По информации Управления охотничьего хозяйства численность медведей на Сахалине составляет более 4000 особей. Питаются они преимущественно дарами природы, т.е. ягодой, орехами, конечно рыбой во время нереста, если удастся, то и оленя могут завалить при случае, порой не брезгуют и каннибализмом... Весной также, когда выгоняют скот на тырловки т.е. попросту в лес на свежую траву, мишки довольно часто нападают на скотину и приносят довольно ощутимый урон «общественному» животноводству. Иногда один медведь просто из-за озорства, наверное, может за один раз задрать несколько племенных коров или быков.
Когда появлялась подобная информация, сразу же создавались бригады из местных охотников, которые оперативно принимали меры по отстрелу таких разбойников. Эта охота считалась довольно престижной и, как правило, случайных людей на эту охоту не брали. Тем более, что трофеи полностью переходили в собственность участников охоты. Мне тоже приходилось участвовать в подобных мероприятиях, когда местные охотники доверили мне быть председателем районного охот-рыболов общества...
С одним из таких опытных и знаменитых охотников я знаком, на его счету немало медведей, которые добыты различными способами: на приваде, ходовой охоте и т.д. Зовут его Владимир Георгиевич Мандрица, он родился и вырос на Сахалине, был мастером спорта по лыжам и чемпионом области по лыжным гонкам. В последнее время Владимир Георгиевич работал директором лыжной базы «Спартак» в Южно-Сахалинске, был хорошо знаком с известными российскими лыжниками и биатлонистами.
Однажды я с ним познакомился, это неглупый мужик, очень интересный собеседник, любитель русской бани и горячих женщин, при случае может выпить также приличную дозу «крепкого чая». Иногда мы парились в его служебной бане, где, кстати всегда был замечательный пар и бассейн с ледяной водой -- что еще надо мужикам в зрелом возрасте? Эти наши «мужские посиделки» были всегда довольно продолжительными, иногда до 2-3 часов ночи и не обходилось без «трепа», конечно. У каждого из «парильщиков» всегда были в запасе интересные истории, Володя тоже не оставался в стороне, он многое повидал в Жизни, имел громадный охотничий опыт, к тому же был очень интересным собеседником с приличным чувством юмора.
- Я вырос среди нивхов, рядом с Адо-Тымово, в 4 километрах на правом берегу реки Тымь, было их стойбище. В стойбище жили три брата - Калин, Пургин, Пларгин. Самым богатым из них считался Калин - у него были собачья упряжка, невод и жена. Нивхи ловили рыбу и охотились. Медведя, убитого охотником, они встречали песнопением. Женщины били колотушками по бревнам - что-то вроде музыки. Они считали, что медведь был их предком и родственником, представителем мира таежных (горных) духов...
- На левой стороне Тыми находился старый Чир-Унвд. Там нивхи выращивали медведя - медвежонка ловили и держали в деревянной клети, утыканной поверху гвоздями, чтобы зверь не грыз. Кормили топтыгина рыбой и ягодой, иногда выводили на прогулку. Когда ему исполнялось три-четыре года - праздник медведя устраивали. Мне было 10-12 лет, когда я увидел, как медведя выводили… Какой это сильный и красивый зверь...
Часто он рассказывал про свои охоты на медведя, по - моему, другой охоты он просто не признавал. Я уверен, что в рассказах Григорича не было неискренности или лжи, может быть, иногда просто лирические отступления и только. К тому времени я обзавелся карабином и на моем личном счету уже было 2 медведя. Конечно, я мечтал принять участие в серьезной охоте на медведя с таким знаменитым охотником и поучиться кое-чему у него. Из рассказов Володи я понял, что я практически ничего не знаю о привычках и повадках хозяина тайги, особенно при охоте на засидке ночью. Надо сказать, что напарник на серьезной медвежьей охоте играет очень важную роль, обычно, малознакомых и непроверенных людей просто не берут в компаньоны, так как иногда от слаженных и своевременных действий обоих участников часто зависит не только успех охоты, но и часто сама жизнь. Также я понял, что в последнее время Григорич практически охотился один и иногда нуждается в надежном напарнике, причем, кого попало на эту роль брать он не собирается, уж лучше надеяться на самого себя, чем на кота в мешке... Уже несколько претендентов участвовало с ним в охоте на мишку, но до второго раза, как правило, дело не доходило по разным причинам, иногда, на мой взгляд, просто комичным...
Также я понял, что шанс поохотиться на матерого хищника вместе с Григоричем у меня есть, и однажды я ему предложил поучаствовать в совместной охоте на топтыгина. Он быстро согласился, мы решили, что на предстоящую весеннюю охоту берем оба по лицензии и охотимся сообща. У Володи уже давно было определено место для охоты не далеко от Южного, где была небольшая укромная избушка, которую он построил специально для таких дел. Заблаговременно Григорич неподалеку от своей избушки построил со своими друзьями для охоты на медведя специальную «засидку» на дереве. По осени он приготовил достаточно привады (отнерестившейся горбуши), «затарил» всю эту вкуснотищу в металлическую бочку, которую закопал наполовину в землю. Кроме этого, полностью забил протухшей рыбой флягу, которую надежно привязал тросом неподалеку от засидки. Незаметно прошла зима, и мы начали понемногу готовиться к предстоящей охоте. У моего напарника был хороший карабин специально на медведя - Лось-9 (первая серийная модификация под патрон 9x53 мм), ИМХО очень надежное оружие для подобной охоты. У меня тоже было неплохое оружие для такой охоты, это «вертикалка» 12 калибра. К сожалению, в этот раз на такой серьезной охоте я оказался без своего карабина «Сайга» калибра 7,62х39мм. Дело в том, что в начале прошлой зимы пришлось оставить свое оружие в тайге одному охотоведу, с которым мы охотились на северного оленя...
Это отдельная история... Так получилось, что мой сын однажды вовремя не пришел на наш стан, увязавшись за оленем - подранком, а впереди была морозная декабрьская ночь. Вместе с охотоведом, который великолепно знал окружающую местность, мы ночью все же отыскали незадачливого охотника, и все вместе вернулись на базу. Утром мы с сыном собрались домой, так как предварительно успешно закрыли лицензию на добычу копытных «олегов». Охотовед воспользовался щекотливой ситуацией и попросил оставить под его ответственность мой карабин, так как ему предстояло со своими напарниками добыть несколько голов КРС. Я не смог отказать человеку, который пришел нам на выручку в трудную минуту, хотя, это противоречит всем правилам. Но в тайге свои законы, я поверил на слово представителю охотнадзора. Дальнейшее развитие событий показало, что «уважаемый» охотовед имел свои дальнейшие планы на мой карабин после окончании охоты. Поэтому я не смог получить свое оружие после неоднократных напоминаний до открытия охоты на медведя. Как покажет дальнейшее развитие событий, этот момент сыграл решающую роль в нашей охоте. В охоте на медведя, как я сам убедился впоследствии, не должно быть никаких случайностей...
Володя иногда ездил один на предстоящее место охоты в разведку и следил за появлением следов на этом участке. Был конец апреля, в городе и у нас на даче почти сошел снег, однажды я получил сообщение от напарника, что медведь уже вылез из берлоги и шарахается по участку в поисках чего-нибудь пожрать. Нужно было срочно выезжать на охоту. Перед выездом я решил навестить своего компаньона по охотам и рыбалкам, у которого имелся легальный карабин. Я хотел пригласить его на охоту или, в крайнем случае, попросить у него оружие на такую серьезную охоту. Мой товарищ участвовать в охоте отказался, ну, и, разумеется, также категорически сказал «Нет», когда я ему обрисовал ситуацию с моим карабином. Наверное, мой давнишний приятель был прав, и у меня нет к нему никаких претензий, он сделал все по Закону, поэтому его совесть чиста. Хотя, наверное, в Жизни бывают вот такие нестандартные случаи, когда нужно поступить не по Закону, а в соответствии со сложившейся ситуацией. Мой друг никогда в своей жизни не охотился на медведя, и карабин купил просто на всякий случай. Вот так я собрался на серьезную охоту без надежного оружия...
Мы быстро собрались и помчались на машине на охоту в сторону Ловецкого перевала, причем Володя взял еще своего родственника с собой. Александр оказался не старым еще мужиком с громадным животом, довольно неряшливым с виду. Григорич брал его с собой несколько раз уже на охоту просто за компанию, как я понял позже, толку в тайге с такого напарника было немного. В лесу было еще много снега, поэтому нам пришлось до зимовья идти пешком на лыжах со всей амуницией около 7 км. Кроме этого, мне пришлось тащить на себе еще печурку для зимовья. Конечно устали как черти идти по мокрому снегу, но это были мелочи - мы, наконец, были в тайге в настоящей охотничьей избе, впереди у нас было примерно неделя времени. Вначале пришлось навести некоторый порядок снаружи и внутри жилища. За долгую зиму зимовье изнутри покрылось изморозью, в нем хорошо поработали мыши, погрызли постель и свечки, но продукты, оставленные еще осенью, были целы. Иногда в тайге охотники оставляют дверь на зиму открытой, когда в ней нет продуктов, иначе медведи могут сломать двери и окна. Недалеко от зимовья мы заметили медвежий след, зверь поостерегся проникнуть в жилище, очевидно, его привлекла привада...
Мы напилили дров, очистили снег вокруг зимовья, принесли ключевой водички из ручья. Я начал заниматься дровами, Григорич заменил прогоревшую печку на новую, быстро ее растопил и начал готовить немудреный охотничий супчик, позже разложили наш скарб по углам. За этой канителью быстро накатил вечер, у нас был, разумеется «лимонад», мы накатили, как положено и начали обсуждать стратегию предстоящей охоты. Володя предложил сразу брать быка за рога, т.е. не откладывая дела в долгий ящик сегодня в ночь идти на медведя, которому не терпится снять с себя шкуру, коль появились такие крутые охотники... Через пару часов появился наш компаньон, он установил «рекорд»: - Всю дорогу он преодолел ровно за пять часов...
Нашему напарнику мы наказали подтапливать печурку до нашего прихода и ждать нас с добычей. Проверив перед выходом оружие, мы взяли с собой фонари, оделись потеплей и пошли на поляну, где была выложена привада. Григорич в этом районе охотился на медведя уже несколько лет весной и осенью. Очевидно, кто-то из местных аборигенов решил составить ему конкуренцию, поэтому и привез поздно осенью несколько бочек протухшей икры и рыбы в надежде получить лицензию на право охоты. На место мы пришли еще засветло, некоторые бочки были частично разбиты, вокруг них мы увидели много медвежьих следов, также лисички и еноты здесь тоже побывали. Можно было только представить, сколько зверей уже здесь «подхарчилось». На поляне вокруг привады практически растаял снег...
У Григорича было все «схвачено» в управлении охотхозяйства, и поэтому он получил лицензию именно на этот участок, на котором охотился уже много лет и прекрасно его знал. Место засидки правда было выбрано браконьерами не совсем удачно, почти на ровном месте и рядом не было близко высоких деревьев, где можно было бы построить «лабаз». Однако у нас не было выбора, претензии тоже некому было предъявить, и мы расположились прямо на земле за небольшими кустами. После хорошей дозы «лимонада» шло тепло из организма, но нам было и так не холодно в предвкушении встречи с хозяином тайги. Перед самым заходом солнца началась тяга вальдшнепов, которые появляются почти с первыми проталинами, и обычно их можно наблюдать минут 20-25 до захода солнца в это время. Понемногу затихли и различные птичьи голоса, только ветер иногда шумел и раскачивал деревья. Недалеко от нас протекал приличный «громкий» ручей, своим шумом он мешал нам слышать другие лесные шумы и сосредоточиться.
Мы лежали на земле почти рядом практически на открытом месте, вдруг напарник чуть приподнялся и прислушался, затем указал рукой в сторону ручья и показал, как примерно медведь ходит. Было уже почти совершенно темно и никого не видно, но я тоже услышал, как кто-то прошлепал прямо совсем рядом по ручью мимо нашей засидки. Мы приготовились к встрече, адреналин попер по всему организму, но шаги неожиданно затихли практически напротив нашей «засидки». Володя показал опять, как зверюга принюхивается и водит своей мордой «лица» по сторонам. Он наблюдал много раз конечно, как ведет себя мишаня при подходе к приваде, зверь всегда очень осторожен и никогда не прет сразу к приманке, а когда убедится, что никого нет рядом - идет менее осторожно. Очевидно, что на этот раз он нас сразу учуял. Я предполагаю, что это сделать было не так сложно из-за нашего «мужитского» духа с «лимонадным» выхлопом, так как мы хорошо услышали, как топтыгин рявкнул недовольно и зашумел кустами за ручьем.
Мы немного перевели дух и Володя сказал, что мишка нас усек и будет ходить теперь с опаской возле привады кругами. В чем мы позже и убедились... Тяжелые шаги раздавались то с одной то с другой стороны, в голову лезла какая-то дребедень, мы судорожно (это я про себя) сжимали свои ружья и напряженно всматривались в окружающую нас со всех сторон темноту, но противник нам попался не простой. Иногда казалось, что зверюга нас прекрасно видит (а почему нет?) и только выбирает место, откуда на нас броситься... Мишаня недовольно «рычал», пытаясь нас испугать, наверное. Представьте подобную ситуацию на миг, и вам будет понятно наше состояние... Честно скажу, у меня не было никакого страха перед зверем, просто угнетала неизвестность... Куда я буду стрелять наверняка, а я не спасую хоть перед дьяволом, надеюсь... Моему напарнику наверняка было в кайф находиться вблизи от голодного медведя, Володя много их «замочил» на своем веку. Я не люблю никаких неожиданностей, когда ясно видишь перед собой какого угодно сильного противника, ИМХО, можно принять самое правильное решение, даже убежать. Здесь, был другой случай... Вообще, знающие люди всегда предупреждают при подобных встречах - старайтесь избегать контактной встречи со зверем, который находится возле своей добычи или пищи. А мы сами добровольно спровоцировали голодного зверя на агрессию... Поэтому: - «Получи, фашист, гранату...»
Честно сказать, было не совсем уютно сидеть прямо на земле, когда знаешь, что рядом шарахается мохнатый и голодный как черт лесной бродяга, который совсем недавно выбрался из своей берлоги. Хмель и романтическое настроение понемногу улетучивалось и мы созрели, чтобы «рвать когти» в направлении теплой избушки, где нас наверняка заждался наш компаньон. Мы быстро собрались и пошли в сторону избы. По пути за каждым кустом мне чудился лохмач, который сожрет нас обоих с потрохами и ружьями. Не доходя до избы, мы услышали богатырский храп нашего товарища. Печка уже прогорела, но внутри избы еще сохранилось тепло, поэтому нам не составляло труда растопить печурку и сообразить перекусить немного, хотя было уже прилично за полночь. Хмель у нас выветрился по дороге, и появился просто зверский аппетит. Перекусив и коротко рассказав о нашей несостоявшейся охоте «хранителю» очага, мы вскоре тоже завалились на нары и попытались заснуть, прошедший день был трудным для нас и конечно беспокойным. Но это не так просто было сделать по причине поистине бесподобного храпа нашего напарника, который моментально вырубился, пока мы ужинали. Лично я был не готов к такому «музыкальному» сопровождению, это было что-то невообразимое. Володин свояк закатывал такие витиевато - громогласные рулады, что, казалось, что вот - вот обрушится крыша. Володя неоднократно пихал его под бок и матерился как сапожник. Богатырский храп прекращался буквально на пару минут, мы конечно не успевали использовать этот перерыв для сна, потом с новой силой «какофония» обрушивалась на нас, от нее невозможно было никуда деться...
Короче, до утра мы толком не выспались, только когда встало солнце, и наконец, наш компаньон выспался вволю, мы получили передышку для короткого сна. Быстро встали, сходили на ручей за ключевой водичкой, приготовили перекусить немного. Как оказалось позже, родственник кроме храпеть ничего не хотел и не умел делать и был совершенно невозмутим, когда Володя по родственному от всей души «костерил» его во все дырки. Нам нужно было заготовить дров на неделю, чем мы и занялись после непродолжительного завтрака. Погода была обалденная, рядом посвистывали рябчики и было у всех хорошее настроение, наш распорядитель охоты рассказывал, сколько и как он добывал косолапых на этом участке. Никто не сомневался в предстоящем успехе. Мы сидели на улице и обсуждали планы по предстоящей охоте, неожиданно прямо возле избы заметили лесного «домового» - полосатого бурундучка. Зверюшка, очевидно, был здесь «прописан», наверное, именно его мы слышали ночью, когда он «шебуршал» по нашим рюкзакам. Бурундук оказался весьма наглым и бесцеремонным как «бомж» возле своей помойки. Вначале эта маленькая зверюшка еще выдерживала какие-то джентельменские приличия, видя, что от нас не исходит никакой агрессии, бурундук осмелел, а позже совсем охамел...
Где-то ближе к обеду мы пошли опять вдвоем к месту, где была засидка. В лесу было еще много снега, на открытых местах вовсю лезла зеленая травка. Подойдя на место, мы увидели, что мишаня попался не дурак и очевидно опытный, так как не подходил после нас к приваде и наверное в эту ночь довольствовался только корешками, хотя дух шел от бочек на всю округу. На снегу мы увидели его следы, как он топтался ночью вокруг нас, это был довольно крупный экземпляр. Как определил наш лидер охоты в мишане примерно было кг 180-200 и он уже прожил на этом свете 4-5 лет и не собирался еще «крякать». Такие молодые медведи, как правило, самые бесшабашные и смелые. От них можно ждать любых неожиданностей...
Мы еще раз убедились, что это место не фартовое, ветер гуляет по всей поляне и мише не составляет труда нас вычислить по крепкому мужицкому запаху. Несмотря на это Володя был уверен в успехе операции и по ходу делился своими секретами и опытом охоты. Мы решили на предстоящую ночь еще раз попробовать перехитрить лесного бродягу и пошли обратно к стану, так как днем нечего было здесь делать. В избе наш товарищ не терял зря времени и уже давал храпака во всю силу легких, действительно он был мастак на это дело. Володя без особых церемоний растолкал его и матюгнулся опять, что у него будет время давить подушку. Обед пришлось нам опять готовить, мне это было в кайф на природе, напарник между тем вытащил свояка на «трудотерапию», т.е. на заготовку дров. За время нашего отсутствия он не расколол ни одного полена, я удивился про себя, на кой черт такие напарники на охоте. Через час обед был готов, и я позвал друзей к столу. На природе всегда зверский аппетит, тем более с «лимонадом» – как назвал «огненную» воду Володин внучок, проблем у нас не было. За столом шел конкретный мужской разговор, что взять мишаню = это просто дело техники и у всех, поэтому было прекрасное настроение. За разговорами незаметно подошло время для выхода на охоту...
Сборы были недолгими и вскоре мы уже подходили к засидке. Излишне говорить, что ситуация повторилось, т.е. опять гулял ветер по поляне, миша вышел к приваде, как стемнело и учуяв нас, выразил свое неудовольствие рыком, наверное чтобы нас попугать. Мы его даже и не видели, так как зверь опять кружил на расстоянии и не подходил близко к приманке. Когда по нашим расчетам он слинял от нас, мы пошли обратно на базу. Избушка встретила нас как положено: печка прогорела, коллега наш заходился в богатырском храпе и только после матерных слов в его адрес поднялся с нар. Предвидя его храп, я заготовил на улице немного лапника под деревом, на котором расположился на ночевку в спальнике и спокойно заснул уже только под шум леса. Никакие медведи мне уже были не страшны, от такого просто сумасшедшего храпа вся живность должна была умчаться в самые дальние распадки... Под самое утро я проснулся от капель дождя, который незаметно начался и загнал меня все-таки в избушку. Но я успел как следует выспаться, пора вставать, уже «горел восток зарею новой»... Поблизости послышался свист рябчика, он тоже радовался наступлению утра, поэтому я затопил печку и занялся приготовлением завтрака. Мои напарники тоже уже проснулись, Володя немного «костерил» чисто для профилактики своего земляка, он, оказывается, сразу завалился храпеть вчера, когда мы вернулись с «боевого» дежурства...
За завтраком Володя предложил сменить тактику, т.е. вечера мы сегодня не будем ждать, а проверим по распадкам мишаню, может быть, и наткнемся на зверюгу, такое с ним тоже часто бывало на охоте. Еще мой напарник решил сходить к построенному в прошлом году лабазу, возле которого он тоже оставил прошлой осенью приваду на медведя. Я с удовольствием принял это предложение, ходовая охота мне всегда была по душе, в тайге днем гораздо интересней, чем сидеть ночью без движения в «засаде» и ждать голодного зверя. Наказав свояку наколоть дров и приготовить к нашему приходу ужин, мы собрались на весь день на охоту. Местность в этом районе была очень пересеченной, изобиловала ручьями и распадками, весна стремительно отвоевывала позиции у своего вечного противника - суровой и долгой сахалинской зимы. Мы пересекли несколько распадков со звонкими ручьями, наст с утра хорошо «держал», мы даже не проваливались на лыжах. Подойдя к лабазу, мы сразу же увидели вокруг него старые медвежьи следы. Судя по их размеру, здесь побывали два медведя: очевидно, наш знакомый, и более матерый зверь, который побывал здесь раньше. Может быть, мы поступили не совсем разумно, так как потратили две ночи в неудобном для подобной охоты месте. Звери потоптались возле бочки с горбушей, в одном месте пытались расковырять своими когтями крепкое железо. В верхней части бочки Володя прорубил топором несколько небольших отверстий для лучшего запаха. Он рассказал, что у зверей такая силища, что часто они расширяют когтями узкое отверстие в толстом железе и достают понемногу тухлое лакомство. «Голод не тетка»... Также иногда сильный медведь может оторвать флягу, привязанную к дереву крепким металлическим тросом. Вот тогда-то он с ней позабавится, пытаясь добраться до привады...
Но Григорич сразу определил, что те медведи, которые вначале побывали возле лабаза, перебрались наверняка на поляну с бочками. И пока звери не управятся с привадой, они здесь не появятся...
На открытых полянах солнце и ветер хорошо поработали, появились большие проталины, кое-где начали появляться лопухи. Даже на одном хорошо прогреваемом пятачке земли мы смогли набрать по пучку дикого чеснока - черемши. Снегу в лесу тоже было еще довольно много, особенно на северных склонах. Володя был опытным таежником, поэтому у нас на ногах были пластиковые лыжи, которые позволяли нам не проваливаться в рыхлом снегу и спокойно шлепать по большим или маленьким лужам. Кое-где нам попадались свежие и старые следы медведей, Володя определил, что на этом участке ходят 3-4 медведя разного возраста и раньше их, конечно, было больше. Иногда мы видели его старые засидки, на которых он караулил косолапых и по дороге рассказывал различные случаи из своей богатой практики. У меня не было оснований сомневаться в его рассказах. В одном месте, уже неподалеку от бочек с привадой метрах в 250 мы наткнулись на лежку, очевидно, здесь лежал наш противник в светлое время. Конечно, медведь нас хорошо видел с бугра, поэтому и не подходил к приваде ночью. К вечеру мы совершили довольно приличный круг, устали немного конечно, но оптимизма нисколько не потеряли. В течение дня сами медведи нам не встречались. Наконец, мы решили идти в сторону избы, чтобы засветло еще кое-что сделать по хозяйству. Мы не удивились особо, когда увидели нашего боевого товарища на своем посту, т.е. на нарах.
На вопрос Володин, что он собирается делать ночью, так как весь день проспал в избушке и никуда не выходил, он удивленно ответил, что ночью, как правило, он тоже спит. И, вообще, он сюда приперся не дрова колоть и по лесу гулять, а как следует выспаться в спокойной остановке. Нам, естественно нечего было на это возразить, мне было тем более по «барабану» как говориться, так как я уже был стабильно прописан на улице, и меня его храп практически не доставал. В этот вечер мы засиделись немного дольше, хотя устали прилично за целый день. Решили пойти другим маршрутом опять вдвоем конечно. Наутро мы после дежурного завтрака были снова уже в пути, за эти дни снег прилично осел и идти было легче. Мы обследовали несколько распадков, иногда нам встречались медвежьи следы и их «покопки», где звери раскапывали корни от лопухов. Уверенность в успешной охоте понемногу улетучивалась. Однако, мне все-равно было интересно на этой охоте, хотя мы пока еще никого не видели, но я много полезного услышал из охотничьей практики. Чувствовалось, что Володе хочется, конечно, чтобы был конкретный результат, да и наши продуктовые и «лимонадные» запасы стремительно уменьшались с каждым прожитым здесь днем. Аппетит был просто зверский после хождения целый день по распадкам.
Наутро мы решили обследовать еще один маршрут... Только прошли километра полтора, как Володя вдруг насторожился и знаком показал мне, чтобы я оставался на месте, а сам, сняв свой рюкзак и положив его на землю, начал медленно и осторожно продвигаться вперед. Я посмотрел внимательно в том направлении и вдруг увидел приличного мишаню, которого мы так долго разыскивали. Довольно приличный медведь что-то беззаботно ковырялся в болоте, находился зверь от Володи метрах в 75-80 и пока ничего не замечал вокруг. Стрелять было не очень удобно, так как перед моим напарником и мишей были кусты и деревья, а подойти ближе без опасности спугнуть зверя было нельзя. Тем не менее, Володя приложил свой карабин к плечу, и как всегда первый выстрел был неожиданным. Естественно, зверь был также совершенно не готов к такой неожиданной встрече и после первого выстрела ничего не понял, однако после второго он как очумелый рванул влево от нас в сторону небольшой речки. Как оказалось, первая пуля угодила прямо в дерево, за которым кормился лохматый, вторая тоже не достигла цели...
Все произошло очень быстро... Мне очень хорошо было видно медведя, который стремился избежать неожиданной опасности. Григорич начал «окучивать» медведя по полной программе, когда тот что мочи мчался теперь уже по поляне. Я не следил за выстрелами, но они не останавливали матерого зверя. В этой ситуации я ничем не мог помочь, так как находился на значительном расстоянии от медведя. Казалось еще немного и медведь будет спасен... Последним выстрелом Володя все же достал зверюгу в задний окорок, после чего мишка рявкнул и укусив себя за раненую ногу, и перевернулся через голову на всем бегу. «Все...!» - подумал я. От меня раненый зверь был чуть дальше, чем от напарника, но я его хорошо видел, хотя для точного выстрела из моего ружья было далековато. Все произошло так быстро, но еще быстрее мишаня после своего кульбита вскочил на ноги и рванул дальше к спасительному лесу. Я все же успел разрядить свой 12 калибр по убегающему зверю, но удача на этот раз была на его стороне, всё-таки расстояние до цели для моего ружья было запредельным. Напарник закричал мне, что у него в карабине нет патронов и, чтобы я скорее подбежал поближе добить зверя, пока он не добрался до леса. Я что есть мочи рванул к подранку, который уже продрался через густые кусты по глубокому снегу к ручью. Пока я добежал до ручья, медведь перебрался через бурный поток и пытался забраться на довольно крутой берег. До матерого зверя от меня уже было метров 70, но стрелять нужно было через довольно густые кусты на берегу. Я тщательно прицелился в верхнюю часть его туловища и нажал на курок... Первый выстрел не остановил нашего противника, а придал ему новых сил, наверное. У меня оставался еще один шанс, выстрел, пуля взрыхлила землю прямо над головой подранка... Последним усилием зверю удалось зацепиться когтями за корни, он подтянулся на передних лапах как гимнаст и пропал из вида...
Наверное, сегодня тоже был не наш день, возможности произвести успешный выстрел у меня не было, так как стрелять пришлось через густые кусты. Наверняка, если бы у меня в руках был надежный карабин, подранка мы бы не упустили. Когда мы подошли к тому месту, где медведь скрылся, то увидели, что одна из пуль после моего выстрела прошла совсем рядом от его башки, очевидно, он родился действительно в рубашке. Володя сказал, что обычно ему всегда хватало 2-3 патрона, но на этот раз он допустил промашку и оставил рюкзак, чтобы было легче и удобней подкрадываться к зверю. Видно было, что он переживает свой промах, ведь мишаня был так близко, и мы его не смогли взять... У меня, конечно, было мало шансов на удачный выстрел из гладкоствольного ружья в этих условиях. Вместо того, чтобы успокоиться и принять верное решение, мы совершили еще одну ошибку в этот раз, как оказалось в дальнейшем...
Эта охота показала, что никаких мелочей не бывает на медвежьей охоте и как важно не суетиться в таких ситуациях. Однако, мы решили сразу же преследовать подранка, так как видели прилично крови по следу и надеялись, что с такой раной он далеко не уйдет от нас. Григорич сразу снял оптику с карабина, коли придется преследовать подранка по кустам и густому бамбуку, в таких местах такой прицел не потребуется. След повел сразу в самую чащу леса, там было еще много снега, и мы видели, что досталось мише прилично, все-таки пуля этого калибра может и слона свалить, не то что медведя. Володя шел шагах в 10 впереди меня и внимательно смотрел на следы. Мишаня наверное нас слышал, так как кое-где останавливался на короткое время и продолжал улепетывать дальше, везде была кровь по следу, особенно когда он пробирался по глубокому снегу. Я тоже внимательно присматривался ко всем подозрительным местам, так как знал, что при преследовании подранка нужна особая осторожность. Григорич уверенно шел по следу, иногда он оглядывался на меня, особенно когда мы подходили к густым зарослям бамбука... Меня напарник сразу предупредил, чтобы я держал дистанцию и в случае нападения медведя смог подстраховать...
Могу честно сказать, что у меня никакого страха не было, был только азарт преследования, тем более, что в компании такого солидного охотника с богатым опытом охоты. Володя потом сказал мне, что он только вначале сомневался, может-ли он на меня рассчитывать при неожиданной ситуации... Но видя, что я не «менжуюсь» иду рядом и не прячусь за его спину, более уверенно продолжал преследование. Незаметно мы одолели около 5 км, мишка то лез в самую крепь, то спускался в крутые распадки, но почти перестал останавливаться и пер как бульдозер дальше. Вот теперь я увидел, какой силищей надо обладать, чтобы с такой серьезной раной уверенно уходить от преследователей. Между тем, крови на следу стало значительно меньше, так же у нас стало меньше уверенности, что мы доберем зверя сегодня до темноты. Напарник сказал на коротком перекуре, что все же надо было подождать и не гнать подранка, дать ему залечь. Тогда ему труднее было бы подняться, а сейчас в горячке медведь прет без остановки. Мы перемахнули еще пару очень крутых распадков и поняли, что сегодня шансов догнать подранка у нас нет. Мы уже прилично ушли от нашего зимовья и до наступления темноты надо вернуться обратно и возобновить преследование завтра поутру. На том и порешили.
Обратная дорога как всегда была труднее, чем утром, когда мы были, конечно, посвежее и в азарте перли за мишаней наступая ему на пятки. Тем не менее, где-то часа через два мы уже приближались к нашему временному жилищу в предвкушении хорошего отдыха. Когда мы пересекали неглубокий распадок, неожиданно прямо перед нами из под коряги выскочил соболь и забрался на ближайшее дерево. Наверное, зимой мы бы его не пожалели, а сегодня у меня был с собой фотоаппарат. Поэтому удалось сделать пару снимков. Соболюшка спрыгнул с дерева на землю и скрылся в лесу. У меня были небольшие проблемы с коленным суставом перед охотой, и я не был уверен, что не буду обузой в тайге. Но сегодняшний день показал, что клин клином вышибать надо. Нога ни разу меня не подвела, и я надеялся, что и в дальнейшем все будет в норме. Настроение, тем не менее, у нас было хорошее, хотя и не взяли зверя, но охота есть охота, не всегда все складывается удачно, как планируешь, в этом отчасти и состоит привлекательность этого истинно мужского занятия. Напарник наш на базе немного подсуетился сегодня, в избе был относительный порядок, правда, ужин нам пришлось все же самим готовить.
Конечно после ужина начался разбор «полетов», причем Володя себя не щадил и не перекладывал неудачу на меня, что я не смог его подстраховать в этот раз. Но он также отметил, что очень внимательно за мной наблюдал во время преследования мишани (когда интересно он успевал это делать?) и в целом остался доволен, по-моему, особых «косяков» в моем поведении не было замечено, конечно, мне лестно было это слышать от бывалого охотника. Особо он подчеркнул, что я не суетился перед кустами и пёр за ним накоротке, не отставая. Наутро, быстро собравшись, мы сразу пошли в ту сторону, где последний раз видели следы нашего подранка. Но Володя сразу сказал, что особой уверенности у него нет, в таких случаях без собак мишку практически не взять, да и снег стремительно таял, и поэтому надежды найти свежие следы не было. Так и получилось. Мы до обеда проверили все ближайшие распадки, но даже намека на свежий след не было, очевидно, медведь смог от нас прилично оторваться и сейчас где-то зализывает свою рану и матерится на своем медвежьем языке в наш адрес.
Мы немного перекусили, попили вкусной родниковой водички и отдохнули на солнышке. Затем оба облились ледяной водой из ручья, сполоснули также натруженные за эти дни наши «ходули» и пошли обратно до зимовья. По дороге в ручье наловили немного мелочёвки на уху, набрали очень вкусной черемши на закуску и вскоре уже были на месте. Не обошлось без расспросов со стороны нашего партнера, но наш лидер не очень охотно отвечал, конечно, по охотничьим понятиям не добрать подранка - это все же серьезный брак в охоте. Вот такие «обиженные» человеком медведи становятся причинами серьезных трагедий с людьми, если зверям удается выжить. К сожалению, у нас не было возможности организовать в последующее время «добор» подранка с помощью зверовых собак.
За эти несколько дней весенний ветер и солнце постарались на славу, поэтому снег остался только в густом лесу и на северных склонах. Мы еще пару дней исправно прочесывали ближние и дальние распадки, наблюдали за воронами, которые теоретически могли обнаружить нашего бедолагу - подранка, но все было тщетно, медведи больше нам не попадались. Несколько раз на полянах нам встречались косые, очевидно, начались заячьи свадьбы. Природа активно просыпалась от зимней спячки. Еще один день мы потратили на устройство хорошей засидки на будущее. Подводя итоги этой не совсем удавшейся весенней охоты, мы решили ехать домой, независимо от результата, для меня многое было очень поучительно и полезно в этой охоте. Да и у нас была еще одна лицензия на охоту, которую я приобрел на другой участок на севере Сахалина. В том районе медведя было значительно больше, чем на юге и естественно больше шансов на успешную охоту. Поэтому через неделю нам предстояла новая поездка, к которой необходимо было, как следует подготовиться.
Подошло время собираться до дому, мы попрощались с «домовым», оставили свои лыжи в зимовье и направились в сторону трассы...
PS- Добавлю, что по пути к трассе (куда должны были за нами приехать) я предложил сделать пару-тройку выстрелов из карабина по мишени. Время у нас было достаточно, так как пришлось бы ждать нашего коллегу, который особо не торопился за нами. Мы разорвали большой пластиковый пакет и закрепили его на ветках. Григорич сделал несколько выстрелов с оптическим прицелом, оказалось, что прицел не отрегулирован, поэтому все пули уходили далеко от цели. В тоже время с открытого прицела пули ложились точно по месту. Как это могло произойти, Володя не мог сказать... Вот именно по этой причине нам не удалось взять медведя, наверное... «И на старуху бывает проруха»...
Это был какой-то «рок» и на следующей нашей совместной охоте... Мы добрались до места, в первый же день Григорича укусила гадюка, охоту пришлось оставить и доставлять напарника в больницу. Все окончилось благополучно, но охота у нас не получилась...
Страна: Россия / Германия Город: Планета Земля Рыба: Лосось, форель, хариус, корюшка, крабы, креветки. Salmon, trout, a smelt, crabs, shrimps моя анкета
11.11.2013 09:40
1. @Solitary Рассказ интересный. Мне понравилось. А вот подранка оставлять в лесу, это не опасно для окружающих??? Я много всяких гадостей о таком подраненном звере слышал брехня?
Поминки
Тем летом Аким работал в геологическом отряде на притоке Нижней Тунгуски Ерачимо -- числился водителем вездехода, а вообще-то слесарил, гонял движок, был мотористом насосной станции, лебедчиком, заправщиком буровых долот, словом, всего и не упомнишь, кем он был и какие работы выполнял. Сам о себе он скромно сообщил: «На самолете, пана, ессе не летал. Надо попробовать. Говорят, ниче особенного, толкай рычаг вперед, тяни назад, как поперечную пилу...»
Помогал Акиму в разнообразных и необходимых в разведывательной работе делах парень не парень, мужик не мужик, хотя было ему уже за тридцать, и весь он Север прошел, по имени Петруня.
С Петруней делил Аким хлеб и соль пополам и в добавку отборные матюки, которые они всаживали поочередно в вездеход, совершенно расхряпанный, раздерганный, работавший на одной нецензурной брани и могучем железе. Им, этим рукотворным «железным конем», Аким с Петруней били дороги в лесу, очищали «фронты работы», вытаскивали севшие в болотах машины, один раз вертолет из болота выволокли. Но, надорванная болотными хлябями и тайгой, доведенная до инвалидности работавшими на ней летучими забулдыгами, машина была в таком состоянии, что чем дальше в лес, тем чаще смолкал ее бодрый рык и останавливалось наступательное движение.
Пнув «коня» в грязную гусеницу, сказав, что это не техника, а какой-то «тихий узас», водитель с помощником отправлялись требовать расчет. «Договорчик заключили? Денежки пропили? То-то», -- никакого расчета им не давали.
Аким, дрожа голосом, кричал: «Ё-ка-лэ-мэ-нэ! Ё-ка-лэ-мэ-нэ! Как так, понимас?» Петруня рвал на себе рубаху, пер татуированной грудью на начальство, уверяя, что он никого и ничего не боится, потому что весь Север и плюс Колыму освоил, но сломлен ими не был. И вообще судом его не застращаешь: после суда его пошлют вкалывать тоже в экспедицию, только в другую, где руководители поразворотистей, у них не забалуешься, и определят его на машину, может, даже на новую, если нет машин, он киномехаником заделается, не киномехаником, так бурильщиком, не бурильщиком, так коллектором, не коллектором, так стропальщиком, не стропальщиком, так лебедчиком, не лебедчиком, так...
На «ура» Петруню не взять и не переорать -- это знали все руководители и потому давили главным образом на Акима, который судов побаивался, никогда и ни за что не привлекался, в кутузках не сиживал. Начальство же всякое он почитал и жалел. Кончалось дело тем, что Аким хватался за голову, восклицал: «Удавлюся!» -- возвращался к «коню», чтобы трудом и изобретательностью вдохнуть в его хладное железное чрево жизнь и повести за собой по новым трассам и боевой дорогой отряд разведчиков земных и всяких других недр. Петруня ругался на всю Эвенкию, обвиняя Акима в бесхарактерности, уверял, что при таком поведении он долго на этом бурном свете не протянет, но напарника не покидал, понимая, что тут, на Ерачимо, они как передовой отряд на войне -- друг друга предавать не имеют права.
...Устав от ругани, криков, проклятий, ковырялись водитель с помощником в машине, мирно уже помурлыкивая старинную песню здешнего происхождения: «Вот мчится, мчится скорый поезд по туруханской мостовой», и неожиданно услышали плеск, шлепанье, сопенье, подняли головы и обмерли: саженях в двухстах, не далее, стоял в речке лось, жевал водяные коренья, и с его дряблых губищ, с волос, висюльками вытянувшихся, и со всей изогнутой, горбоносой морды капала вода, неряшливо валилась объедь.
Аким пал на брюхо и пополз к лагерю -- там у него ружье, расшатанное, опасное с виду, но еще способное стрелять. Разведчики недр, узнав, в чем дело, ринулись было полным составом за Акимом -- затощали на концентратах, консервированном борще и кильках в томате, жаждали мяса, но больше зрелищ. Аким приказал боевому отряду, состоявшему в основном из недавно освобожденного элемента, ложиться наземь и не дышать. Лишь Петруне не мог отказать Аким в удовольствии посмотреть, как это он, его, так сказать, непосредственный начальник, друг и товарищ по боевому экипажу, будет скрадывать и валить зверя.
Надо сказать, что жизнь зверя, в частности лося, по сравнению с тринадцатым годом в здешних краях совсем не изменилась. На Калужском или Рязанском шоссе добродушная зверина могла себе позволить шляться, норовя забодать «Запорожца» или другую какую машину, либо являться в населенные пункты и творить там беспорядки, на радость детям и местным газетчикам, которые тут же отобразят происшествие, живописуя, как домохозяйка Пистимея Агафоновна метлой прогоняла со двора лесного великана, норовившего слопать корм ее личной козы.
В отдаленных краях, подобных Туруханскому или Эвенкийскому, лося гоняют, словно зайца, норовят его употребить на приварок себе и на корм собакам, другой раз на продажу и пропой. Оттого сохатые в здешней тайге сплошь со старорежимными ухватками, всего больше надеются на слух, нюх да на резвые ноги, а не на охранные грамоты.
В последние годы покой сохатого нарушился, правда, не только по окраинам страны, по непролазным и ненадзорным дебрям, всюду нарушился, не исключая лесов и околостолич- ных. Все тут законно, все образцово организовано. Заранее приобретаются лицензии, заранее определяется район, где не только водится зверь под названием сохатый, но и скотинка под названием егерь, падкая на дармовую выпивку, столичные сигаретки и свеженькие анекдотцы. Облик и сущность подобного холуя, как известно, определил еще Некрасов, и он в сути своей не изменился, стал лишь изворотливей и нахрапистей. «За стулом у светлейшего, у князя Шереметьева я сорок лет стоял. С французским лучшим трюфелем тарелки я лизал, напитки иностранные из рюмок допивал...»
Честный, уважающий себя егерь для охотничьих набегов, как правило, не используется. Он с позором прогонит из лесу хоть какое высокое лицо, если оно для забавы проливает кровь, пусть и звериную.
На трех-четырех «газиках» прибывают вооруженные до зубов любители острых ощущений -- охотниками нельзя их называть, дабы не испакостить хорошее древнее русское слово, а на опушке уж снежок отоптан, костерок разведен, чаек какой-то редкостной пользительной травкой (чаще всего обыкновенными прутьями малины) заправлен. «Чаек-то, чаек! -- чмокают наезжие. -- А воздух! А снег! Разве в городе увидишь такой белый?» -- «Эх-х-ха-ха, дохнешь природой, морозцем подивишься, и вот как стиснет ретивое, как потянет вернуться к родному крестьянскому крыльцу, зажить здоровой, трудовой жизнью...» -- «Да-а, и не говорите! Родная земля, -- она сильней магнита любого!..» -- «Да что там толковать? Еще Пушкин, а он-то уж в жизни разбирался, гений был, четко и определенно выразился: “Хотя разрушенному телу все одно где истлевать...” -- точно-то не помню, забылось, ну, в общем, мысль такая, что на родной-то земле и почивать любезней...» Словесная околесица эта -- своего рода лирическая разминка, отдых души перед настоящим, опасным и захватывающим делом. Для бодрости духа и сугрева выпили по стопочке, егерю стакан подали. Хлебнул в один дых, облизнулся по-песьи, в глаза глядит, только что хвоста нет, а то вилял бы. -- Потом, потом! -- машут на него руками небрежно. -- Нажрешься и все испортишь!
Егерь понарошку обиду изображает, в претензию ударяется, он-де свое дело и задачу понимает досконально, к нему-де и поважней лица заезжали, да этаких обид не учиняли и авторитет не подрывали. И катнется лихо на лыжах егерь к заснеженным лядинам, где дремлет вислогубый лось с табун- ком. Сморенные чайком и стопкой наезжие стрелки которые на лабазы позабирались, которые по номерам стали.
И застонал, заулюлюкал тихий зимний лес, красной искрой из гущи ельников метнулась сойка, заяц, ополоумев, через поляну хватил, сороки затрещали, кухта с дрогнувшего леса посыпалась, зверобои передернули затворы многозарядных карабинов с оптическими прицелами, подобрались телом, напряглись зрением. Шум и крики несутся из оскорбленного дикой матерщиной девственно-чистого зимнего леса, и вот на поляну, тяжело ныряя в снег, качая горбом, вымахал перепуганный, отбитый от табуна, затравленный, оглушенный зверь и стал, поводя потными боками, не зная, куда бежать, что делать, огромный, нескладный, беззащитный, проникшийся было доверием к человеку за десятки охранных лет и вновь человеком преданный. Мокрыми поршнями ноздрей лось втягивал, хватал воздух -- со всех сторон опахивало его запахами, коих средь чистоплотных зверей не бывает, -- перегорелой водки, бензина, псины, табака, лука. И замер обреченно сохатый -- так отвратительно, так страшно пахнущий зверь никого и ничего щадить не способен: ни леса, ни животных, ни себя. Ни скрыться от него, ни отмолиться от него, ни отбиться, давно уж он открытого боя в лесу не принимает, бьет только из-за угла, бьет на безопасном расстоянии. Утратилось в нем чувство благородства, дух дружбы и справедливости к природе, ожирело все в нем от уверенности в умственном превосходстве над нею.
Выстрелы! Бестолковые, лихорадочно-поспешные, чтоб выхвалиться друг перед другом, и наконец один, не самый трусливый и подлый, выстрел ударил пулей в большое сердце животного, изорвал его. Зверь с мучительной облегченностью рухнул на костлявые колени, как бы молясь земле иль заклиная ее, и уже с колен тяжело и нелепо опрокинулся, взбил скульптурно вылепленным, аккуратным копытом, в щели которого застрял мокрый желтый мох, ворох снега, хриплым дыхом красно обрызгал белую поляну, мучаясь, выбил яму до кореньев, до осеннего листа и травки.
Катятся с лабазов зверобои, бегут по снегу, вопя, задыхаясь и завершая какой-то, ими самими определенный ритуал или насыщая пакостливую жажду крови, разряжают в упор ружья в поверженное животное.
...Однако отвлекся я, да еще в такой ответственный момент, когда молодой и очень азартный человек, обдирая колени и локти о коренья и валежины, порвав комбинезон и отпластав карман куртки, движется к цели, чтобы добыть лося на еду работающим тяжелую работу людям.
Выглянув из-за своего разутого, раздетого «стального коня», боевой его экипаж обнаружил, что сохатый не дожидался их, на месте не стоял. Он брел по речке, жрал траву и по всем видам скоро должен был удалиться в мелкую заостровку, которая кишела мулявой -- гальянами. Геологи иной раз забредали туда, поддевали рубахой либо полотенцем муляву -- лапшу, варили ее, пытаясь разнообразить пищу и расширить «разблюдовку» -- так в отряде просмеивали свое меню. Трава в заостровке росла худая, от мути грязная, мохнатая. Сохатый бросит жировать, подастся на свежье, а то и вымахнет на берег и уйдет «домой» -- что ему, большому, свободному, ходи куда хочешь, а ты вот попробуй его сыщи в таком широком месте, в такой захряслой, мусорной тайге, сплошь забитой валежником, веретьем и хламом.
Аким пошел прыжками от дерева к дереву. Петруня за ним, но Аким передвигался бесшумно, заранее уцелившись глазом, куда поставить ногу, Петруня же хотя и пытался быть тише воды, ниже травы, укротить в себе шумы, запереть воздух, не трещать сучками, не раскашляться не мог, не получалось, и все тут. Это уж всегда так, когда изо всех сил стараешься не закашлять, непременно закашляешь и наделаешь шуму. Аким решил погрозить Петруне кулаком, обернулся -- и чуть было не подкосились у него ноги -- соратник его неузнаваемо преобразился: волосы вздыбились, рожу, черную от мазута, охватило чахоточным жаром, страстью пылало лицо, дожигало глаза, сверкающие беспощадным и в то же время испуганным пламенем. И понял Аким: Петруня хоть и отбывал два раза срок за буйные дела, на самом деле человек робкий, может быть, даже добрый, однако извилистые пути жизни все далее уводили его от добродетели.
Задушевно выбухав кашель в ладони, Петруня вопроситель- но глянул на связчика и покрался, как ему мнилось, кошачьи осторожно. Однако по мере приближения к цели совершенно перестал владеть чувствами, воспламенялся в себе самом, ноздри его шумно сопели, обсохший рот пикал чем-то -- икалось от перенапряжения.
Аким знаком приказал Петруне остановиться -- никуда уже он не годился. Сглотнув слюну, Петруня согласно кивнул головой и упал под дерево в мох. Аким успел еще мимолетно подумать: не утерпит ведь, идолище, следом потащится! Но было ему в тот миг не до соратника, переключив все внимание на зверя, не отрывая взгляда от сохатого, он катился на спине по сыпучей подмоине на берег, подобрался на карачках к приплеску и запал в таловой коряге, выбросившей пучки лозин.
Стоя средь речки, сохатый поднял голову, подозрительно вслушивался, дышал емко, и речка тоже вроде бы дышала: сожмутся бока -- убудет брюхо, и из-под него с чурлюканьем катнется вода, набрякнет тело зверя, раздуется -- и вода, спрудившись, обтекает волосатую тушу, щекочет в пахах, опрядывает грудь, холодит мышцы под шерстью. Губа сохатого отвисла, глаза притомлены, но уши стоят топориком, караул несут. Дрогнули, поворотились раковинами туда-сюда и снова замерли. Ни один мускул зверя не шевелится, глаз не моргнет, губа подобралась, чует сохатый чего-то.
Для верности надо бы еще скрасть зверя саженей хоть пяток -- больно запущенно, раздрызганно ружье, тот же Петруня бегал пьяный за народом, жаждая уложить кого иль напугать, но его начальник -- «зук» тертый, заранее спрятал патроны, и Петруня с досады саданул прикладом о ствол дерева. Какое ружье выдюжит такое обращение? Пусть даже и отечественное, тульское, из всего, как говорится, дерева и железа сделанное.
Вверху зашуршало, покатились комочки, засочился струей песок, стягивая серые лоскутки мха. «Петруня, пентюх, крадется! Спугнет зверя...» Аким взвел курки, поднял ружье к плечу, отыскивая мушкой левую лопатку лося, под которой, темный от мокра, пошевеливался завал кожи, как бы всасываясь внутрь и тут же вздуваясь тугим бугром -- мощно, ровно работало звериное сердце. Задержав дыхание, готовый через мгновение нажать на спуск, Аким вздрогнул, шатнулся оттого, что сверху, вроде бы как из поднебесья, обрушился на него крик и не крик, а какой-то надтреснутый звук, словно повдоль распластало молнией дерево, и в то же время это был крик, сырой, расплющенный ужасом. Не слухом, нет, подсознанием скорее Аким уловил, после уж уяснил -- кричал человек, и так может кричать он, когда его придавливает насмерть деревом или чем-то тяжелым, и сам крик тоже раздавливается, переходит в надсадный хрип не хрип, крехт не крехт, стон не стон, но что-то такое мучительное, как бы уж одной только глубью нутра исторгнутое.
Выскочив из таловых сплетений, Аким успел еще с сожалением заметить, как, взбивая перед собой воду, пароходом пер по речке сохатый к мелкой заостровке, в мохнато клубящуюся на торфяной пластушине смородину и дальше, в загородь перепутанного черемошного веретья.
Не опуская курков, с прилипшими к скобам ружья пальцами, Аким вымахнул на яр, в редкую, пепельно-мглистую понизу суземь, неприветно лохматую от сырых корост, сучковатую, ровно бы подгорелую, чуть лишь подсвеченную снизу мхами. В ельнике он углядел копошащегося лохматого мужичонку -- тот что-то рыл и забрасывал чащей. На мужичонке не было обуви, весь он злобно взъерошенный и в то же время торопливо-деловитый -- что-то потайное, нечистое было в его работе. «Беженец! Уголовник! На Петруню напал...» -- Аким шагнул за дерево, не спуская глаз с мужичонки, чтобы из укрытия направить на него ружье: «Руки вверх!», а дальше уж что получится, может, и стрелять придется. Нога, осторожно прощупывая податливый мох, коснулась чего-то круглого, жулькнувшего, и сама по себе отдернулась, испугалась и, прежде чем Аким глянул вниз, ноги отбросили и понесли его невесть куда -- на белом мхе, свежо обляпанном красной потечью, лежала человечья голова с перекошенным ртом и выдавленным глазом. ...
«И-и-и!..» -- вместо крика выдыхнулось икание из горла Акима, но и этот звук засекся -- обернувшись, мужичонка оказался медведем, задастым, крепким, со слюняво оскаленным желто-клейким ртом. Прикопанная, закиданная чащею добыча марала еще кровью мох, и по знакомой мазутной спецухе Аким узнал: медведь прятал скомканный, обезглавленный труп.
Они смотрели друг на друга неотрывно -- зверь и человек. И по глубоко скрытому, но сосредоточенному отсвету звериного ума, пробившегося через продолговатые, тяжелым черепом сдавленные глаза, Аким уловил: зверь понимает, что натворил, знает, какая должна его за это постигнуть кара, и, чтобы спасти себя, он должен снова напасть или уйти, скрыться. Уйти нельзя -- человек держит ружье, и его, зверя, трусость опамятует человека, придаст ему смелости. Пока не в себе человек, пока он ошеломлен, надо повергнуть его в еще больший испуг, затем ударить, свалить. «Р-р-рах!» -- выкатил зверь из утробы устрашающий рокот. Но человек не сдвинулся с места, не закрылся руками, не отбросил ружье, он вдруг взвизгнул: «Фасыст! Фасыст!» -- и, поперхнувшись своим же криком, сипло и даже устало спросил:
-- Што ты наделал? Што наделал?
Зверь ждал крика такого, что он загремит по всему лесу, и от крика того, в котором вместе смешанные ужас и отчаяние выдадут страх, поверженность, в нем возбудится отвага, злобная ярость. Но слова, даже не сами слова, а тон их, глубокая боль, в них заключенная, озадачили его, он на мгновенье остыл, вздыбленная шерсть опала, пригладилась, что-то в нем шакалье, пакостливое появилось -- в самый бы раз повернуть, сбежать, но зверь уже молча, неотвратимо катился к человеку. Разгорающаяся в нем ярость, предчувствие схватки и крови сгустившимся огнем опаливали звериное нутро, слепили разум, спружинивали мускулы. На загривке и по хребту зверя снова поднялась подпально-желтая шерсть. Медведь сделался матерей и зверистей от уверенного, парализующего рыка, переходящего в устрашающе победный рев. Аким выставил ружье, словно бы загораживаясь им, и, немея телом и умом, с изумлением обнаружил, что в этого, вроде бы огромного, ощетинившегося зверя некуда стрелять! Некуда! Лоб, в который так часто всаживают пули сочинители, узок и покат -- пуля срикошетит от лба, если не угодить в середку. Морда зверя узкая, с черным хрюком, но этой, вниз опущенной мордой и узким лбом медведь сумел закрыть грудь. Возле морды, выше нее, пружинисто катались, бросали зверя вперед могучие, как бы напрямую соединенные с телом, лапы, закрывающие бока, и только горб со вздыбленной шерстью да кошачьи хищно выгнутая спина доступны пуле, но, если не попадешь в позвоночник, тут же будешь сбит, смят, раздавлен...
Рвя мягкие, неподатливые путы, связывающие руки и ноги, преодолевая себя, Аким ступил за дерево, опять угодил ногой в голову и опять шарахнулся оттуда, мимоходно отгадав: здесь, за деревом, медведь скрадывал лося, но набрел Петруня, сам набрел, сгодился...
«Давай, давай!» -- как бы поощряя зверя, Аким шагнул навстречу. Зверь сразу притормозил, приосел на толстый зад -- он не готов был к ответному нападению, -- он видел, точно видел: человек хотел отступить, спрятаться за дерево, человек боялся, он мал ростиком, косолап, бесцветен, что болотная сыроежка, а зверь мохнат, вздыблен, отважен, свиреп. И вот человечишка попер на него, на хозяина тайги, и зверь не выдержал, затормозился, приосел, хапнув чего-то ртом, лапами, и тут же пружинисто выбросился вверх, всплыл, и одновременно зверь и человек поняли, кто из них проиграл. Разъемист, широк сделался медведь, слева, под мышкой пульсировал, кучерявился пушок, рокот, катавшийся в нем, слабел, утихал, словно из опрокинутой железной тачки высыпался остатный камешник. Поднявшись на дыбы, показав глубокую, бабью подмышку в нежной шерсти, медведь означил свое слабое место, сам указал, куда его бить, и, поправляя оплошность, он, как ему чудилось, рявкнул устрашающе, на самом же деле по-песьи ушибленно взлаял и, уже расслабленный, не бросился -- повалился на человека.
И тут же встречь ему харкнуло огнем, опалило пушок под мышкой, проткнуло раскаленным жигалом сердце, рвануло, потрясло все тело и хрустнувшие в нем кости. Заклубилась темнота в ненасытном чреве, повернуло позвонки, мелькнуло, закипело перед глазами красное и зачадило отгаром крови, чадом забивало мощный дых, застило взгляд, зверя повело на зевоту и сон, отмякло туловище, лапы, все отделялось, погружая его куда-то в пустоту. Сопротивляясь этой пустоте, не желая в нее валиться, медведь с не звериным, скорее с коровьим мычанием взмахнул лапами, зацепил что-то и последним проблеском сознания, глаз ли, захлестнутых красным, утихающим ли, сверхчутким нюхом уловил ненавистный запах, лапами ощутил холод ружья. Торжествующим ахом, остатками непобедимой злобы он еще возбудился, попробовал взняться, бросить вверх когтистые лапы и разорвать, испластать ими косолапенького, бесцветного, что гриб-васюха, человечишку и околеть вместе с ним.
В броске настиг его последний вздох, перешедший в судорогу, от которой тряхнулась, мучительно сжалась и тут же распустилась могучая туша и начала сморенно успокаиваться. Еще подрагивали, пощелкивали друг о дружку черные, как бы наманикюренные яркой краской когти, трепетала шерсть под правой подмышкой, из-под левой все еще ключом выбивало кровь, и пока она выбуривала, клокотала, не угасали у зверя глаза. Ярость, вековечная к человеку ненависть горели в них и после, когда кровь иссякла, вяло уже сочилась по шерсти, сгущаясь клюквенным киселем, оно так и не погасло, то пламя ненависти, его не унесло в смертный мрак, оно закаменело в зрачках. В полуоткрытые глаза медведя ровно бы кинуло ветром щепотку перетертой дресвы, засорило их незрячестью, но зла не убило.
Все еще подрагивала, трепетала чуть заметно шерстка в беспомощной, глубоко вдавленной подмышке зверя, а когти уже перестали щелкать, скрючило их, и оскалились желтые, землей и красной кровью испачканные зубы. «Все!» -- не веря себе и не воспринимая еще полностью того, что произошло, подумал Аким и ощутил не ликование, не торжество, а жуть от того, что видел, что совершилось, попятился, загораживаясь руками, открещиваясь от всего этого, и внезапно услышал себя: «Ы-ы-ы!» -- выплясывали губы, слабели колени, а рот, словно бы подковами заклепанный сверху и снизу, и язык в нем не шевелились, не могли крикнуть, позвать людей. Крик тяжелой болванкой выкатился тогда лишь, когда он снова натолкнулся на обезглавленный труп Петруни, шарахнулся от него и чуть не запнулся за тушу медведя, плавающую в темно-красной луже.
Аким полоумно топтался, вертелся на месте, точно запертый, окруженный со всех сторон смертью. Но вот ноги совсем ослабели, и он упал лицом в холодный мох, ожидая, как сверху сейчас навалится на него мохнатое, мокрое, липкое чудовище.
В глубине хламного леса всегда прохладно, от прохлады стоит недвижная сырь, не роса, росы тут не бывает, а пронзающая живую душу сырь, жаркой порою обертывающаяся паром. И она, эта уже предосенняя, знобкая сырь, обволокла, стиснула покрытое испариной тело Акима, заключенное в просторный комбинезон. Аким приподнял голову, поискал взглядом зверя -- все правда, все как есть, зверь никуда не девался, как лежал на спине в какой-то дурашливой позе, прижав лапами ружье к груди, так и лежит. Аким утер рукой губы и почувствовал на них соленое. Пальцы его, темные от мазута, под ногтями и на козонках были в крови. Только теперь он обнаружил, что правая рука рассажена с тыльной стороны до кости, и как была в кулаке, так и слиплась -- мимолетно, последним махом успел все же зверина достать охотника. Взнятый с земли злостью и стыдом за свою слабость и страх, Аким вывернул тонкую елку, ее корнем зацепил ружье за ремень и резко дернул, забыв, что в одном стволе ружья заряд, а курок ружья поднят. Лапы медведя шатнулись и выпустили ружье. Схватив ружье и разом получив от всех страхов освобождение, Аким закричал, заплакал, ломал ногти, выдирал из патронташа заряды и бестолково, мстительно бил в упор поверженного зверя, пулями, дробью, картечью, но тот уже ко всему был равнодушен, ничто его не тревожило -- ни боль, ни злоба, ни ненависть, лишь вдавливалась лункой шерсть в том месте, куда угадывал заряд, смоляно дымилась жирная, толстая шерсть, вонькая жидкость, повалившая из пробитой брюшины, глушила запах подпалины. На крик и грохот прибежали люди. Отбросив ружье, Аким схватился за голову и упал, лишившись чувств, как потом он объяснял, от потери крови, на самом же деле -- от «тихого узаса».
При жизни своей Петруня доставил множество хлопот всяческим людям и организациям, но то, что произошло после его столь оглушительной и редкостной смерти, превзошло все мыслимые пределы. Случись такая фантазия природы и проснись Петруня хоть на час, подивись вниманию, ему уделенному, он бы, возможно, так зауважал себя, что и жизнь свою, и поведение пересмотрел бы и в корне изменил.
Человек обезглавлен! «Кем?» -- докапывался молодой, очень бдительный и настырный следователь, первый раз попавший в тайгу, да еще на такое «редкостное» дело.
«Зверем». «Бывает, бывает, в следственной практике и не такие чудеса бывают», -- поигрывая помочью, то ее оттягивая, то со щелком ее отпуская, соглашался следователь, но попросил все же изолировать водителя вездехода в отдельную палатку и вход снаружи застегнуть.
Томимый одиночеством, бездельем и страхом, Аким ожидал своей участи -- налетевший вертолетом, строгий, в себя углубленный человек в красивой форме устанавливал доподлинность злодейства и всем в отряде задавал вопросы, пугающие своей видимой простотой и оголенностью: «Были ль у водителя столкновения с помощником? Не угрожали ль они расправой друг другу? Давно ли соединили их жизненные пути? Судился ли раньше водитель и если судился, то по какой статье?»
Медведем следователь почему-то не интересовался, на шкуру только глазел. Шкура в отемнелых пробоинах, ровно в потухших звездах, распялена меж дерев. В ней копошилась, прилипая к жиру, лесная тля, работали мураши, черные козявки и вялые мухи. Туловище медведя, тоже все пулями издырявленное, с неоснятыми лапами, привязанное проволо- кой за камень, болталось в речке, и то, что стрелок укрыл медведя в воде, палил в него в момент происшествия много раз, поверженного и опрокинутого, вселяло особенную подозри- тельность. Заверения водителя о том, что палил он в зверя, не зная почему и в реку его бросил «отмокать» -- не вонял чтобы псиной, потом его сварят и съедят -- пусть помнит, как на людей бросаться -- укрепляло следователя в догадке: он имеет дело с матерым преступником, «работающим» под простачка.
Водили подследственного к роковому месту, становили с незаряженным ружьем за дерево, просили повторить «маневр», мерили рулеткой расстояние от дерева до дерева, соскабливали ножиком кровь с белого мха, подобрали бумажные пыжи, а пыжи были из письма одной Петруниной зазнобы, и тут же возникла новая следственная версия -- женщина! Вот путь к разгадке преступления! Во веки вечные женщина была и не перестала быть причиной неспокойствия в миру, отправной точкой ко всем почти злодейским преступлениям, она и вино -- вот яблоко человеческого раздора. Ах, если б знал да ведал зверобой, куда заведет его и следователя письмо той грамотейки-буфетчицы из аэропортов- ской столовой города Туруханска, он бы плюнул на письмо, войлочные бы пыжи купил, сэкономив на вине...
Да, все мы задним-то умом богаты... Долго снимали медведебоя фотоаппаратом и кинокамерой на месте схватки со зверем. Аким робко попросился надеть чистое и причесаться, раз снимают «на кино», однако ему строго велено было «выполнять задание и не темнить», отчего он совсем смешался, стал путать «маневры» и так сельдючил, что невозможно сделалось разобрать слова.
Да и как не смешаться! Ладно, его снимают. Но и пыжи снимали, все клочки собрали, сложили и до лабораторного, тщательного анализа совершили предварительное фотофик- сированье, как выразился следователь. «Ё-ка-лэ-мэ-нэ! Ё-ка-лэ-мэ-нэ! -- трясся Аким. -- Засудят! Как есть засудят! Спорили с Петруней, ругались, случалось, и за грудки брались. Ружье у него у пьяного отымал... Ох, пропал я, пропа-а-ал!»
А тут еще час от часу не легче -- к палатке приставили с его же, Акимовым, ружьем рабочего, который был большой пройдоха, много путался по свету, называл себя путешествен- ником. Чего ни хвати, все этот путешественник знал, и в шутку, всерьез ли -- не поймешь, уверял подконвойного, будто снимали его на «художественное кино», теперь станут показывать во всех клубах схватку человека со зверем- людоедом. Самого же медведебоя за туфтовые показания забарабают лет этак на десять, чтобы осознал свое поведение и не морочил бы голову ни себе, ни людям, а то и к стенке поставят.
Потрясенный горем, подавленный следствием, Аким всему уже верил, и насчет кино тоже. С тех пор он все фильмы смотрел с тайной надеждой узреть себя, подивиться самому и чтоб люди подивились, как он сражался со зверем и какой пережил «тихий узас» от этого. Потому так заинтересованно и отнесся он к моему сообщению о том, что довелось мне побывать в комитете по кинематографии: хотелось ему выведать, неизвестно ль хоть там насчет «его» картины, -- природная застенчивость мешала ему спросить об этом меня прямо. Слава Богу, остался Аким изображенным лишь в следственном деле, которое было закрыто ввиду отсутствия состава преступления. Руководство экспедиции сулилось даже объявить Акиму письменную благодарность за проявленное мужество во время исполнения служебных обязанностей, но не успело по причине безобразного разгула, устроенного в помин Петруниной души. Акима и «путешественника» собрались выгнать с работы за дезорганизацию производства, но сезон подходил к концу, рабочие рассчитывались сами собой, писать же порицание им в трудовую книжку было некуда -- исписаны книжки и на корочках. Кроме того, кто-кто, а Аким-то уж к безобразиям совершенно не склонный. Он когда напьется, всех только целует, горько плачет и трясет головой, будто все, последний раз он гуляет, доканала его жизненка и он не просто гуляет, не просто лобызает побратимов, он прощается с людьми и с белым светом. Но пока закончилось следствие, пока дело дошло до поминок, натерпелся Аким, настрадался. Обиженный подковыристым следователем, подавленный гибелью помощника, который час от часу становился дороже ему и ближе, обессиленный пережитым страхом и бессонницей, лежал медведебой в палатке, застегнутой снаружи, глядел в ее измазанный давлеными комарами конус и хотел, чтобы кровососы съели его заживо, потому и репудином не мазался. Если же комары с ним не справятся -- редок и вял сделался гнус, в тайге заосенело, порешил Аким ничего не есть, не пить и умереть с голоду, -- он на смерть шел, единоборство со зверем принял, а его под «рузье»! Это как понимать и вытерпеть? Никакого интереса к жизни он не испытывал, считал все связи с нею оборванными. Отдавшись провидению, подводил «пана» итоги жизни, бабки подбивал -- как в получку выражались разведчики недр.
«Петруня какие-то дни до аванса не дожил и месяц, меньше месяца -- до расчета!» -- осенило Акима, и тут же охватило его беспокойство: вот он уморит себя голодом, его в землю закопают, а получка кому достанется? Он мантулил, комаров кормил, борщи ржавые ел, вездеход чуть не на себе в дебри таежные волок -- и вот, здорово живешь! -- его кровные, горбом добытые гроши кто-то прикарманит! Не-ет! Дудки! Надо или подождать умирать, или написать записку, чтоб отчислили деньги -- месячную зарплату, полевые, сезонные, северные -- в детдом. Где-то, в каком-то детдоме обитают братья и сестры, может, им на питанье деньги сгодятся...
Вспомнив братьев и сестер, Аким растрогался: «Э-эх, Якимка, ты Якимка! Ё-ка-лэ-мэ-нэ!» -- в горькие минуты всегда ему вспоминалась мать, и слезливое чувство любви, вины ли перед нею совсем его в мякиш превращали, жалостно ему становилось, спасу нет. Сложив крест-накрест руки на груди, Аким отчетливо представлял себя покойником и, страстно жалея себя, дожидаясь, чтобы еще кто-нибудь его пожалел, протяжно и громко вздыхал, всхлипывал, чтоб за палаткой слышно было. Две слезы из него выдавились и укатились за уши, щипнуло кожу, давно не мытую, разъеденную комарами и мазутом. И зачем его мать родила? -- продолжая думать про мать, недужился Аким, -- взяла бы и кого-нибудь другого родила -- не все ей было равно, что ли? И тот, другой, его братан или сестренка жили бы себе и жили, работали, мучились, боялись следователей, а он, Якимка, посиживал бы в темноте, наблюдал со стороны, чего деется в здешнем месте, и никакого горя не знал бы. А то вот живет зачем-то, коптит небо дорогими папиросами в получку, махрой в остальные дни. Даже в Красноярске ни разу не бывал, не говоря уж про Москву. Вон караульщик-то, зубоскал -- земной шар обогнул на торговом флоте, в Африке, в Индии был и еще где-то, змей и черепах, срамина, ел, вино заморское, сладкое, пил, лепестками роз закусывал, красоток разноцветных обнимал!
А этот самый разнесчастный Якимка и со своей-то, с отечественной, красоткой не управился, позору нажил: позапрошлой осенью плыл в дом отдыха, на магистраль. Народу на теплоходе мало, скукота, никто никуда уже такой порой не ездил, у него отпуск после полевого сезона, хочешь -- не хочешь, поезжай куда-нибудь деньги тратить культурно. В первый же день заметил он слонявшуюся по палубе девку в летнем плащике, зато большой алой лентой со лба перевязанную, в брючки-джинсы одетую, с накрашенными ногтями, и туфли на ней -- каблук что поленья! -- ходить неловко, зато нет таких туфлей ни у кого на теплоходе. Тоскливо тоже и холодно девке. Она улыбнулась Акиму: «Хэлло! Парень!» -- и щелкнула пальчиками, требуя сигарету. Он угостил ее сигаретой, огоньку поднес, все как полагается. Она прикуривает и не на огонь глядит, а на него, и глаз, синей краской намазанный, щурит не то от дыма, не то подмаргивает. Сердце захолонуло! Ё-ка-лэ-мэ-нэ! Все лето в тайге, на мужиках, истосковался по обществу, а тут вон она, девка, ра-аскошная девка, и живая, подмигивает. Ясное дело, никак тут нельзя теряться. Аким повел себя ухажористо, танцевал под радиолу на пустынной, обдуваемой холодным ветром корме теплохода, положив партнерше голову на плечо. Она его не чуждалась, легла тоже ему на плечо, мурлыкая грустную, душу терзающую и куда-то зовущую песню на нерусском языке. Сумела и грустную историю про себя вымурлыкать: училась -- это уж по-русски, -- на артистку, главную роль получила в картине знаменитого режиссера, но настигла ее роковая любовь, и улетела она со знаменитым полярным летчиком на Диксон, а там у него жена... «Ла-ла, ла-ла, даб-дуб-ду... А-ах, скучно все, банально все! Душа замерзла! Согрей ее, согрей, случайный спутник, звездою прочертивший темный небосклон...» -- слова-то, слова какие красивые да складные! Сдохнуть можно! А девка взяла да еще и ухо ему куснула, он и совсем обалдел, тоже хотел ее укусить за что-нибудь, но не хватило храбрости, надо было выпить. Торопливо бросив: «С-сяс!» -- Аким, грохоча сапогами, бросился вниз по лестнице, забарабанил в окошко кассы, выхватил горсть денег, сунул их в дыру, умоляя поскорее дать билеты в двухместную каюту, ринулся в ресторан, растолкал прикемарившую возле самовара официантку и вытребовал в каюту вина, апельсинов, шоколаду, достал из котомки вяленой рыбы.
Девка закатывала глаза, царапалась, где попало, кусалась, завывала: «Л-люби меня! Люби меня страстно и жгуче, мой дикий кабальеро!..» Ну, дали они тогда шороху! И до того разошелся Аким, до того потрясла его девка своей горячей любовью и в особенности культурными словами, что решил он с нею расписаться, как только пристанут. в Красноярске. Хватит, похолостяковал, позимогорил!
Проснулся -- ни девки, ни денег, ни котомки! Главное дело, пиджак забрала, в рубахе оставила! Осень же на дворе, сама в плащике звону дает, понимать должна!..
Уткнулся Аким в чей-то спальный мешок, провонявший потом, репудином, дымом, и дал волю чувствам, охмелел вроде бы, хотя во рту другой день маковой росинки не было. Друзья-то, соратники-то, очески-то эти ходят, варят -- чует же носом пищу, охотник же -- нюх у него будь здоров! Да и посудой звякают, тоже слышно. Конвоир за палаткой все шуточки шутит, так и подмывает рвануть из палатки и вмазать ему между глаз! Эх, люди! Для них хотел сохатого добыть, угасающие силы чтобы поддержать, такого человека стравил и за ради кого? Тьфу на всех на вас! Простодырый какой он все же, Якимка этот! Ко всем с раскрытой нараспашку душой, а туда -- лапой! То его оберут, то наплюют в душу-то...
Выплакался Аким, легче ему стало. Жалостью все еще подмывало изнутри, но и высветлило опять уже нутро-то, будто солнышком, после затяжных дождей восходящим. К людям Акиму хотелось, про Петруню поговорить, поглядеть, как он там? Или помолчать вместе со всеми. С народом и молчится совсем не так, как в одиночку. Он это еще с Боганиды ведал. И только подумал Аким о людях, только ощутил потребность в них, под чьими-то сапогами хрустнула трава, треснула щепка, кто-то скреб по брезенту ногтями, расстегивая палатку. «Неуж опять допрашивать?» -- Аким притаился в спальном мешке, закрыл мокрые, заплаканные глаза плотно-плотно и даже вознамерился всхрапнуть. -- Эй, слышь! Аким! -- кто-то дергал за спальный мешок. -- Иди, попрощайся с корешом...
Над обрывом речки, во мшистом бугре могилка, белеющая обрубками корней, со свесившимися с бруствера кисточками брусники и уже бесцветными, будто жеваными, листьями морошки. Некрашеный гроб косо стоял на сырой супеси и на рыжих комках глины, выкайленных с нижнего пласта. Непривычно нарядный, прибранный, в белой рубахе с синтетическим галстуком на шее, смирно лежал в гробу Петруня. Волосенки, за сезон отросшие, зачесаны вверх, обнажили чистый, не загорелый под шапкой лоб, даже баки косые кто-то изобразил покойнику -- в отряде есть на все мастера. Руки Петруни в заусенцах, в неотмывшемся мазуте -- с железом имел дело человек, голова пришита рыбачьей жилкой ноль четыре, шов под галстуком аккуратный, почти незаметно, как исхрястал человека зверь, и весь Петруня хороший... Только темные, точно нарисованные царапины от когтей, и глаз, закрытый подпально-красным осиновым листом, похожим на старинный пятак, смазывали торжественную красоту церемонии, не давали забыться, притягивали и пугали взгляд -- все правда, зверь, схватка, гибель человека -- все-все это не сон, не байка про страсти-ужасти, которые есть мастера в отряде так рассказывать, что ночью заорешь и вскочишь. Давило в груди, стыдно сделалось Акиму за свои мысли, слезы, да и за все его недавнее поведение там, в палатке, -- человек погиб, человека, его друга и помощника, зверь лютый изодрал, изничтожил, а он комедию ломал, лахудру какую-то вспоминал, себя жалел, тогда как Петруня-то вон, бедный, какой весь искорябанный, изжульканный...
Кто-то Петруне запонки свои блескучие в рукава вдел, штиблеты на микропоре отдал -- видны носки штиблет из-под полотна, полотно из нутра палатки выдрано, и хотя его мыли в речке, сажа, пятна да комариные отдавыши заметны. Нет чтобы увезти человека в Туруханск, похоронить честь по чести, с оркестром, в красном гробу... Вечно так: работаешь -- всем нужен, подохнешь -- сразу и транспорту нету, и горючее кончилось, и везти некому.
А может, ребята не отдали? Ребята хорошие собрались в отряде, много пережили, все понимают, зря он на них бочку-то катил, оческами обзывал -- нашло-наехало. Отдай покойного, кто его там, в Туруханске, хоронить будет? Кому он нужен? Увезут из морга на казенной машине, в казенном гробишке, сбросят в яму, зароют -- и все, кончен бал! А тут кругом свои люди, горюют, о собственной кончине каждый задумывается, иные вон плачут, жалея покойного и себя.
Аким не заметил, как сам завсхлипывал, заутирался забинтованной рукой, его дернули за полу куртки: «Тихо ты!..» Начальник говорил речь: -- ...Пробиваясь сквозь таежные дебри, продвигаясь вперед и вперед по неизведанным путям, к земным кладам, мы теряем наших дорогих друзей и соратников, не боюсь сравнения, как героических бойцов на фронте... «Хорошо говорит! Правильно!» -- Аким слизнул с губы слезу, и ему снова захотелось умереть, чтобы о нем вот так же сказали и чтобы Парамон Парамонович с целины приехал, и Касьянка, может, прилетела бы... Его подтолкнули к гробу. Не зная, что делать, Аким глядел на руки Петруни, и оттого, что они, эти руки, были в мазуте, гляделись отдельно, виделись живой плотью -- окончательно не воспринималась смерть. Аким вздохнул, послушно ткнулся лицом в лицо друга и отшатнулся, ожегшись о холодную твердь; словно в чем-то пытаясь удостовериться, торопливо тронул руки Петруни, они, как вымытые из берега таловые коренья, были тверды, безжизненно шероховаты и тоже холодны. Так это все-таки всерьез, взаправду!
Нет Петруни! Петруню хоронят!
Акиму захотелось кого-то о чем-то спросить, что-то сделать, наладить, вернуть -- не может, не должно так быть, ведь все началось с пустяка, сохатого черти занесли, он, Акимка, хотел его стрелять на мясо. Петруня увязался посмотреть -- любопытство его разобрало. Ну и что такого? Охоту посмотреть всем интересно, чего особенного? И вот, столько изведавший, под смертью ходивший человек, так случайно, нелепо, не всерьез как-то... Но ничего уже не надо говорить и поправлять. Когда Аким протер все тем же испачканным комком бинтов до слепоты затянутые мокретью глаза и распухшие губы, он увидел старательно, умело работающих людей. Словно выслуживаясь перед кем, угождая ли, они вперебой закапывали узенькую земляную щель и уже наращивали над нею продолговатый бугорок.
Аким повернулся и побрел бесцельно и бездумно в тайгу. Ноги приволокли его к вездеходу, он постоял возле машины, тупо в нее уставившись, чего-то соображая, и вдруг стиснул зубы, без того бледный, с завалившимися щеками, он побелел еще больше -- ему нестерпимо, до стона, до крика захотелось вскочить на машину, затрещать ею, погнать вперед и конем этим железным, неумолимым крушить, сворачивать все вокруг, поразогнать все зверье, всех медведей, коих столько развелось в туруханской тайге, что сделано отступление от закона, разрешено их тут, как опасных зверей, истреблять круглый год. Но машина разобрана, картер вскрыт, рука изувеченная болит -- куда, зачем и на чем он двинет? Кроме того, товарищи-друзья, хлопотали насчет поминального ужина.
Опытный начальник отряда выставил от себя литровый термос со спиртом, выпил стакан за упокой души рабочего человека, забрал планшет, молодую практикантку с молотком на длинной ручке и увел ее в тайгу -- изучать тайны природы.
Разведчики недр оживились, забегали по лесу, застучали топорами, котлами, взбодрили очаги, забалтывая на них консервированные борщи, кашу-размазню. В отдалении, чтоб «падла эта» не воняла на добрых людей, Аким в отожженном от мазута ведре на отдельном костре варил медвежатину, и плыли ароматы по редкому лесу, вдоль речки Ерачимо и даже дальше, может, до самой Тунгуски, потому что в варево медведебой набросал лаврового листа, перца горошком, травок, душицы, корешков дикого чеснока. Из ведра опарой поднималась рыжая пена, взрываясь на головнях, она горела, шипела, издавая удушливый чад.
Приподняв заостренной палкой темно-бурый кусок мяса, Аким отхватил лафтачок, снял его губами с ножа и, гоняя во рту медвежатину, обжигающую небо, смотрел вверх, словно бы к чему-то там прислушиваясь или собираясь завыть. С усилием протолкнув в себя пробку недожеванного мяса, медведебой вытаращил глаза, и по выражению его лица прочитывалось, какими кривыми путями идет по сложному человеческому нутру горячий кус этой клятой, не к душе пришедшейся зверятины.
-- Небось гайку легче проглотить? -- спросил «путешест- венник», на которого Аким сердился и разговаривать с ним не хотел. Спросил он вроде бы просто так, от нечего делать, но из глубины все того же сложного, человеческого нутра пробился интерес.
-- Не доварилось, -- не глядя на бывалого «путешествен- ника», подгребая в кучу головни, увеличивая силу огня, отозвался Аким. -- Как ты жрешь? -- вздыбился вдруг практикант из Томского университета Гога Герцев. -- Он человека хотел слопать! Он людоед! Он и сам ободранный на человека похож! А ты, вонючка, лопаешь всякую мразь! Тьфу!
Аким знал много всяких людей, давно с ними жил, работал, изучил их повадки, как выразился в местной газете один наезжий писатель под названием очеркист, и потому не возражал практиканту -- молод еще, да и напарницу его в лес увели, мучайся, угадывай вот, зачем ее туда увели?
-- Сто правда, то правда, похож. У медведя и лапы точь-в-точь человечьи, токо у передней лапы прихватного пальца нету, -- миролюбиво согласился с практикантом Аким и хотел продолжить объяснения, но подошла пора поднимать печальную чарку за Петруню, чтобы в молчаливой строгости и скорби осушить ее до дна.
Выпили, дружно принялись закусывать крошевом из ржавых килек, кашей, борщом. Меж тем в ведре, закрытом крышкой от тракторного цилиндра, допрела на угольях медвежатина, и Аким, выворотив из ведра кусище, кивком головы показал связчикам на ведро, но они все отвернулись, и, пробормотав: «Не хотите, как хотите!», зверобой по-остяцки, у самого носа пластал острущим ножиком мясо и, блаженно жмурясь, почмокивая, неторопливо, но убористо уминал кусок за куском, с хлебом и соленой черемшой.
Первым не выдержал «путешественник».
-- Ты это... с черемшой-то зачем мясо рубаешь? -- Зырно.
Изобразив рукой, чтоб Аким отчекрыжил и ему кусочек медвежатины на пробу, «путешественник» покривился словно бы над ним совершалось насилие. Аким, поглощенный чревоугод- ничеством, мурлыкая от удовольствия, лопал мясо, ни на кого не обращая внимания. И пришлось «путешественнику» делать вид, что лезет он за этим самым мясом, преодолевая брезгливость, и, видит Бог, старается не для себя, досадно морщился, даже плюнул в костер «путешественник», на что Аким, захмелевший от еды и выпивки, заметил: «Доплюесся, губы заболят!» Выудив из ведра кусище мяса, по-дамски жеманясь, «путешественник» снял его губами с лезвия ножа. Работяги плотно обступили костер, наблюдая. Изжевав шматочек мяса и проводив его во чрево, «путешественник» сузил глазки и, глядя вдаль, о чем-то задумался, потом заявил, что жаркое напоминает по вкусу опоссума или кенгуру, но пока толком он еще не разобрался, и отхватил кус побольше. Радист отряда, человек потный, плюгавый, вечно тоскующий по здоровой пище и толстым бабам, тоже отрезал мясца, но заявил при этом: едва ли пройдет оно посуху.
Намек поняли. Дружно выпили по второй кружке, и как-то незаметно работяги один по одному потянулись к Акимову костру, обсели ведро с медвежатиной.
-- А что, если прохватит? -- засомневался радист. -- С черемшой, с брусникой да под спирт хоть како мясо нисе, акромя пользы, не приносит, -- успокоил товарищей Аким и, напостившись в палатке, напереживавшись без народа, ударился в поучительную беседу: -- Медвежье мясо особенное, товариссы, очень пользительное, оно влияет на зрение, от чахотки помогает, мороз какой хоть будь, ешь медвежатину -- не заколес, сила от медвежатины, понимас, страшенная...
-- По бабам с него забегаешь! -- хохотнул кто-то. -- Я имя серьезно, а оне... -- Ладно, ладно, не купороссься, тем более что баб в наличности нету. -- А-а... -- начал было радист, собираясь брякнуть насчет практикантки, но его вовремя перебил «путешественник»: -- Вот ведь святая правда: век живи, век вертись и удивляйся! Белый свет весь обшарил, но медведя токо плюшевого видел, по глупости лет пробовал ему ухо отгрызти, выплюнул -- невкусно.
Пошла беседа, разворачивалась, набирала силу гулянка, поминки вошли в самый накал. К закату следующего дня от медведя остались одни лапы в темных шерстяных носках. Братски обнявшись, разведчики недр посетили, и не раз, могилу Петруни, лили спирт в комки, меж которых топорщились обрубки корешков, паутинились нитки седого мха, краснели давленые ягоды брусники. Каждый считал своим долгом покаяться перед покойным за нанесенные ему и всему человечеству обиды, люди клялись вечно помнить дорогого друга и отныне не чинить никому никакого зла и неудовольствия.
Аким и выспался на могиле Петруни, обняв тесанную из кедра пирамиду. Выспавшись и разглядевшись, где он, несколько устыдясь своего положения, зверобой скатился к речке, ополоснул лицо и подался к почти затухшему костру, вокруг которого разбросанно, будто после нелегкой битвы, валялись поверженные люди, и только трезвый и злой Гога Герцев сидел на пеньке и чего-то быстро, скачуще писал в блокноте.
Из Туруханска в отряд вылетел налаживать трудовую дисциплину начальник партии. Зная, с кем имеет дело, он прихватил ящик с горючкой, и, когда вертолет плюхнулся на опочек средь речки Ерачимо, единого взгляда начальнику хватило, чтобы оценить обстановку -- силы отряда на исходе, поминки проходят без скандалов, драк и поножовщины -- люди горевали всерьез.
-- Послезавтра на работу?! -- приказал и спросил одновременно начальник партии. Всякая личность, ездящая и тем более летающая по туруханской и эвенкийской тайге, была разведчикам недр известна, и они пронюхали: в вертолете таится ящичек, и дали слово -- в назначенный начальником срок выйти на работу и от чувств братства хотели обнимать и даже качнуть хорошего, понимающего человека, но начальник прямиком через речку стриганул к вертолету, машина тотчас затрещала и метнулась в небо.
Как посулились, вышли на работу в назначенный день, не сразу, но разломались и, вкалывая от темна до темна, наверстали упущенное, к сроку отработали район, снялись с речки Ерачимо, вернулись в Туруханск, и те, кто остался в отряде, на следующий сезон уже работали другой участок, на другом притоке Нижней Тунгуски, еще более глухом и отдаленном, под названием Нимдэ. Несколько лет спустя Акима занесло поохотиться на глухарей по Нижней Тунгуске, он нарочно сделал отворот, долго шарился по мрачной речке Ерачимо, пытаясь найти место, где стоял и работал когда-то геологический отряд. Но сколь ни бегал по речке, сколь ни кружил в уреме, следов геологов и могилы друга найти не мог.
Все поглотила тайга...
В.Астафьев «Поминки»
---------- <i>Last edit by: aborigen at 11.11.2013 10:54:30</i>
qwert82 Город: г.оха сахалинская обл. Рыба: Ленок,сиг,кунджа,голец моя анкета
25.12.2014 13:22
2.
Насчет подранков,оставленных в лесу все сильно преувеличено,по крайне мере я незнаю ни одного случая,чтобы подранок хотябы еще один раз хотел встретиться с человеком,скорее всего наоборот.Тут два варианта либо зверь вскоре сам доходит,либо рана затягивается и мишка подолжает полноценно жить.
Страна: Россия / Германия Город: Планета Земля Рыба: Лосось, форель, хариус, корюшка, крабы, креветки. Salmon, trout, a smelt, crabs, shrimps моя анкета
25.12.2014 15:25
3. @qwert82 Насчет подранков,оставленных в лесу все сильно преувеличено,по крайне мере я незнаю ни одного случая,чтобы подранок хотябы еще один раз хотел встретиться с человеком,скорее всего наоборот.Тут два варианта либо зверь вскоре сам доходит,либо рана затягивается и мишка продолжает полноценно жить.
Уважаю мнение охотников, особенно опытных...
На твоем счету, прошу «пардону», Евгений - сколько медведей...
qwert82 Город: г.оха сахалинская обл. Рыба: Ленок,сиг,кунджа,голец моя анкета
28.12.2014 00:21
4.
Медведем я увлекся недавно и очень полюбил эту охоту за ее адреналин,медведь очень крепок на рану и если выстрел сделан не поместу,то зверь скорее всего уйдет,в этом я уже убедился на собственном опыте,так что относиться к такой охоте надо серьезно.Пока я взял трех мишек.
Страна: Россия / Германия Город: Планета Земля Рыба: Лосось, форель, хариус, корюшка, крабы, креветки. Salmon, trout, a smelt, crabs, shrimps моя анкета
28.12.2014 09:19
5. @qwert82 Пока я взял трех мишек.
Ну, это уже солидно... Тем более, если взял в одиночку... Для этой охоты нужно самообладание, крепкие нервы и надежное орудие...
Только зарегистрированные пользователи могут оставлять комментарии.
Работает на Textus ------
Любая перепечатка или использование материалов только с предварительным, письменным разрешением, указанием автора, адреса и линка на сайт в видимом месте страницы с материалом.
Все права принадлежат авторам, странице aborigen.rybolov.de и будут защищены по закону.
-
Дюссельдорф достопримечательности
-
Кёльн достопримечательности
-
Сделать стартовой
Добавить в закладки
охота за бугром
