем без оглядки на их шабаши. Нам они просто не интересны. Сдавать кровь 31-го числа каждого месяца - наша традиция, и следовать ей мы будем и впредь. "Несогласные" могут не сдавать.

Не стоит называть себя правозащитниками и размахивать конституцией, на каждом шагу нарушая закон, занимаясь провокациями и хулиганством. Пришли на чужое мероприятие, притащили с собой дымовухи с кислотой, как в этот раз? Не плачьтесь по поводу "приема", "винтилова" и прочих радостей, сопутствующих нарушению закона. Еще раз повторяю - он для всех один.

Ну, и напоследок. Занять площадь или улицу - это, помимо всего прочего, одна из стратегий политической борьбы. Мы - организация политическая и от политических действий не откажемся. Поэтому мы в соответствии с федеральным законом занимали, занимаем и будем занимать Триумфальную и другие площадки столько, сколько посчитаем нужным. Нравится это кому-то или нет. "Несогласные" либо идут согласовывать свои шабаши, либо идут лесом. Точка".

Но точка ли? Думается, все же нет.

Гаишникам дали реальный срок

В Пензе оглашен приговор двум сотрудникам ГИБДД, которые обвинялись в получении взятки. И, что самое интересное, на сей раз гаишники получили реальный, а не условный срок, передает РБК.

Как было доказано в ходе суда, в феврале 2010 года старший инспектор отдельного батальона ДПС ГИБДД УВД по Пензе и инспектор этого же взвода остановили автомобиль Lada-2108, который ехал по полосе встречного движения. В ходе задушевного разговора в патрульной машине гаишники согласились "принять штраф на месте" каждому инспектору шофер выдал по 500 руб. Сразу же после получения денег гаишники-взяточники были задержаны сотрудниками собственной службы безопасности.

Суд признал инспекторов ГИБДД виновным в преступлении, предусмотренного ч. 2 ст. 290 УК России (получение должностным лицом взятки за незаконное бездействие). Их приговорили к 1,5 годам заключения каждого (максимальный срок по данной статье - семь лет).

http://auto.mail.ru/article.html?id=31592

• Рыбачьте с нами 1/2008

Линк на страницу (откроется в новом окне)

Четырехкратный чемпион Италии по ловле форели Жино Соффритти практически после каждого заброса снимает
рыбу с крючка.

Как это у него получается?
Что он делает иначе, чем другие?

Хеннинг Штильке посетил итальянского эксперта, чтобы выяснить это.

Жино Соффритти делает характерное движение удилищем: слегка покачивает его предплечьем, на короткое время задерживает и делает рывок назад. Это подсечка. Спустя несколько секунд радужная форель лежит на берегу водоема. Движение руки и поимка рыбы происходят почти одновременно. Так бывает на соревнованиях за звание чемпиона Италии по ловле форели. Жино ловит при этом до пяти форелей в минуту, а за все время соревнований его результат доходит до 200 форелей. Много раз Жино выигрывал чемпионат. Никто в Италии так часто не добивался почетного звания чемпиона. Это свидетельство того, что кое-что он делает несколько иначе, лучше, чем другие. Но что именно, я и хотел узнать, поэтому договорился с Жино Соффритти о совместной рыбалке на водоеме Лаго Сгагна близ Бергамо. Приманку, снасти, технику ловли - все это можно подсмотреть у мастера, но когда Жино на мой вопрос о секрете его успеха ответил: «Ты должен думать так, как рыба», мне стало ясно, что я не смогу сделать так, как он. Точнее, все это называется опытом, предчувствием, чутьем; здесь он впереди других, и просто подсмотреть у него это нельзя.

Взгляд на вершинку удилища, которую Жино при медленной подмотке постоянно двигает вверх и вниз. Благодаря покачиванию удилищем приманка движется крайне соблазнительно. Жино делает заброс и дает Piombo погрузиться. Он знает, что форели стоят глубоко, поэтому выбирает тяжелый Piombo, с помощью которого удерживает насадку вблизи дна.

Подсечка. Часто форель лишь слегка теребит приманку, тогда Жино, прежде чем сделать решительную подсечку, останавливается и дает рыбе как следует взять приманку. То, что проделывает Жино с восковой молью, само по себе совершенно удивительно. Подробнее мы расскажем об этом в следующем номере.

Нормальные снасти

Но все же кое-что можно сделать так, как он, и я почти уверен, что это поможет значительно увеличить собственные результаты ловли. В снастях Жино для метода Sbirulino нет чего-то особенного. Удилище длиной 4,30 м, очень мягкое в верхней части, обычные безынерционная катушка, не слишком тонкая монофильная леска, не слишком тонкий крючок. Поплавки - бомбарды и Piombo на первый взгляд тоже совершенно обычные. Однако работает он снастью особенным образом. После заброса и погружения оснастки Жино начинает покачивать вершинку удилища так, как я еще никогда не видел. Эта техника называется Tremarella, с ее помощью он придает приманке беспорядочные движения, которые выводят из себя ленивых прудовых форелей. Вновь и вновь демонстрирует мне Жино свою технику. Десятый, пятнадцатый раз клюют форели в считанные секунды, после того как он начнет подтягивать приманку. Я пытаюсь делать то же самое, но рыба не клюет. Снова Жино, и снова рыба. В следующий раз Жино встает позади меня и направляет мою руку. Предплечье почти прижато к рукоятке удилища. Плечо зафиксировано, движение осуществляется только локтевым суставом. Вершинка удилища нервно качается вверх и вниз. Несколько секунд Жино удерживает мое плечо в неподвижном состоянии, еще секунда, затем он откидывает мое плечо назад, и у меня на крючке рыба. Неужели я ее сам подсек? Вот мы и вернулись к чуткости «на кончиках пальцев», которую не так-то просто повторить.

Точно в линию

Жино корректирует меня постоянно. Удилище точно направить на приманку. Леска и удилище должны образовывать прямую линию. Удилище поднять круто вверх. Равномерно покачивать его; примерно в диапазоне 50 см вершинка постоянно колеблется вверх и вниз. Ручку катушки вращать медленно, но равномерно. Если я чувствую или только предполагаю, что кто-то прикоснулся к приманке, необходимо сделать короткую паузу, выждать, затем, возможно, последует поклевка. Она заметна, но никогда не бывает достаточно мощной. Необходимо выработать чутье, чтобы заметить такую поклевку. И все же это удается, с каждым разом получается все лучше, все отчетливее ощущаешь поклевки. Итак, проводка Tremarella; я должен ее запомнить и использовать для ловли на форелевых водоемах. Мне сразу же становится ясно, что все дело в невероятно активной проводке приманки. Мы поймали 30 или 40 форелей, а за то же самое время несколько «обычных» рыболовов с оснасткой Sbirulino на озере поймали всего две рыбины. Еще до первого заброса Жино знал, что форель на этом озере держится на глубине примерно 10 м. И на других озерах он не теряет времени на поиски. Оценив размер и глубину водоема, время года и суток, он на основании своего опыта может определить, где стоит рыба. Если не уверен, то делает первый заброс с Piombo (тонущей бомбардой) и ведет отсчет при погружении оснастки. Не 1-2-3, а 101-102-103. При трехзначных числах ему не нужны паузы в счете, которые делают определение глубины неточным. Если он не получает поклевки на расчетной глубине, то на последующем забросе начинает проводку оснастки на одно число раньше или позже, заставляя ее идти выше или, наоборот, глубже. Когда найдена рабочая глубина, он берет одну из 12 подготовленных удочек, именно ту, которая имеет оснастку для такой глубины.

Простые оснастки

Его оснастки на удивление просты. Они отличаются, прежде всего, по виду Sbirulino. Кстати, я больше не буду использовать этот термин, поскольку так обозначали первые бомбарды в Италии. Все другое называлось и называется именно бомбарда или Piombo. Бомбардами называют плавающие и парящие в воде «подводные» поплавки. Среди тонущих форм различают Piombo и Piombo con asta, то есть с трубочкой (см. ниже). Жино ловит с монофильными лесками. С одной из основных лесок диаметром 0,16 мм он использует поводок диаметром 0,18 мм. Поводок толще потому, что он испытывает большую нагрузку, и рыболов не хочет рисковать и получить обрыв вблизи зубов форели. В зависимости от величины рыбы, интенсивности клева и условий на водоеме он использует несколько более тонкую или толстую леску (от 0,14 до 0,20 мм). Поводок ставит сравнительно короткий, длиной 1,20 м. Только в том случае, когда ловит на более высоком горизонте, Жино удлиняет поводок до 2,00 или 2,50 м. Серебристые крючки № 6 тоже не отличаются чем-то особенным. Приспосабливаясь к интенсивности поклевок, Жино в случае необходимости варьирует размер крючка между № 4 и № 8. Приманка для Жино - одно из важнейших слагаемых успеха. Он считает лучшей приманкой восковую моль типа SA, GI, P. Это единственные насадки, на которые Жино ловит, с ними он добился титула чемпиона.

В Италии различают плавающие или медленно тонущие бомбарды и тонущие Piombo с трубочкой или без нее. У них различная скорость погружения, и их используют в разных ситуациях.

Бомбарда.

Предназначена для дальних забросов и для ловли вблизи поверхности и в верхних слоях воды.

Piombo con asta (с трубочкой).

Применяется для ловли на средних и дальних дистанциях, для проводки приманки вблизи дна. Трубочка слегка приподнимает Piombo при проводке. Приманка идет, слегка приподнявшись над дном.

Piombo (без трубочки).

Используют для подачи приманки в глубоких водоемах на средних расстояниях и вплотную ко дну.

У итальянского мастера с собой не одна бомбарда, их у него всегда очень много, с различной огрузкой. Жино Соффритти использует в качестве форелевой приманки только личинку восковой моли. Это и неудивительно, так как именно она уже четырежды делала его чемпионом Италии по ловле форели. Радужная форель сидит на крючке так же надежно, как и личинка восковой моли. С помощью специальной техники насаживания приманка прочно сидит на крючке или на леске.

Жино Соффритти взял с собой на форелевое озеро три баночки с приманками. Это не слишком много, однако больше, чем у него бывает обычно. Во всех трех баночках находятся личинки восковой моли, но различной окраски и двух размеров. Большего разнообразия приманок Жино не потребовалось, чтобы четырежды стать чемпионом Италии по ловле форели. Все титулы он завоевал с помощью личинок восковой моли, и вообще он ловит только с этой насадкой. За тем, что он с ней вытворяет, стоит понаблюдать более детально. Чемпион подает либо две маленькие личинки восковой моли, либо одну большую. Независимо от способа проводки всегда важно, чтобы личинки настолько прочно сидели на крючке, чтобы форель не смогла их стащить. Для этого Жино применяет специальные методы фиксации приманки на крючке (см. рисунок внизу).

Крючок с петлей

Жино не просто насаживает отдельную личинку на крючок, а сначала протыкает его через голову личинки, потом надевает личинку на леску и затем жало крючка еще раз вводит в личинку с головы. Крючок проходит в нижней трети личинки, а жало крючка вновь выходит наружу. Личинку Жино дополнительно крепит петлей вокруг головы, поэтому она не соскакивает с крючка. Форель не может просто стащить приманку, она должна взять ее как следует, но с крючком. Крючок должен выходить на нижней стороне между предпоследним и третьим с конца сегментом личинки или между третьим и четвертым. Почему это так важно? Потому что способ насаживания решающим образом влияет на вращение приманки. Если крючок выходит перед третьим с конца сегментом личинки, то ниже него будет свободно свисать длинный хвост. Это обеспечивает более сильное вращение при проводке, что делает приманку привлекательнее, однако отрицательно влияет на ее полетные качества. Таким образом, подобная приманка используется для коротких забросов и агрессивной проводки. Если крючок выходит перед предпоследним сегментом, большая часть тела будет находиться на леске и крючке. Приманка станет лететь лучше, но вращаться менее интенсивно. Таким образом, этот вариант насаживания предназначен для дальних забросов с приманкой, которая меньше привлекает к себе внимания.

Самые сильные

Когда Жино насаживает одну личинку восковой моли, он выбирает более крупную особь, длиной примерно
3,3 см (более мелкие имеют длину 2,7 см). Крупные личинки восковой моли можно приобрести лишь в Италии. Жино использует личинки, поставляемые фирмой SA. GL. P. Любой, кто ловил с различными личинками восковой моли, подтвердит, что это самые сильные и самые выносливые представители данного вида. Наиболее эффективно работают две мелкие личинки на крючке. Они не только обеспечивают более сильное вращение, но при правильной насадке еще и оживленно двигаются. Жино сначала насаживает первую личинку с хвоста, которую натягивает на цевье крючка и частично на леску. Затем следует вторая личинка, насаживаемая за голову. Жало крючка вновь выводится из нижней части личинки. Но не так далеко от хвоста, как у одной личинки, а после первых трех или четырех сегментов тела. Вариант с двумя личинками L-образной формы хорошо подходит для того, чтобы склонить инертных рыб к поклевке. Метод ловли с двумя личинками бывает наиболее успешным, когда необходимо привлечь внимание рыб к приманке на глубине.

Изменение окраски

У Жино имеются личинки восковой моли двух размеров и трех цветов. Наряду с обычными желтыми личинками есть еще красные и зеленые. В большинстве случаев используют личинки естественной желтой окраски. Существуют две причины для замены на личинку другой окраски:

1. Форель через какое-то время перестает реагировать на натуральную окраску личинок восковой моли. Такое иногда случалось на соревнованиях в Италии. В конечной фазе отведенного времени рыба на
красные личинки часто ловится лучше.

2. В сильно окрашенной воде личинки восковой моли контрастирующих цветов более заметны и уловисты.

В прозрачной воде окраска большой роли не играет. В слегка замутненной воде используют личинки естественной окраски. Но если вода желтоватая, красная приманка часто бывает лучше; в воде с красноватым оттенком зеленая приманка может обеспечить лучший контраст и частые поклевки. Поэтому всегда следует подавать приманку более заметной окраски. И способ насаживания, и окраска личинки восковой моли способствуют привлечению внимания форели к приманке. Чтобы добиться этого в большей степени, Жино, работая удилищем, заставляет личинки постоянно двигаться. Проводкой по так называемой технике Tremeralla он заставляет вершинку удилища при подмотке приманки непрерывно подниматься и опускаться. Наряду с вращением это придает приманке дополнительные резкие подрагивания, которые настолько раздражают форель, что рыба не может удержаться от атаки. Отдельные личинки восковой моли фиксируют с помощью петли. Таким образом, ни одна рыба не может
стащить их с крючка.

В ходе серьезных соревнований Жино Соффритти ловит с помощью личинок восковой моли пять-шесть форелей в минуту.

Выбор делается между тремя вариантами: плавающей бомбардой, медленно тонущим Piombo con asta и тонущим Piombo.

----------
Last edit by: aborigen at 11.01.2011 18:45:14

Ловили на свободном,туда,за базу уходили…краб мелковат был

Надо было просто поинтересоваться как осьминога готовить- балдею от морепродуктов

Рынок сейчас крутой возле переезда на ул. Вокзальной. Там сейчас все можно купить

Про это не слышал и не читал
Знаю, что в Амуре есть калуга, а на Сахалине встречается только по побережью от Красногорска до залива Байкал

Про Принцип не берусь судить, Валера
Меняется время, меняются приоритеты, в конечном итоге меняется отношение к самой Жизни
Спроси своих друзей, охотоведов, охотников, которые много лет охотились по договорам, и просто не "чайников" Что они скажут по этому поводу. Знаю, что ты экстремал, в какой-то степени (в основном, из твоих историй) Таких не много Удачи тебе

ИМХО, с большим удовольствием смотрю на Природу не через прицел ружья, а через видоискатель фото или видеокамеры