Николай подарил мне эти три книги со своим автографом, кроме этого перебросил по эл. почте эти книги в электронной форме...
По согласованию с моим другом я решил публиковать на своем сайте постепенно истории, написанные им...

Предлагаю Вашему вниманию одну из них...

С тайгой наедине

Мы все всегда удивляемся и восхищаемся людьми, совершившими смелые и отчаянные поступки: «Ах, какой он молодец, покорил Эверест!» или: «Слышал? Мужик на воздушном шаре вокруг земли облетел!». Такие возгласы я слышал с юности и часто думал, смогу ли я сделать что-то такое, что многим другим будет не под силу. Читая тогда роман Даниеля Дефо «Робинзон Крузо», я ставил себя на место этого несчастного матроса и думал, что не смог бы прожить в одиночестве и года.

Но время шло. Я взрослел. Мир вокруг менялся. И однажды…

Глава 1

«Если ты проснулся и у тебя ничего не болит, значит, ты умер», - подумал я, опуская ноги с дивана на пушистый ковер. В горле першило, в ушах шумело. Настроение отвратительное. Красный столбик термометра, вынутого из подмышки, замер на отметке 38,5. Значит, живой. Но живу, глядя по вечерам в телевизор или читая книги, чьей-то чужой жизнью, а на работе - чужими желаниями, потому что все решает тот, кто покупает, а не тот, кто продает.

- Это раньше я работал, а сейчас зарабатываю, - ворчал я, натягивая старые синие тренировочные штаны сорок восьмого размера с белыми лампасами по бокам.

Я обвел взглядом квартиру, и настроение испортилось окончательно. Интересно, почему я раньше не замечал всей этой базарщины. Я же сам придумывал и дизайн, и обстановку, а получилось черт-те что.

Чайник издал противный шипящий звук и автоматически отключился.

Кто тебе не дает жить так, как ты хочешь? Брось все и сделай что-нибудь безумное! Безумное?.. Безумное. Да безумной была вся моя жизнь, потому что безумно было тратить время на сон, на работу, на еду, наконец, когда так мало отведено времени на саму жизнь. Ну, загнул. А что такое «сама жизнь»? Как не крути, а жизнь - это и есть работа, сон, еда, семья. Мрачно-то как все. Нет, ну есть же в жизни и светлые моменты. Любовь там, например, я не знаю, хобби!

На дверце холодильника висела записка: «Разогрей котлеты, салат в красном контейнере».

Шум в ушах усилился.

Любовь! Когда это было и было ли вообще?

Чай с лимоном обжигал губы, но я делал глоток за глотком, мечтая лишь об одном - скорее избавиться от простуды.

А может рискнуть, встряхнуть себя?

Бесцельно обводя взглядом комнату, я задержался на красочном переплете «Робинзона Крузо».

Ну, скажем, прожить бы год в каком-нибудь медвежьем углу. В тайге, например. Одному, без электричества, как этот матрос.

Я подошел к окну. За ним на всех частотах ревел огромный город, шум его проникал даже через двухкамерный стеклопакет. Мегаполис, как большое серое чудовище, лежавшее на сотнях квадратных километров, шевелился толпами людей и потоками машин, дышал испарениями канализационных люков, дымом заводов и выхлопами автомобилей.

Пришедшая раз мысль не давала покоя. В тайне от жены я даже составил список необходимых вещей для задуманной экспедиции. В марте, окончательно одурев от безделья на работе, я понял, что сбегу в тайгу чего бы мне это не стоило. Только вот куда именно. И тут помог случай. В руки попалась книжка Григория Федосеева «Смерть меня подождет», и я вдруг вспомнил речку Маю и понял, что это как раз то, что мне нужно.

Через друзей и знакомых начал искать контакты для организации вертолетной заброски на один из приглянувшихся мне притоков Маи, петлявшей между высоких гор, поросших вековой тайгой. Судя по карте, ближе, чем за двести километров от выбранного мной места, человеческого жилья не было, что делало эксперимент совсем уж чистым. Через месяц я имел четкий план и договоренность с одним из руководителей базы авиационной охраны лесов от пожаров, которого все звали Петровичем, о времени заброски.

Свой небольшой бизнес я оставил молодому заместителю, объявив коллективу, что уезжаю в Англию на годичную учебу.

Оставалось провести последние, самые тяжелые переговоры - с женой. Однако, на удивление, они прошли с минимальными последствиями для нашего взаимного психического состояния. Надо сказать, что жена моя, прожив со мной к тому времени двадцать пять лет, давно усвоила, что спорить со мной бесполезно. Поэтому, поворчав для виду, она, в конце концов, согласилась.

И вот пятого августа одна тысяча девятьсот девяносто восьмого года я сошел с теплохода в конечной точке его маршрута и уже через два часа снял комнатку на окраине районного центра. В тот же день я позвонил Петровичу и сообщил ему, где остановился. На следующий день я начал переносить под навес во дворе хозяйского дома свой скарб, привезенный с пристани. На окраине поселка я нашел столярную мастерскую, где заказал маленькие оконный и дверной блоки, а также двадцать строганных двухметровых досок. В одном гараже удалось купить для бензопилы столитровую бочку бензина и десятилитровую канистру автола.

Сколько нужно было ждать попутного вертолета, я не знал. Все зависело от лесных пожаров. С Петровичем мы договорились, что если в течение пятнадцати дней такая возможность не появится, я начну искать другой вариант заброски.

На четвертый день после моего приезда под навесом лежала уже целая куча необходимых для зимовки вещей, но я все покупал и покупал попадавшиеся мне на глаза продукты, инструменты, инвентарь. Я никак не мог решить, какое жилье построить. Выкопать землянку, конечно, легче, чем срубить избушку, но под землю раньше срока забираться не хотелось.

Вечером пятого дня к дому подкатил старенький уазик, из которого вышел коренастый мужичок в летной кожаной куртке.

- Могу ли я видеть товарища Ситникова, - приятным баритоном спросил он, глядя на меня, заколачивающего очередной ящик с провизией.

- Это я. А вы, вероятно, Петрович?

- Так точно, он самый, - и он привычным движением погладил свои седеющие усы.

- А меня зовут Анатольевич, - протянув руку, представился я.

- Я смотрю, у вас все готово, - оглядывая мой «багаж», спросил Петрович.

- Да, готов хоть сейчас грузиться.

- Сейчас не нужно, а вот завтра к десяти часам за вами приедет ГАЗ-66 с парой мужичков.

- Тогда давайте сразу рассчитаемся за услугу.

- Рассчитываться будем завтра. Я лечу с вами, поэтому времени для этого у нас будет достаточно. А сейчас запишите мне ваши паспортные данные для списка пассажиров. Да, сколько будет весить ваш груз?

- Ну, не больше тонны.

- Ладушки. Поеду я, а то моя половина баню затеяла топить, а дрова колоть не любит.

Петрович еще раз оценивающе взглянул на кучу моего бутара, потом на меня и вышел со двора.

Приготовленный хозяйкой ужин я съел, даже не почувствовав вкуса. Рассчитавшись за постой, лег в кровать, но сон не шел. В голову приходили разные мысли. Все же еще можно было отменить. Там будет не просто тяжело, а очень тяжело и опасно. А у меня даже аппендикс на месте. Представляю, что будет, если, не дай бог... А ногу сломаю, например, или медведь заломает? Но… как я могу теперь отказаться.

Чем дольше я думал об этом, тем больше убеждался, что не могу пойти на попятную, не могу вернуться домой. Жена бы, конечно, обрадовалась. Но как бы потом, спустя некоторое время, стала думать обо мне. Нет, надо ехать.

С высоты птичьего полета тайга казалась редкой, расстояние между озерами и реками незначительным, но это впечатление обманчиво. Попадая под кроны деревьев, в окружении бурных рек и топких болот, понимаешь всю бесконечность дикого таежного царства.

За два часа преодолев почти пятьсот километров над заповедной тайгой, я выбрал подходящий, на первый взгляд, пятачок земли, по всем понятиям пригодный для жизни. Сделав еще один контрольный круг, вертолет осторожно опустился в «колодец» между высоченными елями и за считанные минуты весь мой скарб был выброшен на поляну.

- Петрович, сообщи в МЧС мои координаты. Скажи, мол, нашли мужика в тайге, но он уезжать не захотел, что продукты у него есть. А я тебя буду ждать в августе следующего года, так же с пятого по пятнадцатое, а потом сам начну выбираться. Если раньше августа выйду, сообщу обязательно. Ну, прощай и спасибо тебе! - прокричал я.

- Если выходить будешь, плыви вниз по реке. Через восемьдесят километров она уже судоходная, можно встретить моторную лодку. А еще через сто сорок верст поселок будет небольшой, там люди пока живут. Они помогут, если что, - прокричал в ответ Петрович.

Он крепко пожал мою руку, и дверь в вертолет с шумом задвинулась, отделив меня от мира людей на несколько долгих месяцев.

Странно, но тоска из души улетела вместе с удалившимся шумом вертолетных двигателей.

Глава 2

Я поднялся с мешков, на которых лежал во время взлета вертолета и огляделся. Вокруг, сколько доставал взгляд, зеленела тайга. Казалось, она не имела ни конца, ни края. В основном тайга была хвойная - из елей и лиственниц. Полянки с невысокой травой и немногочисленными поздними цветами, с порослью низких и высоких кустарников сменялись болтами и озерами, по берегам заросшими буйной растительностью. Я стоял на краю невысокого утеса, под которым река образовала тихий плес, начинавшийся и заканчивавшийся порогами. Верхний порог шумел метрах в трехстах справа, а нижний всего в пятидесяти слева. С горушек, по распадкам, стекали ручьи, впадая в реку. Правый берег был высокий и скалистый, а левый - низкий и болотистый, он представлял всхолмленную равнину, уходившую далеко во все стороны.

Осенний ветерок уже давно пытался разогнать серые тучи, висевшие, как черное крыло громадной птицы, по всему небосводу. Ему удалось разорвать их на тысячи клочков, которые теперь стремительно уносились далеко на северо-восток. Небо все больше и больше прояснялось, давая свободу бледной синеве.

Я отошел от края площадки. Успею еще насмотреться. Сейчас нужно поставить палатку, перетаскать под деревья весь скарб и укрыть его на первое время от дождя и грызунов.

С непривычки работа показалась тяжелой. Я с трудом перетащил мешок муки, который затем надо было еще поднять в будущий лабаз. Вот бы где пригодилась сила и рост, какими родители наградили моих младших братьев, но, увы, не меня. Я был таким, каким был: ростом сто семьдесят три и семьдесят весом.

Закончив с устройством временного склада, я распаковал ящик с оружием, собрал свое любимое ружье с несоответствующим калибру названием «Север», набил патронами двадцатого калибра патронташ, калибра 5,6 миллиметра подсумок и повесил все это на суку ближайшего дерева. После короткого отдыха вытащил палатку и довольно легко установил ее. Из самого необходимого оставалось достать топор, лопату, ведро и котелок. Все ящики открывать не было смысла, пока можно обойтись тем, что есть. Кстати о «есть». Вот именно, хотелось есть! Пришлось вспоминать, куда я засунул собранный утром пакет с едой на первый случай. Вспомнил - в темной коробке, куда сложил все последние покупки. Устроившись на ящике, я первым делом налил из своего английского термоса ароматный чай и впился зубами в бутерброд из мягкого хлеба, сыра и колбасы.

- Запоминай, брат, вкус колбаски. Долго ты теперь ее не увидишь, - пробормотал я и подумал, что слишком рано начал разговаривать сам с собой.

Полный нервного напряжения и физического труда день катился к закату. Солнце зашло, и на весь край опустился вечерний сумрак. Высоко над головой, между остатками облаков, горели тысячи звезд, а где-то далеко над потемневшими лесами из глубоких просторов вселенной поднимался серебряный диск луны. Тишина, постепенно наполнявшая все вокруг, нарушалась лишь однообразным гудением комаров.

Я забрался в палатку и долго не мог улечься, ворочаясь с боку на бок. В конце концов, я не заметил, как заснул. Но сон в палатке чуток, стоило появиться новому звуку, и я моментально просыпался. Это был не страх, вернее, не только он, а что-то внутри, весь мой организм, каждая его клетка, перестраивалась, программировалась на иной способ существования. Древняя генетическая память подсказывала, что тайга не знает жалости, не прощает ошибок и легкомыслия. Доля страха тоже была, но как элемент безопасности, обостряющий чувство самосохранения. В борьбе с таежным страхом лучший помощник - знания. Что значит городской житель со своими знаниями ботаники или географии, пусть даже самыми глубокими, против опытного охотника с многолетним опытом общения с тайгой! У городского жителя уйма ложных представлений о диких зверях, а настоящий охотник точно знает, что ни медведь, ни волк, ни рысь не станут охотиться на человека. Звери сами боятся его и всячески избегают. В лесу многие страхи - от непонятных шорохов, птичьих криков, упавшего сучка или скрипа дерева - напрасны. Достаточно знать эти звуки, и тогда будешь спать спокойно.

Промучившись несколько часов, я выбрался из палатки. Ночь медленно уходила в глубины вечности. На востоке появилось слабое сияние, которое становилось все яснее и отчетливее, пока, наконец, не брызнули первые солнечные лучи. Как золотые стрелы разлетелись они по всему краю, пронизали кроны деревьев, а оттуда перескочили вниз в кусты.

- А вот и хозяин здешних мест. Привет, сосед, - обратился я к бурундуку, замершему на трухлявой коряге.

На меня с интересом смотрели его глазки-бусинки. «Сить, сить», - пропищал он мне в ответ.

- Давай дружить, полосатый. Меня Анатольевич зовут, а тебя как?

«Сить, сить», - не меняя интонации, пропищал бурундук.

- Ну Сить, так Сить. Пошли, Сить, за водой.

Подхватив ведро, я решил спуститься по крутому склону к воде. Река мне очень понравилась, особенно плес. Внимательно изучив окрестности и обнаружив не так много подходящего для строительства леса, я решил лабаз не строить, а положить продукты на крыше будущей избушки. В первые дни заготовки бревен, я понял, как мне будет тяжело одному построить даже маленькую избушку. После нехитрых расчетов выходило, что нужно спилить тридцать одну лесину, обрубить с каждой ветки, а потом распилить на шестьдесят два бревна длиной 3,5 и 2,5 метра. Ну, и перенести все на мой утес.

В первый день я успел заготовить только четыре бревна, притом это были ближайшие к строительной площадке лесины, которые упали прямо на нее. Значит, на заготовку леса понадобится не меньше пятнадцати дней.

Неделю я не отвлекался ни на что, все время занимаясь заготовкой бревен. Ел три раза в день горячую пищу, заваривая утром содержимое разноцветных пакетов типа «Роллтон» и «Галина Бланка». В обед варил кашу, заправляя ее банкой тушенки. Вечером сил хватало только на то, чтобы доесть обеденную кашу, забраться в спальный мешок и мгновенно заснуть. Никакие ночные звуки больше не тревожили меня, я спал как убитый. На восьмой день запас готовых бревен достиг тридцати пяти штук, то есть больше половины необходимого количества. Руки мои вполне привыкли к бензопиле и топору, и дальше работа должна была спориться быстрее. Поэтому я решил взять выходной и сходить на рыбалку.

Рыбалка! И не правда, что без труда не выловишь и рыбку из пруда. Глупая поговорка. Рыбалка - это сплошной отдых и удовольствие. После пилы и топора спиннинг казался легким, как пушинка.

Через час я понял, что в холодной, чистой и богатой кормом реке рыбы много, и свежая уха будет у меня всегда.

За следующие полторы недели, невзирая на трехдневный дождь, я закончил заготовку бревен и даже срубил первый нижний венец избушки. Холодный, моросящий дождь отобрал у меня все же некоторое время, так как из-за него пришлось перекладывать съестные припасы в новое укрытие. Для этого я накачал резиновую лодку, и сложил в нее муку, крупу, сухари, чай, укрыв все непромокаемым тентом. В результате разрешились сразу две проблемы - защиты продуктов от сырости и грызунов.

Мой приятель Сить как мог помогал мне на новом месте. Он то сидел где-нибудь на ветке или бревне, наблюдая за моей работой, то бегал по щепкам и что-то подбирал. Иногда я разговаривал с ним, и, похоже, он меня слушал.

Однажды, снимая кору с очередного бревна, я оступился и, падая, неудачно ухватился за бревно. Боль в тот же момент пронзила ладонь у основания большого пальца. Там засела громадная, сантиметровая заноза. Я достал аптечку, уселся на бревно. Разглядывая рану, заметил, что щепа вошла в ладонь почти там же, где был старый шрам.

- Вот видишь, Сить, опять проколол то же место.

Бурундук подбежал ближе, уселся на бревно и вопросительно уставился на меня.

- Хочешь, чтобы рассказал, как это было?

«Сить, сить!»

- Чужую закидушку проверял без разрешения. За это, видно, Создатель меня и наказал. Вогнал, понимаешь, в ладонь рыболовный крючок.

Я вынул занозу, обработал рану и забинтовал руку.

«Сить, сить!», - пропищал мой друг, задрал хвостик и убежал.

Следующие двадцать дней я строил избушку. Руки и спина болели, но останавливаться я не мог - осень уже дышала утренними холодами. Строил я по всем правилам, причерчивая бревна для выборки продольного паза. Тщательно рубил продольный паз, не один раз примеряя бревно к бревну, добиваясь плотного примыкания. Винтовым буравом - напырьей, сверлил через два бревна отверстия под куксы, забивал ее в нижнее бревно, а сверху клал следующее, проколачивая его по всей длине колотушкой. На подложенную тонким слоем паклю бревна ложились плотно и надежно. Одно плохо - времени на это уходило очень много. Поговорка «Плотник - первый на селе работник» ко мне явно не подходила.

Я постоянно думал над тем, как упростить технологию, но что-либо умнее того, что уже было придумано много веков назад нашими предками, изобрести не получалось. В конце концов, с шестого венца я стал менее тщательно выбирать паз, применяя для пропилов бензопилу, а грубость пазов решил компенсировать паклей, благо ее у меня был целый тюк. Дело пошло значительно быстрее. Это был четвертый в моей жизни сруб, и я надеялся, что не последний.

Как бы я не был занят, но все же заметил, что в этом месте было много птиц. Я уже видел красавца беркута. Когда он, покружившись на своих длинных крыльях над моей поляной, уселся на сухое дерево, я даже успел его хорошенько разглядеть. Он был довольно крупный, с темно-бурым опереньем и узкими заостренными перьями на затылке. Широко расставив ярко-желтые ноги и повернув синевато-бурый клюв в мою сторону, он с интересом разглядывал то ли меня, то ли бурундука. В другой раз шоколадно-бурая с белыми крапинами ястребиная сова среди дня уселась недалеко от меня на уступе скалы. На небольшой круглой голове ее выделялся желто-бурый клюв и небольшие, в сравнении с северной совой, глаза. Сова минуту бестолково крутила головой, потом сорвалась с места и скрылась между стволами деревьев.

Восьмого сентября я решил в очередной раз сходить на рыбалку. Вооружившись спиннингом, перекинув через плечо сумку со снастями и прицепив на пояс охотничий нож, я отправился вверх по реке в надежде найти не обловленную мною яму, где можно было поймать крупного ленка или тайменя.

Эх, и почему я не взял пару мешков картошки, ведь места в вертолете было предостаточно! Наварил бы после рыбалки рассыпчатой картошечки и с соленым ленком все это бы скушал. Но, видно, я скучаю по дому.

Впереди показался небольшой, но глубокий плес. Я забрел в воду, начал рыбачить. Крупная вращавшаяся блесна при выходе из воды весело звенела, солнечные блики плясали на довольно урчавшем перекате. От всего веяло миром и теплом.

Вдруг краем глаза я заметил какое-то движение на противоположном берегу, повернул голову и увидел метрах в трехстах выше по течению медведя, стоявшего на границе галечного берега и леса. Не отрывая от него взгляда, я медленно вышел из воды на берег. «Интересно, успею добежать до зимовья, если он решит переплыть реку», - подумал я. А медведь, как будто подслушав мои мысли, не спеша, направился в мою сторону. Хотелось кинуться со всех ног к зимовью, но я знал, что убегать нельзя. Тогда я громко запел: «Выйду на улицу, гляну на село, девки гуляют и мне весело!» и при этом размахивал спиннингом над головой и медленно шел в сторону зимовья. Косолапый сначала остановился, потом развернулся и стал медленно уходить в тайгу. У самой кромки леса он приподнялся на задние лапы, еще раз посмотрел в мою сторону, опустился на четвереньки и исчез среди деревьев. Я выдохнул. Без ружья больше ходить не буду.

Шестнадцатого сентября были готовы потолочные балки. Надо было идти в лес на заготовку жердей для потолка. Но сначала я отправился на разведку поискать мох для крыши.

Прошло больше месяца моего пребывания в тайге. За все это время я ни разу не заходил дальше, чем двести метров вглубь окружающего полянку леса. Памятуя о недавней встрече с хозяином тайги, я прихватил ружье и решил углубиться в тайгу на пару километров.

Вступив в лес без бензопилы, я увидел, как много я ему навредил: верхушки спиленных деревьев валялись где попало. Придется все это перепилить на дрова. Все равно нужно заготавливать дрова на зиму, а эти сырые за милую душу сгорят за компанию с сухими.

Осторожно двигаясь вдоль распадка, я очутился под сплошным зеленым сводом крон старых елей. В этот момент я забыл о хозяйственных заботах и стал только охотником. Осторожно крался от дерева к дереву, следил, чтобы все время быть скрытым за могучими стволами, чтобы под ногами вдруг не хрустнула ветка. Так добрался до ручья. Перейдя его, попал в небольшую сухую долинку, покрытую сухой травой и редким кустарником. По всему здесь должны были водиться зайцы.

Выпорхнула сойка. То, что это сойка, догадаться было легко по общей рыжеватой окраске, ярко-голубым и черным полоскам на плечах, черным усам и заметному широкому хохолку.

Я медленно и осторожно пробирался между кустов, обращая при этом особое внимание на многочисленные коряги.

Заяц, выскочивший почти из-под ног, заставил меня вздрогнуть от неожиданности, но через мгновение его уши были уже на мушке. Звук выстрела в первобытной тайге казался оглушительным. Заяц упал, но еще секунд пять продолжал дергать задними лапами. Ну вот, я и окропил эту землю первой кровью. Прости меня, Господи, не ради потехи, токмо пищи для.

Пройдя вверх по распадку примерно с километр, я развернулся и свободно, пренебрегая осторожностью и не обходя сухие ветки, с треском ломавшиеся у меня под ногами, зашагал обратно. Вдруг я увидел нечто похожее на тропу, а еще через несколько метров заметил лосинный помет, что меня очень обрадовало.

Вечером у костра, помешивая бурлящее варево деревянной ложкой, я впервые за это время очень остро почувствовал тоску по дому. Вот прожил вместе с Любашей двадцать пять лет, а целый месяц как будто и не скучал о ней. Я посмотрел в сторону, где за сотни верст находился мой дом. Мне вдруг захотелось угостить ее зайчатиной, посидеть рядом, сказать что-нибудь или хотя бы просто увидеть. Сердце мое сжалось, к горлу подкатил ком. Почти не слыша своего голоса, я запел:

«Что так сердце, что так сердце растревожено?

Словно ветром тронуло струну.

О любви немало песен сложено,

Я спою тебе, спою еще одну».

В этот вечер, взволнованный думами о доме, я еще долго не мог уснуть.

Глава 3

Через одиннадцать дней я закончил строительство дома и теперь, вдыхая запах свежих бревен, с удовольствием оглядывал свое новое жилище. Прямо напротив дверей установил буржуйку, обложив ее с трех сторон камнями, принесенными с берега. Слева от печки высокие нары, за ними в углу стол. Справа от входа на стене семь полок, а за ними возле печи - бидон для воды. Прямо над ним маленькое окно.

Наверное, вот также любовались своим первым домом мой прадед и дед по материнской линии, когда пришли из России на дикие берега Онона. Были они казаками, поэтому главным условием для устройства новой жизни было наличие просторных лугов или степи. Деда моего Трофима женили на гуранке, взяв с невестой богатое приданое лошадьми и баранами. Они обосновались в деревне Чирон Шилкинского района. Дед был работящий, но неуживчивый, за что получил прозвище «Ерошка». Ни войны, ни революции не помешали им народить троих девок, построить большой дом с широким двором и развести целую отару баранов. Однако, работящих тогда власть не жаловала, и деда в 1931-м году как злостного кулака, не желавшего жить в нищете, расстреляли за околицей родной деревни. Его семье сказали, что дед осужден на десять лет без права переписки. Его жена Зоя, моя бабушка, осталась с тремя девочками на руках без дома, земли и работы. Помню, баба Зоя сильно ругалась и плевала на телевизор, когда шел фильм «Поднятая целина». Мы ее не понимали, отец сердился.

Еще день ушел на ревизию и раскладку скарба по местам. На нижнюю полку пошли свечи, спички и газовая зажигалка с баллончиком, на следующую - боеприпасы. Третью заняли рыболовные снасти, батарейки к фонарикам, компас и часть пачек с чаем. На четвертой я расставил посуду и продукты, на пятой - туалетные принадлежности и часть продуктов. На шестой, самой удобной - две коробки с лекарствами, бинтами, перцовыми пластырями, мазями. На верхнюю я сложил белье. Под полки, на земляной пол составил двадцать банок со сгущенным молоком и сорок шесть консервных банок с тушенкой. Еще тридцать шесть банок тушенки были расставлены по углам под нарами и столом. В головах, на стене повесил два фонарика и оружие. Под потолком, в проволочных петлях - спиннинг, а в капроновых сетках - лук и чеснок. Под нарами, на жердях, накрытых куском брезента, спрятал бумажные мешки с гречневой и рисовой крупой и два бумажных мешка с сухарями. Туда же составил всю обувь. Под стол пошел куль с мукой. На столе, вдоль стен примостились десять бутылок с растительным маслом и электронные часы. Святое - армейскую фляжку со спиртом и бутылку «Джонни Уокера» - поставил в самом укромном углу.

Снаружи на стены избушки я развесил капканы, проволоку для петель на зайцев, три петли из тонких стальных тросов на крупного зверя и веревки. Охотничьи лыжи и две лопаты поставил возле входа. Весь плотницкий инструмент сложил в ящик у стены. Там же составил все пустые ящики и бочку с бензином. Лодку уложил обратно в мешок и отправил под крышу. В трех метрах от двери устроил площадку для дров, где в самой толстой чурке торчал топор.

Избушка моя стояла, приткнувшись дальним, левым от входа углом к подковообразному скальному выступу, поросшему кустами. Он закрывал ее от посторонних взглядов с верхней части реки. Недалеко от правого дальнего угла росла старая ель в окружении двух невысоких сестриц. Этот лесок скрывал избушку с нижней части реки. Перед входом была почти ровная поляна размером примерно двадцать на двадцать метров, а за ней начиналась тайга, немного прореженная мной на ближних подступах к зимовью.

Вот так было устроено мое нехитрое хозяйство.

В ближайшие мои планы входило чередовать рыбалку и охоту с заготовкой дров на зиму. Простая и ясная цель.

Между тем, в птичьем пении давно исчезли радостные мелодии лета, и даже комары совсем пропали. Вечерами и поутру становилось все холоднее. В это время появлялись хлопья холодного белого тумана, которые расползались во все стороны пока, наконец, не наполняли все распадки. Листья деревьев и кустов стали желтыми и красными. И когда ветер начинал дуть сильнее, он срывал их с ветвей и уносил с собой. Солнце почти не грело, все чаще и дольше прячась за серые тучи. Холодная мгла покрывала землю, и по нескольку дней подряд шли дожди. Лишь на короткое время становилось ясно, а затем опять наступали пасмурные, мглистые дни с дождем и ветром. На охоту приходилось надевать теплую, непромокаемую одежду.

Строительство из жердей изгороди с узким проходом посредине в прямом смысле нельзя было назвать охотой. Я строил их в тех местах, где обнаруживал звериные тропы, и надеялся с наступлением холодов поставить петли на сохатого. Первая изгородь находилась в полутора километрах от зимовья и перегораживала узкую часть небольшого распадка, лежавшего между двух крутых горушек. Вторую, длинной метров сорок, я построил на тропе, которую нашел в первую свою охоту, она находилась всего метрах в шестистах от зимовья.

В моем лесу было довольно много рябчиков, косачей и глухарей. Легче всего было добыть рябчиков, которые не улетали далеко и всегда подставлялись под выстрел.

На вращавшиеся блесны с лепестками первого и второго номера исключительно хорошо ловился хариус. На более крупные приманки на плесе я поймал два приличных ленка и небольшого тайменя. Поняв, что рыба начала скатываться вниз в зимовальные ямы, я поставил на плесе сеть. И запас малосольной рыбы стал прирастать каждый день.

В общем, голодным я не был, потому что ехал сюда не голодать, а испытать себя одиночеством и тяжелым трудом. Трудиться приходилось много и каждый день. Дрова заготавливались медленно и тяжело. Сваливая бензопилой сухостой, я распиливал его на небольшие бревна, и по два относил к зимовью. Вечером все распиливал на чурки. КПД был низок, поэтому я решил, что буду оставлять чурки там, где напилю, а зимой изготовлю сани и буду их возить, разнообразя этим занятием скучное зимнее время. Остатки деревьев, сваленных при строительстве зимовья, я все же перепилил на дрова и стаскал на свою поляну. Ветки сложил в восемь больших куч. Их я планировал использовать как двора на следующее лето, а пока под этими кучами смогут найти убежище мыши, за которыми в свое время придет соболь, а уж его попробую поймать я.

Однажды возле своих веток я увидел сыча мохноногого. Этот серовато-бурый с белыми пестринами лесной разбойник раздирал желтым клювом какого-то грызуна. Увидев меня, он тут же улетел, прихватив добычу.

Вечерами на меня нападали воспоминания. В этой тайге из глубин памяти всплывало то, о чем я, казалось, давно и навсегда забыл. Один раз я закрыл глаза и передо мной возник остров, где отец косил сено на корм нашей пегой корове. Картинка ожила, и я увидел себя, сидящего на носу лодки, отца с веслом напротив, а за его спиной, на корме, нашу собаку. Отец ловко работает веслом, и ветка (маленькая лодка) быстро несется по зеркальной глади. Капли летят с весла после каждого гребка то с одной, то с другой стороны лодки. А некоторые долетают до моих ног, и я инстинктивно поджимаю их под себя. Подплывая к острову, спугнули чирка, и он с шумом солидной птицы неожиданно вылетел из затопленного куста. Вот отец кладет весло поперек лодки, и она, проплыв по инерции несколько метров, утыкается в обрывистый берег. Запустив весло в воду, отец ловко приподнимает затопленный шнур, одним концом привязанный за корягу. На другом конце шнура сеть с берестяными наплавами. Положив весло обратно в лодку, отец, перебирая сеть, стал двигаться вдоль нее, приподнимая над водой и обирая зацепившийся мусор. Вдруг из воды показывается изрядно запутавшаяся в крупной ячее пятнистая рыбина. «Это щука. Из нее мама готовит котлеты, а бабушка фарширует ее по праздникам. Помнишь, когда елку наряжали, ты ел рыбку и нашел в ней нитку?», - говорит отец и ловко снимает с зубов и жабр тонкие нити. Щука плюхается прямо к моим ногам. Потом было два огромных, полосатых горбача и еще одна щука. Окуни были живые, они как-то лениво открывали рот и иногда изгибались на дне лодки. «Это окунь. Когда будешь брать их в руки, будь осторожен - они колючие. Если уколешься, рука долго болеть будет. Сейчас приплывем на покос, разведем с тобой костер и поджарим их на костре. Договорились?» Я был на седьмом небе от счастья. Сеть закончилась, и отец, зажав в зубах конец шнура, с силой выгреб от берега, выровняв ее положение в воде. Сеть исчезла в темной воде, отец опять положил весло и закурил папиросу. Между тем, лодку медленно несет течением вдоль берега. Берег обрывистый, в воду свисают длинные оголенные корни деревьев. Местами в реке лежат целые стволы, в ветках которых тихонько журчит вода. В зеленой траве, по кромке обрыва, виднеются синие и белые цветы, а воздух наполнен удивительно приятными звуками летнего дня. В конце острова, где протока соединяется с основным руслом, отец поддевает веслом еще один шнур. Сеть стоит на течении. Отцу пришлось одновременно выпутывать из сети рыбу и держать лодку. После проверки этой сети у моих ног на брюхе лежала большая рыбина с темно-серой спиной и глазами стального цвета. Рта у рыбы не было. Я спрашиваю отца, как же она ест. Тогда он поднимает рыбину и показывает ее с живота. Рот был, он постоянно открывался, как будто рыбина что-то говорила. Еще были усы и большие плавники, похожие на крылья. «Это хатыс. Мама испечет из него вкусный пирог, - говорит отец. - Ты же любишь пироги?»

Потом мы плыли вдоль другого берега. Доплыв до канавы, соединявшей реку с небольшим озерцом, пристали к берегу. Отец вытащил лодку на берег, рыбу сложил в мешок, и мы пошли по прямой, как натянутая нить, тропе и вскоре вышли на поляну к шалашу. Отец предложил забраться в него и отдохнуть. Долго меня уговаривать не пришлось, через минуту я уже спал на душистом сене с чувством удивительной защищенности, которое внушало присутствие отца, отбивавшего на чурке косу.

Проснулся я от стука, но он не был похож на стук из сна. Стучало что-то снаружи. Я сунул ноги в кроссовки, накинул куртку и вышел в ночь. Луна медленно перекатывалась над далекими лесами, а ее серебряный свет заливал все вокруг. Я стоял неподвижно, слушал тишину и заворожено смотрел на неповторимо красивую мозаику света и черных теней. Показалось. Скорее всего, это была обычная возня мышей или удары птиц клювом о стену зимовья. И я вернулся в тепло своего убежища.

Глава 4

Утром меня приветствовал легкий морозец, который пронизывал все тело и неприятно щипал и жег кожу. Пропитанная водой земля затвердела, как моя мозолистая ладонь, а ветки деревьев покрылись искрящимся инеем. Зима предупреждала о своем близком приходе. По заведенному порядку каждое утро я спускался к реке за водой. У края площадки меня что-то остановило. Я оглянулся. Что-то неуловимо изменилось на другом берегу. Но что? И тут взгляд выхватил среди зеленых, серых и бурых цветов пятно белого цвета.

На самой высокой сосне, одиноко стоявшей среди низкорослых лиственниц, примерно в трехстах метрах от берега висело что-то похожее на парашют. Бинокля у меня не было, поэтому разглядеть, что там висело, я не мог. Если это человек, в смысле шпион, - тут я даже рассмеялся, - то сам придет к зимовью. А если спутник там или еще что-то, то осмотрю потом, когда замерзнет река. Спешить было некуда, но ствол теперь лучше держать всегда под рукой.

В этот день я снял с реки сеть, закончив заготовку рыбы. Тогда же исчез мой друг Сить. Хотелось верить, что он залег в спячку в своей уютной хатке, а не погиб в когтях хищной птицы.

Однажды к утру пошел снег. Всюду стояла тягостная тишина, как будто предвещала что-то страшное. Среди этой тишины со свинцово-серого неба все гуще и гуще одна за другой начали падать снежинки, пока, наконец, белый занавес не скрыл ближайшие деревья. Поднялся ветер и яростно закружил снег, беспомощно метавшийся над тайгой. Ветер проникал в лес и бешено бился о стены зимовья. Всюду слышался свист и гул, сливавшиеся в одну дикую песню. Буран продолжался два дня. Ветер бушевал в тайге так, будто своим натиском хотел уничтожить все живое. Но в моем зимовье было тепло и сухо. Впрочем, и лесные обитатели тоже прятались в своих укрытиях и не очень-то боялись ненастья.

Под завывание ветра я решил написать историю своей жизни и взялся за карандаш.

Снежный вихрь неистово носился над краем. Под его бешеным натиском качались даже столетние ели-великаны. К шуму ветра примешивался треск ломавшихся сухих ветвей, иногда раздавался оглушительный звук падавших стволов. В местах, защищенных от ветра, снег накапливался в большие сугробы. В мглистых сумерках он превращался в белесую пелену, где терялась граница между небом и землей, между светом и тьмой. Нельзя было даже думать об охоте или заготовке дров.

На третий день буран утих. Прекратился сильный ветер, а с ним и шум деревьев. Перестал падать снег, тучи исчезли, и небосвод засветился ярким холодным светом. Я выбрался из зимовья и стал осматриваться. Все вокруг было занесено снегом. Исчезли все неровности. Река почти сомкнула льдом берега, и вид всего русла изменился. Склоны и овраги также приобрели иной облик; все небольшие камни и коряги исчезли под снежными сугробами.

После плотного завтрака я решил сходить на охоту. Перекинул через плечо две петли из тросов, взял свое любимое оружие и встал на лыжи. Первые сотни шагов дались с трудом, мышцы не хотели вспоминать, как я делал это много лет назад. С севера дул легкий ветерок, небо было ясным, лишь где-то на горизонте вырастала пелена серых туч. Я медленно спускался по склону оврага к построенной изгороди. Извивавшаяся долина оврага, белая, однообразная, печальная и немая, тянулась в бесконечную даль.

Следов нигде не было видно. Тайга казалась пустой и безжизненной. А что, собственно, я хотел увидеть? Следы медведя? Так он залег, в лесу наступило беззаконье. Закон тайга, прокурор медведь. Закон весь белый стоит, а прокурор спать завалился и ничего его не интересует. В лесу без медведя, настоящего хозяина тайги, скучно. А ведь он спит где-то рядом, тайга ведь строго поделена между взрослыми медведями и не один ее участок не остается без хозяина. Я не видел следов на этой стороне реки, потому что пока строил зимовье, не отходил от него далеко, а сам хозяин не очень любит показываться на глаза. Уверен, что, кроме медведя, которого я видел на той стороне, все это время за мной внимательно наблюдал, оценивая степень моей опасности, и другой, живущий на этом берегу. Когда я уйду отсюда, он обязательно придет к зимовью, все проверит, обнюхает. Если что-то не понравится, сломает, а понравится - съест. Такой уж у них, медведей, характер.

Добравшись до изгороди, я тщательно натер о дерево трос, потом привязал к громадной лесине один его конец и насторожил петлю в расчете на лося. Немного постоял, осматривая свою работу, и направился к другой загородке.

Я шел вдоль распадка вверх, любовался непорочной белизной снега и похожими на игрушечные еловыми шишками. Иногда останавливался и прислушивался, не раздастся ли какой-нибудь звук. Но лес оставался немым.

Через два часа в узком проходе изгороди была поставлена и вторая петля. Пока я занимался петлями, небо опять затянулось, ветер усилился. Нужно было быстрее возвращаться. Сумрак начинал медленно охватывать лес, но я знал, что вернусь до темноты и начинающейся метели.

Очередная непогода заперла меня в зимовье на двое суток. Благополучно переждав ее, я сходил и проверил петли. Присыпанная снегом борозда в снегу, оставленная в прошлый раз моими лыжами, была хорошо заметна. Через месяц тут будет настоящая лыжня. Назову ее «дорога жизни».

Хорошо в лесу. Чисто. В лучах яркого солнца воздух вокруг вспыхивает миллионами крошечных снежинок-бриллиантов, слетающих с деревьев от порывов ветра. Где-то поскрипывает дерево.

Ни в первой, ни во второй петлях добычи не оказалось. Зато я видел в распадке много свежих заячьих следов. Следы были беспорядочные, явных троп зайцы пока не натоптали. Возвращаясь обратно, возле самой поляны подстрелил рябчика и еще трех видел. В кронах деревьев были видны следы присутствия белок. В лесу стало веселее.

Вечером я занялся изготовлением петель на зайцев. От проволоки, называвшейся у авиаторов контровкой, отрубил куски длиной полтора метра, на одном конце сделал ушко, тщательно заделав концы, в ушко просунул другой конец и свернул готовую петлю в кольцо диаметром двадцать сантиметров. Пятнадцать таких колец шнурком привязал к патронташу. На патронташ же навязал пятнадцать красных капроновых шнурка.

Весь следующий день я посвятил переноске из леса заготовленных дров. Вскорости нужно было приступать к изготовлению саней, тем более, что подходящую древесину я уже подготовил. Дрова таскал на спине связками по три-четыре чурки. Вечером устроил баню, а потом чистый, сытый и довольный сел за дневник.

Глава 5

В лосинных петлях опять было пусто. В окрестностях я еще ни разу не видел следов оленей или лосей. Либо они куда-то ушли, либо попрятались в каких-то одним им ведомых местах.

Я брел по самому дну распадка и устанавливал свои петли. Настоящих троп еще не было, поэтому ставил там, где заяц пробежал дважды по своему следу, или там, где он мог пробежать. Чтобы попавшихся зайцев кто-нибудь не съел, петлю я привязывал к макушке гибкого небольшого деревца, наклонял его к земле и ветками привязывал к кустам. Секрет прост: когда в настроенную таким образом петлю попадает заяц и начинает метаться в ней, деревце распрямляется и поднимает добычу высоко над землей. И заяц цел, и искать легко. Чтобы найти пустую петлю, я привязывал над ней кусочки красного шнура.

Мой путь часто преграждали заносы, в которых увязали даже широкие охотничьи лыжи. Один раз я запнулся о большое дерево, покрытое снегом. Упал лицом в снег. Это было мне уроком. Травмпункта по близости нет.

К вечеру поставил все петли и повернул к зимовью. Когда до избушки оставалось метров четыреста, я неожиданно увидел перед собой лису. Я остановился за высокой елью и стал следить за ней. Палец уже лежал на курке, пуля в верхнем стволе с нетерпением ждала возможности найти свою жертву. Лиса медленно пробиралась по снегу, волоча за собой хвост как ненужную тяжесть, мешавшую ходьбе. Временами она останавливалась, как будто принюхивалась, нет ли чего-нибудь съестного. Мне показалось, что она идет именно к зимовью. Всюду был только снег, ветер гнал лишь чистый морозный воздух, который не приносил запаха желанной добычи. Видимо, у лисы тоже была неудачная охота. Она медленно двинулась параллельно моему маршруту, перелезла через низкий кустарник, прошла под ветками низкой ели и шаг за шагом подходила к месту, где я мог видеть ее уже отчетливо. Лиса двигалась тихо, как тень, я старался быть еще тише. Но все же она меня учуяла, резко повернулась, прыгнула в сторону и хотела исчезнуть за деревом. Однако быстро бежать она не могла. Она сделала прыжок, потом другой, и в этот момент я нажал на курок. Лиса метнулась в сторону и исчезла. Я промахнулся.

Мне определенно не везло. Может, леший на меня обиделся за что-то? Я громко сказал вслух:

- Леший! Я знаю, что ты самый главный из всех лесных духов. Знаю, что ты самый добрый. Помоги мне добыть мяса. Много мне не нужно, только на еду. И вы, помощники лешего, добрые духи, соблюдающие порядок в этом лесу, помогите тоже!

Прокричал и сам испугался - вдруг духи на самом деле есть. Не успел я об этом подумать, как между двумя елями увидел силуэт мужика в кепке, куртке и галифе. Быстро отвел от него взгляд, огляделся вокруг и снова посмотрел в ту сторону. Но теперь там стояло обыкновенное сухое дерево. Господи, и померещится же!

День за днем я ходил на охоту, носил к зимовью дрова и мастерил маленькие нарты. На следующий день был, как говаривал наш замполит, светлый праздник - седьмое ноября. Я уже три месяца жил в тайге, оставалось всего ничего - три раза по столько же. Физически я окреп, но отсутствие собеседника сказывалось на моем настроении. И я до сих пор не добыл «настоящего» мяса.

Иногда, возвращаясь с охоты с пустыми руками, печальный и промерзший, я думал, что, наверное, все же какой-то злой дух этих мест прогоняет зверей из распадка. Для чего был нужен прошлый охотничий опыт, если я не могу добыть обыкновенного оленя. Казалось, я делал все, что в моих силах, но результата нет. Нужно обязательно его задобрить и угостить. Ясно, что просить надо лешего, живущего, по слухам, в лесной чащобе. Только он умеет обернуться в человека, дерево или медведя. Иногда он кричит и пугает людей, но меня он пока не пугал. Леший - звериный пастух, ему подчиняются все звери в лесу. Он охраняет лес и лесных зверей. Хотя надежнее было бы попросить местного духа, а не русского.

И вот как-то вечером вышел я из зимовья, положил на чурку сухарик, вареное крылышко рябчика, плеснул на снег несколько капель спирта и прошептал:

- Байанай, ты начальник над всеми деревьями и зверями! Я обещаю, что больше без твоего разрешения в лес заходить не буду. Прошу тебя, не морочь голову сохатым, не сбивай их с тропы с петлями.

Входя в зимовье, я услышал, как в лесу кто-то прокричал.

Прошло одиннадцать дней. Я в очередной раз пошел по своему охотничьему маршруту от петли к петле, проверяя и поправляя их. Ни в одной не было добычи. Я был растерян, недоволен и чувствовал себя несчастным. Столько труда и усилий было затрачено на строительство изгородей, сколько надежд на них возлагалось, и все оказалось напрасно. Я решил дойти по распадку до самой реки и по берегу вернуться в зимовье. Идти вниз было легко, и я даже отвлекся от невеселых мыслей. День был пасмурный, но без снегопада. Чем ближе я подходил к реке, тем больше расширялась панорама противоположного берега.

И вдруг на том берегу я увидел сохатого. Я замер. Это был взрослый сохатый, сильный, тяжелый, стройный и гибкий, словом, самое красивое и быстрое животное в этом лесу. Его гордо поднятая голова на сильной шее с длинной гривой была украшена великолепными рогами, кверху расширявшимися в виде лопат. Они венчали его голову как царская корона.

Меня скрывал густой куст. Я опустится на одно колено и прицелится. Было далековато. Ну, почему я взял калибр пять и шесть, а не семь шестьдесят два! Мал калибр, пока буду перезаряжать дробовой патрон на жакан, лось уйдет. Дробь во втором стволе не в счет. Задержав дыхание, я плавно нажал на курок. Бык мотнул головой, не отрывая задних ног от земли, передними сделал шаг вправо и как бы присел. Потом мощно оттолкнулся и побежал через реку в мою сторону. Я уже перезаряжал ружье, вставляя дрожащими пальцами пулевой патрон и снова целясь в грудь набиравшего скорость зверя. Теперь я выстрелил сначала пулей из нарезного ствола, потом жаканом. Бык, похоже, не заметив меня, пробежал в каких-нибудь двадцати метрах и скрылся в ельнике. Я успокоился, перезарядил ружье и вышел на его след. Крови я не увидел, но почему-то был уверен, что и на этот раз не промахнулся. Может, от отчаяния, а может, для успокоения решил идти по следам столько, сколько позволит светлое время.

Увидел я его сразу, как только вошел в ельник. Бык стоял чуть боком ко мне, метрах в восьмидесяти. Держа ружье наизготовку, я медленно шел прямо на него. Через десять шагов опять опустился на одно колено, прицелился выше центра его бока и выстрелил. Я видел, что опять попал, но бык медленно пошел дальше. Я выстрелил еще раз, но он как ни в чем не бывало шел вперед. Я ступал за ним. Так мы прошли метров триста. Вдруг бык качнулся и присел на задние ноги. Не доходя до него несколько метров, я еще раз поднял ружье и выстрелил ему в голову пулей двадцатого калибра…

Мне предстоял тяжелый труд по разделке туши и переноске мяса, поэтому я быстрым шагом направился в зимовье. Сложив в рюкзак веревку, топор, котелок, сухари, соль, фонарь и сухие лучины, вернулся в распадок. Разложив неподалеку от туши костер, я утоптал вокруг снег и принялся за работу.

Свежевать сохатого мне приходилось и раньше, но никогда одному. До чего же он был тяжел! Чтобы задрать его ногу, пришлось привязать к ней веревку, перекинуть веревку через ветку ближайшего дерева и тянуть. Добившись нужного положения ноги, привязать другой конец к стволу и работать дальше. Рубить мясо пришлось на куски не больше тридцати килограмм, иначе я их просто не унес бы.

На разделку туши при свете костра с перерывами на ужин и отдых ушло четыре часа. Чтобы мясо не смерзлось, я уложил его в снег, укрыл лапником и засыпал снегом. Затем взвалил на плечи рюкзак с самыми вкусными кусками и, еле-еле передвигая ноги, побрел домой.

На следующий день рядом со спрятанным мясом я обнаружил лисьи следы. Наверное, возле потрохов побывала моя старая знакомая, счастливо избежавшая пули.

Целый день я перетаскивал мясо, которого теперь у меня было в достатке. На другой день я пошел затягивать установленные в загородках петли. К моей радости, они были пусты. На обратном пути я думал о том, как странно устроен человек. Еще недавно я чуть не плакал, глядя на пустые ловушки, а теперь был рад этому безмерно.

Вечером, сытый и довольный, я снова взял в руки карандаш.

Глава 6

Убедившись, что река покрылась крепким льдом, я решил сходить к высокой сосне, на противоположный берег, где однажды увидел парашют. Правда, сразу после бури он исчез, но была надежда, что его просто снесло с кроны ветром.

Я впервые шел по этому берегу, отмечая про себя его недостатки и достоинства. Дойдя до сосны, я обнаружил, что это был метеорологический зонд. Оболочка была разорвана и не представляла интереса, по крайней мере, в настоящее время. Осмотрев контейнер - пластиковую коробку, в которой находилась какая-то электронная аппаратура, повертев его минуту в руках, решил, что и он мне не к чему. Я забрал только длинные капроновые стропы. Прочная вещь всегда пригодится.

Мой утес с того берега смотрелся великолепно. Любой человек, соберись он ставить зимовье, срубил бы его именно там. Я стал разглядывать сторону склона, на которой еще ни разу не был. Старые, разрушенные скалы, которые разделяли два склона, поднимались в небо голыми макушками. Серые, печальные и мертвые в унылом молчании стояли они меж елей, как притихшие, окаменевшие свидетели исчезнувших в глубоком и бесконечном море забвения веков. Раньше, для того чтобы попасть на тот склон от зимовья, мне нужно было, пусть не очень высоко, но подниматься на эти крутые горы. Но теперь, когда река замерзла, было достаточно обойти утес по льду.

Возвращаясь к зимовью, я заметил стайку куропаток, перелетавших с места на место и скрывшихся в прибрежных кустах, как раз на том месте, где я стрелял в сохатого. Я решил подстрелить парочку и быстрым шагом направился вслед за ними. Но куропаток я не нашел, зато набрел на след росомахи. Росомаха - санитар леса, поэтому она и оказалась рядом с останками лося. И лисичку мою, наверное, отогнала она, ведь росомаха намного превосходит лису в ловкости и хитрости.

Теперь я ходил на охоту не ради добычи, мне было интересно наблюдать за тайгой и ее обитателями. В полной тишине я спокойно бродил на лыжах между елями, заботливо укрытыми снежными шапками. Это только кажется, что тайга зимой вымирает, но стоит внимательно приглядеться и почти всюду можно заметить жизнь. Вот справа мелькнула тень, это черный дятел перелетел с одного дерева на другое. Он резко повернул свою массивную голову с ярко-красной шапкой и уставился на меня своими черно-желтыми глазами. Этот дятел называется желна́. Нетерпеливо потоптавшись серыми лапками, покачав мощным клювом, недовольно, громко и гортанно прокричал «фрю-фрю-фрю» и, расправив полуметровые крылья, он перелетел на следующее дерево. Возле этого дерева на снегу много мелкого мусора, значит, на нем часто бывает белка. В нескольких метрах замечаю над землей шарообразное строение. Это гайно - беличье убежище, устланное внутри мхом, лишайниками и пухом птиц. В этом уютном домике белка отдыхает и выводит бельчат.

Ноги сами несут по лесу, ни усталости тебе, ни печальных мыслей. Зеленый цвет зимой не в диковинку не только в кронах деревьев. У самой земли на пне лишайник тоже зеленый, как будто и не зима вовсе. Хорошо в лесу! Вдруг слышу: «Кле-кле-кле!». Ищу глазами нарушителя тишины. Вон он, серовато-малиновая окраска, на темных крыльях две белые полосы. Это клест, который зимует тут, наверное, потому что нынче хороший урожай семян ели. Иначе летал бы сейчас где-нибудь в Саянах.

Проходив так почти полдня, я вернулся к зимовью и сразу захотел есть.

Растопив печь, нарезал большими кусками мясо, сложил его на старую чугунную сковороду, найденную перед экспедицией в гараже, налил немного речной водички и поставил на буржуйку. Пока готовилось мясо, завел тесто из муки, соли и воды. Накатал из теста тонкие лепешки и испек их прямо на печи. Двадцать минут, и ужин готов.

Наступила оттепель, я решил сходить вниз по реке посмотреть, что там. Сложил в рюкзак топорик, сухари, отварное мясо на два дня, котелок, чай, банку сгущенки, аптечку, фонарик, сухие портянки, свитер и спички. К рюкзаку приторочил оленью шкуру и спальный мешок.

По берегам рек жизнь всегда веселее, чем в глубокой тайге. Прибрежные кусты дают надежный приют зайцам, а высокие каменные берега - горностаям и соболям. Лось и олень также предпочитают прокладывать свои тропы вдоль рек и ручьев. А уж волки, те и подавно живут в чистом пространстве. Прятаться днем по зарослям кустов и в завалах под крутыми берегами им тоже удобней, а в тайге рыхлый и глубокий снег мешает их охоте.

Через три часа бодрой ходьбы мне показалось, что вдали мелькнул какой-то зверь, но разглядеть что-либо за долю секунды было невозможно. Был кто-то или нет, можно было понять только по оставленному следу. Увидев на снегу свежие следы, я сначала подумал о собаке и даже начал искать глазами следы от лыж. И вдруг понял - волки! Их было несколько, хоть и бежали они, как всегда, трусцой друг за другом, ставя лапы, точно след в след. Возможно, я спугнул их с дневной лежки, но проверять догадку желания не было. Я взял «Север» на всякий случай в руку. Удивительно, что они вообще тут делают. Они, конечно, бродяги, но зимой волки в основном там, где люди, скот и открытые пространства. Следов оленей я еще не встречал, а прокормиться куропатками, тетеревами и зайцами стае было бы трудно. Я отношусь к волкам с уважением. Считается, что волки психически высоко развиты. Пары их верны друг другу до самой смерти. Если волчица погибает, то оставшийся в живых волк не создает новую семью, он присоединяется к другой семье и принимает участие в воспитании и выкармливании чужих волчат в качестве дядюшки.

Через некоторое время я набрел на следы волчьей трапезы. Кровь, моча, куски шерсти и больше ничего. На наледи, где, судя по шерсти, нашел свой конец северный олень, не осталось даже копыт и рогов.

Я подошел к повороту реки. «Ка-а! Ка-а!» послышалось над тайгой, потом громкий шум крыльев, и со снега взлетел черный ворон. Птица уселась на сухое дерево и замерла в ожидании, пока я не удалюсь подальше. «Крук-кркук!» донеслось мне в след, и ворон полетел туда, откуда до этого взлетел. Я поежился - не накаркал бы чего.

Быстро смеркалось, нужно было искать подходящее для ночлега место, как говорится, и кров, и дом. Вскоре оно было найдено. Это был небольшой, всего полметра глубиной грот, образовавшийся в обрывистом берегу. Рядом с гротом из-под снежного сугроба торчали сухие деревья и палки, принесенные сюда, очевидно, весенним потоком. Перед входом в грот я утоптал снег и натаскал дров, чтобы хватило до рассвета. Темнело. Перекусив и немного посидев у огня, я решил лечь спать. Передвинув костер поближе к гроту, уставший от длинного перехода, я закрыл глаза, и память перенесла меня то ли во сне, то ли в полузабытьи в весну семьдесят пятого года.

В тот год мы охотились с отцом неподалеку от озера Дюке. Вокруг километров на сто пятьдесят ни одного поселка. Тайга. Единственный признак цивилизации - вертолеты, изредка пролетавшие над горизонтом, вдоль строившейся ветки газопровода. Приехали мы тогда ловить знаменитых кобяйских карасей. Рыбалкой это назвать было трудно, скорее, скоростная заготовка рыбы. Одну единственную двадцатипятиметровую сеть опустили в воду между оторвавшимся от дна льдом и залитым водой кочкарником. Через полчаса набили два мешка карасями. Пока завязывали, укладывали мешки между кочек и укрывали мокрым мхом, в сеть еще попала рыба. Уложили еще два мешка. Одну сеть поставили в речку до утра на чебака, толстого, жирного обитателя таежных рек.

Однажды, дело было к вечеру. Сварили мы уху по-якутски, съели ее с удовольствием и, чтобы себя чем-то занять, решили поохотиться на уток. Небольшое озеро размером с футбольное поле, возле которого располагался наш лагерь, блестело в лучах заходящего солнца, как зеркало. Стоял полный штиль, какой часто бывает перед сменой дня и ночи. Время было такое, когда дневные обитатели тайги уже прячутся в свои норы и гнезда, а ночных обитателей еще пугает почти дневной свет. Относительно светло было почти всю ночь, но наступало время, когда серая мгла белых ночей становилась густой, как туман.

Основная утка уже прошла. Летали небольшие стайки селезней, довольных, что освободились от опеки ревнивых уток, уже сидевших на гнездах.

И вот сижу я в скрадке, постреливаю. Слышу, из-за моей спины заходит на посадку стая уток. Отец крикнул: «Не стреляй! Мородок!» Но я бы и сам не стал стрелять. Такое трепетное отношение к этой птице в нашей семье сложилось из-за того, что когда-то она якобы спасла мне жизнь. Легенда гласила, что года в три я серьезно заболел, ничего не ел, в общем, положение было отчаянное. Однажды бабушка сварила бульон из этой небольшой уточки, а так как птица эта жирная, то бульон был очень питательным и буквально поднял меня на ноги. С тех пор отец перестал стрелять мородков, а когда мы подросли, и нам запретил. Но, думаю, дело не в этом. В старые добрые времена чирка-клоктуна (так он официально называется) было очень много. Но эта красивейшая птица, к своему несчастью, улетала зимовать в Китай. Мало того, любила жить на рисовых полях. В результате попала под жернова культурной революции, была признана вредителем рисовых полей и, как и воробей, была почти полностью уничтожена.

На озерце повеселело! Клоктуны устроили настоящий концерт. Утка - очень веселая, говорливая и подвижная птица. Мы просто залюбовались их возней на мелководье. Но в разгар их веселья раздался глухой грохот, утки сорвались с места и умчались прочь. Нам тоже пришлось вылезти из скрадков, потому что следом за грохотом со дна поднялся лед, превративший озеро в каток.

Заварили чай, сидим, беседуем. Слышу, лай. Откуда в тайге взяться собаке? Прислушались - точно лай. Встал я, взял ружьишко и отошел от костра метров десять, чтобы лучше было видно. Вижу, между деревьями замелькало светлое пятно, и на полянку выбежала белая лайка. Замелькало другое пятно, потом появилась якутская низкорослая лошадка с седоком. Двигались они явно к нашему костру. Я вышел из-за дерева и ждал, когда они приблизятся. Собака и лошадь были обычные, зато внешность мужика говорила о том, что сегодня нам спать не придется. На его обезображенной роже (иначе не назовешь) нос и часть правой скулы свернута в левую сторону, наверное, от какого-то сильного удара. На правой стороне лба размером с пятак пульсировала кожа, что говорило об отсутствии в этом месте черепной кости. Между старыми шрамами торчала недельная щетина непонятного цвета. Но самыми страшными были глаза. Пустые, холодные, маленькие, шарившие взглядом по нашему столу.

- Давно за мной кнокаешь? - спросил гость.

Однажды, возвращаясь со школы по замерзшему озеру, я провалился под лед. Раскинув руки, я полетел в холодную, черную бездну. На мне было пальто, которое не дало бы выплыть, душа сжалась в крошечный, как зернышко, комочек, а тело обдало жаром. Руки и ноги налились свинцовой тяжестью, и что-то сковало всю мою волю. Потом я понял, что это и был тот обыкновенный страх перед реальной опасностью. Теперь, когда взгляд гостя встретился с моим, я ощутил то же чувство, что и тогда.

- Ты бы поздоровался сначала, - прикуривая сигарету, спокойно сказал мой отец.

Только услышав сквозь ватную глухоту голос отца, я вышел из оцепенения.

- Фраера, значит?

Гость слез с лошади и бесцеремонно уселся на бревно рядом с костром. Отец продолжал курить с невозмутимым видом. По крайней мере, внешне.

- Слушай, земляк. Ты говори, что надо, и иди дальше. Спешишь, наверное, - сказал я и многозначительно покачал стволом ТОЗа. Мой страх начал превращаться в незнакомую мне агрессивность.

- Мандра, рассыпуха есть? - не обращая внимания на мой жест, спросил гость.

- Что?

- Не ботаешь, знаца, по фени? Ну, бухалово или кайф. Киляю уже неделю, налей!

- Нет у нас водки, - спокойно и тихо проговорил отец.

- Не заикаешься, фраер? - опять непонятно спросил бродяга.

- Ты, клоун, говорить по-человечески будешь? - еще раз покачал я стволом.

- Дуру убери. Пакши-то у тебя как у бобра, блезир опять же, а бухалова нет, значит? - нахально ухмыльнулся гость.

Поняв, что водки ему не нальют, мужик стал выпрашивать заварку для чифира. Отец почему-то дал ему горсть грузинского. Тот достал свой котелок, зачерпнул из ближайшей лужи воды и поставил в костер. Отец потихоньку стал спрашивать, кто он и откуда. Выяснилось, что зовут его Захар, кличка Форшмак. Сидел всю жизнь, если это можно назвать жизнью. В свое время окончил восемь классов, работал на железной дороге. Женился. Однажды придя с работы, застал у жены любовника. Не задумываясь, убил обоих. Сел. В лагере за любую обиду мстил, поэтому все его не любили и много раз пытались убить. Выживал и опять мстил. Один раз бежал и скрывался почти два года. Грабил, воровал. Попался случайно во время дебоша в ресторане. Посадили. Опять бежал, но нагнали. Вот тогда прикладами и разворотили лицо, пробили череп. Но выжил. Год назад освободили и отправили на вечное поселение. А в тайге оказался, потому что искал новые покосы. Что было правдой, а что ложью, кто разберет? Душа у человека темная, как августовская ночь в тайге.

Перед сном я убрал топор и все ножи, сложил все это в палатку и сам с ружьем забрался туда же. Засыпая, слышал все новые и новые «приключения» нашего гостя. Под утро меня разбудил отец. Теперь он устроился спать, а я уселся с ружьем у костра. Гость наш спал тут же, у костра, на куске какого-то брезента, не обращая внимания на комаров и утренний холод. Его лайка лежала рядом с хозяином и, когда я шевелился, поднимала морду и наблюдала за мной. Утром гость снова стал клянчить водку, но мы повели себя строже, чем накануне и, наверное, поняв, что теперь можно и получить, он уехал. Я вдруг понял, что страх мой был напрасным. При свете дня наш гость выглядел жалким попрошайкой, целиком зависящим от чужой воли, в данном случае от нашей, потому что мы были сильны не только телом, но и духом. К тому же в руках у нас было оружие.

Я был совершенно уверен, что уже не сплю, но лай собаки слышался отчетливо. Опять мерещится? Нет, это уже не сон. Я освободил руки из спального мешка и нащупал ружье. Взглянув на часы, понял, что спал всего двадцать минут. На границе света от костра и тьмы таежной ночи появилась лайка. Я чувствовал, что на грот из темноты кто-то смотрит, но не решается показаться. Я окликнул его и удивился своему хриплому голосу.

Гость, по виду якут-охотник, появился совсем не оттуда, откуда я его ждал. Он молча снял короткие охотничьи лыжи:

- Дорооба, однако, - улыбнулся гость.

Я выбрался из спальника и встал на ноги.

- Привет! Замерз?

- Не, жарко совсем… А ты кто? Охотник?

- Анатольевич я, и не охотник, а… турист, одним словом.

- Совсем шутник, однако, - засмеялся гость. - А я Прокопий Илларионов. Это мои охотничьи угодья много-много лет уже. Вот!

- Ну, садись. Гостем будешь.

Лайка осталась на почтительном расстоянии от огня. Гость присел на лесину.

- Ты не врешь, что не охотник? - разглядывая меня, спросил Прокопий.

Я понял, что для него это самый важный вопрос.

- Я же тебе говорю, турист.

Гость недоверчиво посмотрел мне в глаза.

- И не беглый? Геолог, да? Э, геолог, геолог!

Гость довольно улыбался, а я решил его больше не разочаровывать.

- Конечно, геолог. Вот оставили меня очень важный прибор охранять, который в земле установлен. Но ты про это никому не говори, хорошо?

- Э, понимаю, однако. А ты, однако, живешь-то где? Зимовья близко тут нет.

- Есть, уже. Осенью зимовье срубили. Там оно, - махнул я рукой. - Ты голодный, наверное, а?

- Э, есть маленько, чайку бы хорошо… Где, говоришь, зимовье?

- Там, вверх по реке.

- Э, плохое там место, однако. Нельзя туда ходить.

- Откуда знаешь, что плохое? Ты же там не живешь.

- Э, мне отец говорил, а ему дед.

Я зачерпнул котелком снег и поставил на огонь. Достал сухари, кусок отварной сохатины, вскрыл ножом банку со сгущенным молоком. Гость тем временем рассказывал, как он увидел на реке следы от моих лыж и, решив, что на его участок зашел посторонний промысловик, решил догнать обидчика и разобраться. Я также узнал, что его зимовье находится в двух днях ходьбы вниз по реке, и что Прокопий тут капканы не ставит, а забрел так далеко, потому что преследовал «шибко хорошего» соболя.

Допив чай, Прокопий снова как-то недоверчиво на меня посмотрел.

- Э, геологи - это плохо. Все ломают, тайгу не жалеют. Ты знаешь, что все в тайге на одном волоске держится?

- Как это - «на волоске»?

- Совсем просто. Одно сломай и все следом упадет. Много брать у тайги нельзя.

- Это ваши законы такие неписаные, да?

- Зачем закон? Так всегда было.

- Прокопий, а что, например, нельзя? Расскажи, я буду знать, что можно, а что нет.

- Рыбу и зверя ловить нельзя больше, чем надо. Нельзя разрешать детям играть тушками добытой дичи и рыбы. Случайно подстрелил несъедобную дичь - должен съесть в наказание. Не съешь - буулуоба. Проклянет, значит.

- А кто несъедобный-то? Тут ядовитых зверей, рыб и птиц нет совсем.

- Зачем ядовитый! Есть такие звери и птицы, которых совсем нельзя убивать для еды.

- Ну, какие, например?

- Жуки, змеи, ящерицы, лягушки. Гоголи, гагары, кукушки, жаворонки, соловьи и все птицы, кроме боровых и тех, что в воде плавают. Рысь нельзя убивать.

- Ну, русские тоже их не едят.

- Собак еще нельзя, волков, лис.

Я хотел ножом поправить в костре головешку, но Прокопий отвел мою руку в сторону.

- Ножом нельзя ворошить угли, - назидательно произнес он. - И плевать в огонь нельзя. А геологи плюют.

- А кто накажет, бог? У вас бог есть?

----------
<i>Last edit by: aborigen at 14.12.2013 16:37:22</i>
----------
<i>Last edit by: aborigen at 13.12.2014

- Наказать есть кому, было бы за что. А бог не только у вас есть, у якутов тоже. Зовут Юрюн Аар Тойон. У нашего рода тоже есть предок Хомпоруун Хотой. Отец орлов, по-вашему.

- Прямо как у индейцев. А Байанай, он тогда кто?

- Бай-Байанай - дух-хозяина леса, покровитель охотников.

Прокопий что-то пошептал и бросил в костер крошки сухаря. Я спросил:

- А чучуна это хозяин гор?

- Нет, Хайа-иччитэ - дух-хозяин гор, а чучуна - это, по-вашему, снежный человек.

- Я, Прокопий, рыбак. Как зовут духа рек, не скажешь?

- Куех Боллох, однако, его зовут.

- Если ты всех духов знаешь, то они тебе помогают соболя добывать, да? Много добываешь-то?

- Да нет. С конца октября до конца февраля всего ловить можно. Вот шкурок двадцать добуду.

- Всего? А я думал сто.

- Какой сто? Соболя мало осталось, а скоро совсем не будет.

- А ловишь-то чем? Или стреляешь?

- Ставлю капканы на «жердочку» или «в хатку». Как где. Если снег позволяет, с лайкой за ним бегаю, как сейчас. Только вот слух худой стал, а в тайге первое дело - уши, глаза - второе.

Мы проговорили у костра несколько часов на самые разные темы, даже о политике. Утром при расставании Прокопий обещал как-ни будь заглянуть ко мне в гости.

Глава 7

Встреча с человеком подействовала на меня плохо. Я стал сильнее чувствовать нехватку общения с себе подобными. Были дни, когда я даже не выходил на воздух, валяясь, весь день на нарах.

Между тем, до нового одна тысяча девятьсот девяносто девятого года оставалась всего неделя. Однажды я задумчиво, без всякой цели, просто для того, чтобы убить время брел вдоль распадка. Вдруг почти из-под ног со страшным шумом вылетела громадная птица. Почти не целясь, я выстрелил и - о чудо! - попал. Это был каменный глухарь весом килограмма три. У него был черный клюв, а черные рулевые перья были без белых пятен, как это бывает у обыкновенного глухаря.

В мелких бытовых заботах прошло еще три дня. Затем я снова вышел к реке. За очередной излучиной открылся пейзаж, где-то мной уже виденный: невысокая скала над рекой, а на ней сломанное дерево. Почему-то подумалось о том, что в городах и селах люди сейчас наряжают елки, в их домах пахнет мандаринами. Как всегда, по телевизору будут показывать «Иронию судьбы, или С легким паром»… А передо мной сплошные, поросшие хмурыми елями холмы, горы и перевалы лежат под толстым снежным покрывалом. Может, и эти хмурые места прячут какие-нибудь тайны, да вот только холодный снег надежнее медведя прячет тайны тайги. Только птицы с высоты своего полета видят и знают все, что сейчас происходит в этой заснеженной тайге. Но и их немного. Из съедобных птиц я видел лишь несколько белых куропаток, а из хищных - белую сову да ворона.

На берегу снег был сыпучим. Ходить по нему тяжелее, чем по льду, зато интереснее. Весь день можно «читать» по следам о том, что происходит в тайге. Вот полевка оставила крошечные следы возле пучка сухой травы, торчащей неопрятной метелкой из-под снега. Куропатки натоптали тропинки между низкорослых кустиков голубицы. Почему-то им это место сильно понравилось, следы есть и свежие, и старые. А вон старый, запорошенный след лося, переходившего в этом месте реку. Следы его ведут в ближайший береговой ельник. Две лунки в снегу с легкими бороздками по краям оставлены крыльями тетерева. Эта осторожная птица с лету ныряет в снег, пробирается под ним на метр или полтора и спокойно спит там, а, почувствовав опасность, вылетает прямо из-под снега, как ракета из шахты подводной лодки.

На западном склоне следы зверей встречались чаще. Уже три часа я поднимался вверх по склону и рассчитывал, достигнув примерно середины подъема, повернуть в сторону утеса. Солнце уже начало опускаться по бледно-синему небосводу. Оно еще испускало поток золотых лучей на эту сторону склона, на белоснежный ковер, на бесконечные леса, которые выросли здесь вопреки суровой природе северного края. Я заметил соболиный след, первый за всю зиму. След убегал в сторону утеса, и меня это более чем устраивало.

Через полтора часа я оказался возле утеса, но с противоположной от зимовья стороны. По моим расчетам, зимовье должно было быть прямо над моей головой, но подняться туда с этого края было невозможно. Между тем, соболиный след исчезал в расщелине метрах в четырех от подножья утеса. Сняв лыжи, я осторожно поднялся вверх и обнаружил, что соболь забрался в узкое маленькое отверстие между двумя камнями. Ощупав их, я убедился, что один из них можно сдвинуть и посмотреть, куда соболь мог спрятаться. Камень скатился вниз, и передо мной открылся небольшой лаз в пещеру. К сожалению, лаз был настолько мал, а внутри так темно, что рассмотреть что-либо было невозможно. Хорошо, что в рюкзаке на всякий случай я всегда носил фонарик.

Вдруг мелькнула мысль о берлоге. Я тут же отпрянул от лаза. Косолапые роют берлоги на склонах. Но из лаза не пахнет. Да и шумлю я здесь давно. Да нет, не может там быть никакого медведя, я же тут и зимовье строил, и стрелял. Я снова подобрался к лазу с фонариком. В следующий момент я уже кубарем катился вниз, больно ударив о камень левую руку.

Что это было? Я ясно видел ствол винтовки, направленный прямо на меня. Невероятно. Наверное, я начинаю сходить с ума. То леший привидится, то винтовка в пещере. Пойду я лучше отсюда, завтра посмотрю, что там за нечистая сила.

Вечером в зимовье браться за карандаш не хотелось, перед глазами стоял проклятый ствол. Но я все же написал несколько строк. Спал плохо. Постоянно чудился то стук, то шелест.

На следующий день чуть рассвело, я собрал рюкзак и пошел к пещере. Я прихватил с собой топор, большой фонарь, веревку, свечу и еду на весь день. Взял также три капкана в надежде поймать соболя. Через час, оставив рюкзак с лыжами внизу, держа в одной руке ружье, в другой - большой фонарь, я осторожно заглядывал в лаз. Нет, с ума я не сошел. Винтовка действительно была. Она лежала на камне, а ее дуло было направлено прямо на меня. Справа от камня лежало истлевшее тело человека и еще что-то просматривалось за камнем.

Камень, который я столкнул накануне, был, вероятно, отколовшейся верхней частью более крупного, которым привалили вход в пещеру изнутри. Упершись ногами в этот камень, я без особого труда втолкнул его внутрь, затем спустился вниз за рюкзаком и только потом пролез в пещеру, которая оказалась маленькой и невысокой.

Встать в полный рост было невозможно. От входа до задней ее стены было не более трех метров, в ширину примерно столько же. В пещере было совершенно сухо. Посредине лежал плоский камень, на котором лежала винтовка, вернее, берданка. Дневного света для тщательного осмотра пещеры было недостаточно, пришлось включить фонарь.

То, что раньше было человеком, представляло теперь мумию, одетую в суконную куртку. Голова была склонена чуть вперед и набок. Слева лежала черная когда-то, а теперь серая, шапка. Под курткой виднелся полуистлевший свитер, суконные штаны. Я перевел луч фонаря к дальней стене, за камень, и подумал, что под истлевшим одеялом, наверное, тоже покоится чье-то тело. Два трупа за один день было многовато. Стоило забираться к черту на кулички, чтобы получить эти проблемы. Теперь нужно сообщать, давать показания, оправдываться, что это не ты их лет пятьдесят назад убил и спрятал в этой пещере...

Я выключил фонарь, сел на камень, покрытый, как и все здесь, толстым слоем пыли и задумался. По крайней мере, нужно все осмотреть и узнать, кто эти люди. Для этого нужно дотрагиваться до мумий. Вот ужас! Документы или что там может быть еще, наверняка, лежат в карманах. Если, конечно, не сгнили. Ясно, что они тут лежат не один десяток лет, поэтому кроме нечистой силы бояться мне нечего. С этими мыслями я включил фонарь и осторожно распахнул обе полы куртки, но никаких внутренних карманов не нашел, зато в правом боковом лежал кисет без табака. Во внешних карманах обнаружились четыре латунных патрона и небольшой нож. Карманы штанов были вроде пусты. Я уже решил закончить осмотр, но тут заметил под рукой мумии котелок. Осветив его, я увидел, что он чем-то заполнен. Осторожно отодвинув руку мумии, я потянул на себя котелок и удивился, насколько он был тяжел. Еще раз внимательно осмотрев все вокруг, я перебрался к мумии, лежавшей у стены. Даже мысль о том, что нужно поднять то, чем она была укрыта, приводила меня в ужас. Но я уже переступил грань, нарушив покой этих несчастных. Отступать было некуда. Почти зажмурившись, я потянул на себя тряпку и через мгновение с облегчением выдохнул. Там лежали солдатский сидор, куртка из овчины, лоток для промывания золота, кайло, лопата, кружка и небольшой котелок, из которого торчала ложка. Иллюзию объема под тряпкой, оказавшейся чем-то вроде одеяла, составляли камни, между которых лежал этот скарб. Создавалось впечатление, что человек, уходя ненадолго, накрыл все это то ли от пыли, то ли по привычке.

Получалось, что ничего интересного, кроме берданки, в этом склепе не было. Котелок. Лоток. А вдруг тут золото! Я повернулся и взял котелок… Он был полон небольших самородков и золотого песка. Стоило мне немного потереть их, как они начали матово поблескивать.

Вот это да! Мало мне трупа, так еще и это. Теперь мне точно хана.

Я положил котелок в рюкзак, взял берданку и направился к своему зимовью.

Если раньше я просто ходил по тайге, приглядываясь к следам, любуясь природой, слушая то стук дятла, то скрип сухостоя, то теперь поймал себя на том, что постоянно озираюсь. Я боялся не зверя, а того, что меня может увидеть человек, подойти и спросить, что я это несу. Никто, конечно, не мог мне повстречаться, но тревога поселилась в моем сердце надолго, а может быть, и навсегда.

Придя в зимовье, я впервые запер дверь изнутри и не повесил «Север» на гвоздь, а положил на нары. Растопив печь и поставив на нее сковороду с мясом, я дрожащими от волнения руками высыпал содержимое котелка в эмалированную миску. Золота оказалось примерно два килограмма. Несмотря на то, что я на своем веку успел насмотреться на него, оно все равно притягивало к себе взгляд. Я думал про него и даже боялся предположить сумму своей находки.

Перед тем, как лечь спать, я спрятал золото в самый дальний угол под нарами.

Свеча догорала, огонек дрожал от едва уловимого движения воздуха, и все вокруг в одночасье стало для меня враждебным. Золото что-то резко изменило во мне. Я вдруг понял, какую глупость совершил, затеяв эту авантюру с походом в тайгу. Каким же надо быть эгоистом, чтобы так поступить! Это не мне тяжело, а родным невыносимо жить без известий обо мне…

В тот вечер в мою седую голову пришла не одна такая мысль. В конце концов, промучившись до утра, я решил при первом удобном случае добраться до ближайшего человеческого жилья и вернуться домой раньше запланированного срока, а золото спрятать вне зимовья.

На другой день я снес его к скале недалеко от дома и засунул в расщелину.

Неожиданное богатство всегда оборачивается для человека большими бедами. Но главная его беда - это потеря внутреннего спокойствия и душевного равновесия. Я постоянно думал о том, как без риска сбыть это проклятое золото. Я плохо спал, плохо ел, перестал ходить на охоту.

Глава 8

Не знаю, чем бы все это закончилось, если бы не мой новый знакомый.

Он пришел утром. Меня разбудил лай его собаки.

- Э, привет, однако, - снимая лыжи, громко поздоровался Прокопий. - Шибко хороший зимовье поставили.

- Привет, Прокопий, проходи.

Гость зашел и остановился в дверях. На маленьком окошечке давно намерз толстый слой льда, поэтому в зимовье стоял полумрак. Прокопий оглядел стены, цокнул языком:

- Богато, однако, живешь, Анатолич.

- Да, уж. Чем богаты, тем и рады. Садись на чурку. Табуреток у меня нет, как видишь. И раздевайся. У меня тепло.

Пока Прокопий скидывал с себя шубейку, я подкинул в печь дров, поставил чайник и подогрел противень с остатками жареного мяса. Убрав все лишнее со стола, достал сухари и вторую кружку.

- Э, Анатолич, Новый год скоро, а ты чай пить собрался. Водки нет что ли?

- Не пью я, Прокопий. Совсем не пью.

Узкие глаза моего гостя округлились.

- Не врешь?

- Не вру.

- Я три дня шел, думал, мы с тобой хорошо Новый год встретим, выпьем.

Мой гость очень расстроился и чуть не плакал. Я его понимал. Но все же нельзя было давать ему водку. Северные народы пить не умеют, даже небольшое возлияние заканчивается у них, как правило, дракой и больницей.

- Не расстраивайся. Я очень рад тебя видеть. Мы и чаем Новый год хорошо встретим. Согласен? Я вот тут знаешь, что подумал…

- Что? - оживился Прокопий.

- Я тебе это зимовье решил подарить и все, что в нем есть.

У Прокопия глаза стали совсем круглые.

- И с пилой?

- И с пилой. Только ты мне тоже должен помочь.

- Чем?

- Я из тайги хочу выйти.

- Когда?

- А хоть сегодня.

- Э-э-э… Я только в феврале уходить буду. Пойдешь в феврале?

Я поставил на стол сковороду с мясом и разлил по кружкам чай.

- В феврале? Пойду. Расскажи, как ты обычно выходишь.

Проведя весь день в неспешной беседе с Прокопием и готовя праздничный ужин, я убедился, что он дядька серьезный, и, когда он вышел по нужде на улицу, достал заветную бутылку виски. За три минуты до полуночи я демонстративно выплеснул из наших кружек остатки чая и свернул пробку с бутылки. Ни разу я еще не видел такого счастливого лица, какое было у моего гостя, когда он смотрел, как в кружки льется золотистая жидкость.

- Ну, брат Прокопий, с Новым годом!

- С Новым годом, Анатолич! Ох, и хитрый ты, однако, мужик!

Мы оба рассмеялись и, выпив, вышли на улицу. Подняв вверх стволы, мы встретили наступавший новый год праздничным салютом.

- Ура!!!

- Ура!!!

Прокопий не возражал, когда я, налив еще по сто грамм, убрал со стола бутылку.

- Давно ваш род живет в этих местах?

- Ты о моей семье или обо всех якутах?

- Ну, о якутах я знаю. Легенду о том, как они появились тут среди эвенков.

- Ты, наверное, неправильную легенду знаешь.

- Так вроде у всех народов по одной легенде.

- Ну, тогда расскажи ты, а я потом скажу.

- Ладно, слушай.

Жил некогда далеко на юге князек небольшой - тойон, шибко воинственный по имени Онохой. Не давал этот самый Онохой покоя соседям. То скот угонит, то девку украдет. Короче, веселый был парень. Надоело соседям терпеть его, объединились они и решили его убить, а скот его и семью забрать. Но Онохой прознал о том, собрал свое имущество, людей, скот, жен и детей и потихоньку двинулся на восток. Шел долго, пока не попал на реку, которая текла на север. А враги от него не отставали. Река эта была наша Лена. Онохой построил плоты, поместил на них людей, скот, имущество и поплыл. А сзади пустил плоты с соломенными чучелами. Тут подоспели враги и пустили стрелы по последним плотам, не причинив вреда людям, а поразив только чучела. А Онохой, плывя без отдыха, добрался до Почтенной горы - Табагинского мыса. Тут Онохой и его люди и остановились. Построили дома, загоны для скота и стали жить. Однажды, охотясь-промышляя над рекою, увидели охотники плывущие щепки и стружки дерева, рубленного топором или строганного ножом. Доложили об этом Онохою. Испугался Онохой: «Ох, беда, дети, беда! Должно быть, враги опять догоняют!». Выбрал самых ловких и послал их на юг, наказав им: «Осторожно подкрадитесь и все узнайте». Пошли охотники вверх по течению. У самого подножия Табагинского мыса видят, горит огонь, над огнем висит огромный котел, недалеко лежит огромный топор, а около него нож величины невиданной. Человека нет, а только на песке большущий след ноги. Спрятались в кустах, смотрят. Слышат, лес трещит, идет с горы человек невообразимо высокий. Испугались они и убежали. Прибежали обратно, рассказали, что видели. «Э! - сказал старик Онохой. - Нужно посмотреть, что это такое!» Собрал людей и отправился туда сам. Пришел и видит, сидит человек и ест. Камень поставил перед собой, будто стол, а на нем котел, чашка, ложка и нож. Все огромное, сам он тоже огромный. Видят, что он один. Подошли ближе, но осторожно-осторожно. «Кто ты такой?» - спрашивает великана Онохой. - «А ты кто?» - «Я Онохой!» - «А я Эллей!» - «Зачем сюда пришел?» - «Восемьдесять амбаров сломал, девяносто человек убил! Хотели меня поймать, наказать. Вот и убегаю!» Обрадовался Онохой, думает: «Совсем как я!». Говорит: «Хочешь, будем друзьями?». Эллей согласился, подали они друг другу руки и пошли вместе в дом Онохоя. Там гуляли, ели, пили, боролись. Понравился Эллей старику, принял он его в дом. Живут, промышляют. Полюбил его старик сильно, сделал начальником, любимым сыном.

Было у Онохоя две дочери. Старшая дочь Растрепанная Коса - некрасивая, черная, на которую никто смотреть не хотел. Там, где она малую нужду справит, трава потом никогда не росла. А младшая Нурулдан, не ломавшая на ходу зеленой травы, была красавица. Ей и пальцем пошевелить не давали, только холили за ней и лелеяли. Она сама не мылась и не одевалась, а мыли и одевали ее другие. Она никогда не работала и никуда не ходила. Одним словом, имя ей Солнце-девушка.

Решил Онохой отдать в жены Эллею свою младшую, любимую дочь-красавицу шелковистую Нурулдан. Но Эллей сказал Онохою: «Не возьму я вашей девки! Не хочу ее! А если, правда, хочешь вознаградить меня, так отдай мне Растрепанную Косу». Услышав это, рассердился старик: «Вот дурак! Мы тебе даем самое лучшее, что есть, а ты просишь то, на что никто смотреть не хочет! Хорошо, возьми ее себе и уходи вон! Пусть не видят тебя мои глаза!» А в приданое дал ему дойную кобылу с жеребенком, полосатую корову с теленком из самых что ни на есть худых и прогнал прочь со двора.

Поблагодарил Эллей, поклонился и, взявши, что дали, ушел на север.

Пришел Элей с женой туда, где над рекой места ровные, гладкие, а среди них стоят три лиственницы. Место им понравилось, решили остаться. Набрал Эллей березовой коры, поставил палки, связал их вверху, обшил корой, украшенной узорами, зубцами да вырезками, получилась ураса, жилой дом. Потом устроил для коров маленький хлев, для кобылы - некрытый загон, выкопал яму для молока. Основался, огородился, живут.

Ушел Эллей от Онохоя в начале весны, а в конце лета, около последнего Спаса, захотелось тойону узнать про зятя и дочку и послал он своих людей отыскать их. Нашли, подползли осторожно и увидели: стоит, точно серебряная, белая берестяная ураса, украшенная узорами, зубцами... Кругом все прибрано, чисто: хлев, загон, изгороди. Во дворе вдоль изгороди стоят зеленые елки, ровно улица. В самом углу стоит большое, красивое берестяное ведро под кумыс - хологос. Тогда у Эллея еще не было кожи оленя, чтобы сшить настоящий кумысный мешок симир. Перед ведром, повернувшись лицом к югу, стоит на коленях Эллей, держит в руках большую ложку с теплым маслом и поет. Поет он и просил Белую Мать-госпожу оградить от напастей детей и скот и помочь во всем на новом месте. Окончив песню, Эллей подбросил вверх ложку масла. Затем отдал ложку жене, приказал отнести ее домой и положить не кое-как, а повернуть вверх углублением. Жена исполнила приказание. Тогда Эллей взял большой деревянный чорон с кумысом и, встав опять на одно колено, а на другом держа сосуд, снова запел, поднимая бокал с кумысом к небу. Неизвестно откуда появились тогда три белых лебедя и, троекратно покружившись над Эллеем, спустились и стали пить кумыс из бокала. Обрадовался Эллей, уселся с женой под чечиром, пил кумыс, разговаривал и веселился.

Увидели все это спрятавшиеся в кустах люди Онохоя, и очень все им понравилось. Возвратились они и рассказали все старику Онохою, восхваляя красоту, чистоту и порядок в хозяйстве Эллея. Но Онохой встревожился: «Как же это так? Что же это такое?». Взял он людей, жену и дочь. Впереди приказал гнать скот на пищу и подарки. Раньше якуты никуда не ходили без скота из пищи. Приехали. А Эллей ушел на промысел, дома только жена. Гости все осматривают, все пробуют и удивляются, как все хорошо и прочно сделано. Вошли в дом. Спрашивает старик Растрепанную Косу: «Как живете? Муж тебя любит?» - «Живем помаленьку. Муж меня учит, а я слушаюсь!» Похвалил ее отец, погладил по голове. Сидят, разговаривают. Пришел Эллей, принес много добычи и всю отдал старику с поклоном. Еще больше обрадовался старик, говорит: «Видели мои люди и рассказали мне, как ты поставил в ряд зеленые елки, как ты пел, масло и кумыс вверх бросал и как прилетели три лебедя и выпили его. Ты мне все это покажи, а я тебя не забуду, отблагодарю».

Согласился Эллей, поставил ведро с кумысом, встал на колени с бокалом в руках. Сзади встали на колени все остальные. Эллей пел, просил, и слетели с неба три белых лебедя и выпили напиток. Сильно обрадовался Эллей, а Онохой и его люди удивились. Потом сели под чечир, пили кумыс, разговаривали, веселились три дня. И был тогда первый ысыах! Уезжая, старик стал звать Эллея к себе, но тот не согласился. Тогда он отдал зятю скот, приведенный с собою, и половину людей. Затем благословил и сказал: «Пусть твой скот размножается, пусть люди твои плодятся!».

Вот от Эллея и Растрепанной Косы и пошли все основные якутские роды.

Прокопий внимательно слушал и смотрел на меня широко раскрытыми глазами.

- Откуда ты это знаешь?

- Читал. Ты думаешь, если я русский, то хуже тебя историю своей родины знаю?

- И вот так все запомнил, да?

- Да я и теперь тебе читал. Видишь, на столе лежит бумага, - рассмеялся я.

- Ох, и хитрый ты, Анатолич, мужик! Ох, и хитрый!

- А если разобраться, то земля эта совсем не якутская.

- А чья?!

- Тут до якутов эвенки жили. А здесь, где мы с тобой сидим, тем более.

- И что у них тоже есть своя легенда?

- Конечно! Вот слушай.

В древности край этот был пустынный. Эвенки тогда жили на Амуре. После какой- то неудачной войны с соседями перешли через Становой хребет и, выйдя на верховья Алдана, стали спускаться по нему вниз. Некоторая часть осталась жить на Алдане, а другая ушла на Татту. Через какое-то время на Лену пришли якуты и стали просачиваться на Татту. Эвенкам не понравилось такое соседство, и предок всех эвенков, которого звали Бырпай Оросин и который жил на самом большом озере Токо, пошел опять в верховьях Алдана искать новые места для жизни. Родичам велел идти следом и сказал им: «Если найду хорошие места, поставлю метку». Метку Оросин поставил - воткнул высокую палку, на которой прикрепил поперек птичье крыло. Крыло вначале показывало в сторону Хатаргана, но подул ветер и повернул перо вдоль берега Алдана. Родные подумали, что Оросин пошел дальше, и двинулись следом за ним. Остановились они только где-то на территории Баягантайского улуса, где их назвали Кес Аллан - бродячие алданцы. А Оросин с Хатаргана до Жуды стал родоначальником эжанского рода.

- Вот так, друг Прокопий.

- Э… Это еще не известно, кто первый тут жил. И какая это легенда? Так себе. Наша легенда красивая, большая. А эти… Что совсем не знают, как живут, да? Ветер подул, крыло повернул, и они пошли туда, куда крыло показало.

- Кстати, могу тебя обрадовать. Ты говорил, что к роду орла принадлежишь, да?

- Конечно.

- Так вот, у якутов и эвенков этих мест орлиное перо, подобранное при особых обстоятельствах, считалось талисманом. Если они угощали голодного орла свежатиной, и он терял перо, то эвенки считали, что царь птиц отблагодарил за угощение. Перо подбирали и хранили. Похоже, ты прав насчет своего рода.

Мы еще долго говорили с Прокопием на разные интересные темы. Он провел у меня в гостях еще день. За это время мы договорились, что он придет за мной седьмого февраля, и мы отправимся в поселок.

Глава 9

Почему я решил уйти? Может, хотел поскорее вынести золото и обменять его на деньги. Может, хотел сдать его государству и получить двадцать пять процентов в качестве вознаграждения. А может, я на самом деле понял, что поступил с родными жестоко. Как бы то ни было, в тайге, преподнесшей мне такой «подарок», оставаться я больше не хотел.

Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, я решил сжечь все восемь куч сучьев и веток, оставшихся после постройки зимовья. Почему сжечь? Потому что не хотелось оставлять мусор на ставшем мне за пять месяцев почти родным месте. На это у меня ушло два дня. Ветки хоть и не просохли осенью, но, очищенные сверху от снега и облитые разведенным бензином, горели хорошо.

На противоположной стороне реки я был только раз, когда ходил к парашюту. Теперь, стоя на утесе, я с интересом разглядывал лес напротив. Справа, километрах в трех, сквозь негустую тайгу виднелась длинная, безлесная полоска. Это могло быть озеро или старица. Постояв еще немного, я отправился снимать заячьи петли. Шел, не таясь, как турист, уверенный, что не встречу ни хищников, ни их жертв. В одну из петель попал заяц. Остальные были пусты, вероятно, из-за того, что стояла не сильно морозная погода, и зайцы не желали бегать. Закончив эту работу, я пошел к зимовью напрямик через горушку, а не по распадку, как ходил обычно. Немного поднявшись по склону, я заметил свежий соболиный след. Соболь мне не был нужен, но охотничий инстинкт заставил пойти по следу. Зверек, как и я, просто решил перевалить гору, чтобы очутится на каменных россыпях с другой ее стороны. Без собаки взять его в таком месте было невозможно, поэтому я спустился почти на дно распадка и, повернув вправо, пошел в сторону зимовья.

Вскоре я увидел колышек, прикрепленный к пеньку. Сделано это была явно человеком, но очень давно. На некотором расстоянии на старом дереве торчал другой колышек. Скорее всего, это были метки, чтобы не потерять дорогу. Примерно через шестьсот метров на краю поляны я увидел очень старый сруб-лабаз. Опять соболь меня куда-то завел. Верно, сам леший меня водит - как соболиный след, так обязательно к могиле. Ошибиться я не мог, так эвенки хоронили своих покойников. В лесу делали сруб-лабаз, покрывали корой, заворачивали в бересту умершего и оставляли там вместе со всеми его вещами. А вешки, которые я находил, были ничем иным, как предупреждающими знаками для живых, чтобы не ходили в этом направлении. Ну, а если кто все же шел, то того ждали несчастье и горе.

Обойдя лабаз с испорченным настроением, я побрел к зимовью. Что за место! Ехал в дикий край, а попал в «историю». Неужели во всей тайге не найти места, где не было бы могил, охотников, беглых и таких вот ненормальных, как я сам?! Как теперь с золотом? Золото... Золото…

Встав еще до рассвета и позавтракав остатками ужина, я отправился за реку. Я шел на охоту, соблюдая тишину, от дерева к дереву, от куста к кусту, внимательно вглядываясь в окружающий меня лес. Вокруг стариц и озер обычно есть болотца, вокруг которых растут заросли ерника - любимого места косуль. Убивать красивое животное я не собирался, а вот увидеть, подтвердить свое предположение хотел. Выйдя к намеченной цели, я понял, что это не старица, а таежное озеро, только узкое и длинное. Сразу заметил на льду несколько хаток ондатры. Хатки не были разорены, значит, ондатру здесь никто не беспокоил. Следов косуль не было. Нужно было выйти к реке напрямую и уже вдоль нее возвращаться в зимовье.

По дороге вспугнул глухаря. После моего выстрела птица тяжело рухнула в кусты и побежала. Я пустился за ней. Перезарядил ружье и выстрелил еще раз. В который раз убедился, что двадцатый калибр мал для более или менее крупной дичи.

Вечером я устроил себе помывку. Жарче обычного натопил печь, нагрел ведро воды. Закончив, выпил последние сто грамм виски, оглядел зимовье и решил, что оставлять в зимовье столько вещей нельзя. Мало ли кто может забрести сюда до прихода Прокопия. Все могут растащить или, того хуже, испортить какие-нибудь шальные туристы.

Пять дней я переносил в грот все, что мне уже было не нужно: лодку, бензопилу, почти все продукты, канистру с остатками масла, лишнюю посуду, капканы, петли. Все укладывалось вдоль дальней стены грота.

Но что делать с мумией? Я так и не выяснил, кто это был и отчего умер. Ясно было одно: человек мыл золото, которого по этим рекам было очень много. Говорили, что когда строили первую телеграфную линию в этих краях, то золото находили в каждой яме, вырытой под телеграфные столбы.

Возвращаясь из грота, я заметил на той стороне реки что-то новое и решил посмотреть. Любопытство до добра не доводит: возвращаясь обратно через перекат, я снял лыжи, потому что снега на наледи не было, и через несколько шагов провалился сначала одной, потом другой ногой под ледяную корку, в промоину между льдом и настом. Вода попала в унты и насквозь промочила штаны и белье. Выбрался я легко, но пока дошел до зимовья, мокрая одежда покрылась ледяной коркой.

К утру поднялась температура. Я заболел. Болеть в тайге самое неприятное занятие. Пришлось пить лекарства, наклеивать на грудь перцовый пластырь, греть ноги в горячей воде. Простуда просто так отступать не собиралась. Чтобы куда-нибудь выйти не могло быть и речи, и надо было как-то себя занять. Я решил наготовить еды на весь предстоящий поход из тайги. Варил большие, самые вкусные куски мяса, потом обжаривал их на сковороде и складывал в пакеты. Всего получилось килограммов пять душистого от пряностей, мягкого лосинного мяса. Но что бы я ни делал, в голове моей роились мысли о проклятом золоте. Если днем я еще как-то отвлекался, то по ночам меня терзали сомнения. Если я скрою всю эту кучу золота и даже обменяю его на деньги, то все равно рано или поздно все это всплывет. А если все обойдется, и никто никогда не узнает об этом золоте, забуду ли я то, что взял его из могилы... Но в то же время я представлял, как куплю то-то, потом то-то. Я буквально сходил с ума. Через неделю я понял, что если так будет продолжаться, то раздвоение личности мне гарантировано. Все признаки налицо. Я уже терялся между собственным реальным и виртуальным образами, а это уже серьезная угроза психического сдвига. Из литературы я знал, что раздвоение личности базируется на мире иллюзий.

Говорят, мир иллюзий - прекрасный мир... Но этот мир уводит человека в такие дебри подсознания, что некоторые там просто теряются. Кстати, бывает так, что эти дебри уже далеко не подсознательны, а глубоко надуманы... Человеку кажется, что если бы он был… или если бы с ним произошло... или если бы мир был... и прочие «если бы», то конкретно у него все сложилось бы так, как он грезит в самых прекрасных снах. А, может, и наяву... Тут и кроется ловушка.

Я не знал что делать.

Китайская мудрость гласит: «Если ты задаешь вопрос, значит, уже знаешь половину ответа». Я постарался убедить себя в том, что деньги и богатство никогда не были главными ценностями в жизни русского человека. Об этом все русские пословицы. Ну, например, «Не в деньгах счастье», «Не имей сто рублей, а имей сто друзей», «Беда деньгу родит», «Деньгами душу не выкупишь». Или: «Пусти душу в ад, будешь богат», «Грехов много, да и денег вволю», «Лучше жить бедняком, чем разбогатеть с грехом».

Мало-помалу я выздоровел. До прихода Прокопия оставалось десять дней. Десять тяжелых дней ожидания чего-то, что, возможно, решит мои проблемы. До этого я каждый день ходил на охоту, чтобы вымотавшись за день, не мучится бессонницей ночью. За эти дни я обошел все вокруг и смело мог сказать, что теперь знал всех белок в округе в лицо. А уж где живут куропатки, кормятся рябчики и косачи, мог найти с завязанными глазами. Как только я снял петли, зайцы забегали более активно. То есть, как бы я не маскировал петли и не натирал хвоей, зверьки их чувствовали.

И вот наступил день «X». С утра я уложил походный рюкзак и приторочил к нему спиннинги, которые не мог бросить. Просушил всю необходимую мне одежду, приготовил обед и стал ждать. Но седьмого февраля Прокопий не появился. Всю ночь я думал, почему он не пришел. Может, заболел?

На следующий день в десять утра я отчетливо услышал звук мотора. Накинув куртку, я выбежал из зимовья. Звук доносился с реки. Я осторожно вышел на утес и увидел снегоход с нартами, быстро передвигавшийся вдоль берега в моем направлении.

- Прокопий! Ты!

- Привет, Анатолич! Не ждал, однако?

Мы пожали друг другу руки.

- А «Буран» откуда?

- А ты думаешь, если мы в лесу живем, то не знаем, что такое техника? Он у меня уже пять лет. Скоро менять буду, совсем старый, однако, как моя старуха, - и Прокопий весело рассмеялся.

- А я на лыжах собрался…

- А давай, иди пешком, а я рядом на «Буране», - опять рассмеялся гость.

- Ох, и хитрый ты мужик, Прокопий! Ох, и хитрый.

Зайдя в зимовье, Прокопий растерялся.

- А где?..

- Да все рядом. Спрятал в тайник. Сейчас пойдем, я тебе все покажу.

Мы поели и, прихватив остальные пожитки, пошли к гроту.

- Ты покойников не боишься? - спросил я.

- Да нет. А что?

- В гроте этом я нашел мужика, давно-давно там умершего.

- Э, таких в тайге много находят. Не страшно.

- Может, похороним его?

- Не. Потом сам уберу. Весной, в марте, приеду сюда.

- Ну, как скажешь.

Мы подошли к склону, поднялись, и я предложил Прокопию заглянуть в лаз.

- Оксе, - только и сказал мой гость.

Лаз заложили камнями, присыпали снегом и пошли обратно.

- Осталось только мясо на лед вытащить, чтоб его звери съели.

- Зачем звери! Давай загрузим в мою нарту и домой увезем.

Загрузили. Осмотрели в последний раз зимовье и поехали. Я несколько раз оглядывался на свой утес, пока он не исчез за поворотом реки. Прокопий, конечно, приврал по поводу трех дней пути. Дорога заняла максимум пятнадцать часов ходу на лыжах.

Ночь провели в его зимовье, которое сильно отличалось от моего удобствами. Еще до рассвета мы уложили его пожитки в нарты и тронулись в путь. Лайка сначала бежала за снегоходом, но потом предпочла нарты. Через двадцать часов мы выехали на лед большой реки, на берегу которой приютилась деревня Прокопия. А на следующий день на машине по зимнику я уже ехал в районный центр, откуда через день улетел в Якутск.

Тринадцатого февраля в четырнадцать часов двенадцать минут я повернул ключ в дверях своей квартиры. С огромным удовольствием принял ванну, побрился, сбегал в магазин за цветами и к пяти часам вечера подошел к проходной предприятия, где работала моя жена. Вскоре она вышла.

- Девушка, можно с вами познакомиться? - сказал я, подойдя к ней.

Читатель вправе спросить, куда девалось золото. Хотите - верьте, хотите - нет, а золото я высыпал в прорубь, прямо напротив моего зимовья. Себе взял небольшой самородок в качестве сувенира, на память о моем шестимесячном самовольном заточении в далекой, но такой прекрасной тайге.

ВРЕМЕНА СТАРОДАВНИЕ

Начало ночи. Темная, как спелая голубица, вода на тихих плесах Кюндюдея была неподвижна. Подмытые половодьем деревья, готовые вот-вот упасть, нагнувшись, тянулись по одному берегу. По другому берегу бледнела галечная коса. Золотыми паучками мельтешили в отражениях звезды. Слышно было ворчание далекого переката.
- Вот отсюда и начнем лучить, тут первый холодный родник. Здесь должна держаться крупная рыба. Таймень - не карась, он любит свежую воду.
Спартак соединил два красных проводка и, на палке-светильнике, закрепленным на носу лодки вспыхнула маленькая фара. Я встал на ноги и потихоньку начал отталкиваться тонким шестом. Лодка покачивалась, и в отражение света прыгали по воде. На глубине полутора метров в освещенном кругу были отчетливо видны камни, затонувшие листья, сучки. Спартаку приходилось щурить глаза, чтобы не проглядеть рыбу.
Светлый круг луча наплыл на небольшого тайменя. Рыба не понимала, что на неё набежало. Однако она тихонько пошевелила плавником. Ослепленный таймень не видел, как взметнулась в руке Спартака острога. Хорошо наточенные зубцы с хрустом вошли в спину рыбины. Замутилась вода, задрожало в руках Спартака острожище.
В брызгах я и не заметил, как Спартак перекинул тайменя через борт.
- Силища! - прошептал он, вырывая из спины трезубец.
Я хотел ответить, но он уже снова высматривал рыбу.
В полутьме я заметил движущуюся молочную тень и в это же мгновение Спартак метнул в нее трезубую острогу. Луч осветил в глубине знакомые пестрины.
- Щука! - вскрикнул я.
Качнулась лодка и Спартак вытащил рассеченную острогой щуку.
- Ага, сардон - подтвердил он.
Небо в звездах. По ковшу Большой Межведицы отыскал я Полярную звезду и Малую Медведицу, треугольник Кассиопеи…
- Уснул?! - возвращает меня на землю Спартак.
Яркий в ночи свет скользил по воде.
- Тут родники кругом - сказал Спартак и тут же коротко взмахнул острогой.
Слизоспиный, с сытым брюхом ленивый налим упал к моим ногам.
- Налим! Откуда? - изумился я.
- А место здесь такое - граница. Снизу из Лены щука и налим доходят за вкусными хариусами и сигами, а сверху таймени да ленки за тем же спускаются. Это последний такой плес на реке, ниже только Ленская рыба, выше только Кюндюдейская.
С высокой осины, рыжеперым турухтаном, в полосе луча упал в воду скоробленный холодом осенний лист.
Тишина. Кажется время остановилось. Где-то оно быстрокрылым ястребом летит, а здесь, запутавшись в ловушке меж горных громад, медленно кружит, не зная исхода.
Спартак заколол подряд трех налимов.
- Все, ниже только они и будут попадаться. Греби Колька вверх.
Я развернул лодку и оттолкнулся, чувствуя, что течение все же на плесе есть.
Под нависшим над рекой деревом Спартак наколол на острогу еще одну пучеглазую щуку.
Таймени не попадались, Спартак все мрачнее смотрел в темную воду.
- Однако, пора кончать - сказал он и перевернул острогу жалом вверх.
Я положил шест, взялся за весла.
Спартак тоже сел.
- Ты Колька греби, а я петь буду, как раньше говорили - языком шевелить - не веслом веселить! И он запел:

На поле танки грохота-а-ли,
Солдаты шли в последний бо-о-ой,
А молодого команди-и-ира
Несли с пробитой головой...

Лодка уткнулась в берег. На гальке белел засохший утиный помет.
Только выбрались из лодки, на средине реки сплавилась крупная рыба. Спартак шел к почти затухшему костру на скрюченных пальцах под жабры, с раскрытыми ртами висели четыре налима.
Я принес остальную рыбу, подбросил в костер сушняку и занялся тайменем. Разрезал ножом вдоль спины и развернул в розовый лист. Порезал на четыре части и насадив их на тальниковые прутики воткнул над костром. Через пять минут, с подгорелой рыбьей шкуры стекал в огонь рыбий жир. Мясо чуточку подпалилось, отстало от костей.
«Больше сушить не нужно - подумал я - еда самый раз».

Прошла короткая, для меня молодого, ночь. Думал, проснулся первым, но Спартак уже перебирал на берегу сеть. Вечером он обещал показать, как ловить тайменя сплавной сетью, с ней он и возился. Сеть была обычной за исключением кибасьев*, они были согнуты в кружки из ошкуренных еловых сучков в которые мастер вплел отборную гальку. Такие кибасья не проваливаются в ячею, не путают сеть, в воде стоят только на ребре, камнем вниз, и главное не стучат о каменное дно.
Спартак увидел мою заинтересованность кибасьями:
- На таком грузе сеть живая. Ткнется в нее таймень, она качнется, сдаст, и рыба не порвет нить.
Я отошел к кромке воды. Хорошо! С маленького откоса снялся кулик-перевозчик и с криком: «дэкали-дэкали» над самой водой перелетел на другую косу. В ту же сторону просвистела крыльями каменушка.
Поплыли вниз по течению. Мимо проплывали тальники, ольховники, рябина. Плыло небо, и мы плыли рядом со своим тусклым близнецом-отражением. Приятно сидеть посреди лодки на сухом упругом сиденье. Под водой проплывают разноцветные камни. Низко над руслом несутся навстречу каменушки. Увидели лодку и взмыли круто вверх, выронив перышко.
- Мы же ночью сюда плавали - заметил я.
- Сюда конечно, к холодным ключам. Именно тут мы и проведем сеть. Я же говорил вчера, что таймень на летний пристой, на ключах холодных концентрируется.
Я потихоньку подгребал, Спартак стравил сеть и она увлекаемая деревянным «карабликом» дугой перекрыла больше двух третей плеса. Спартак что-то говорил.
«Что ж языком шевелить - не веслом веселить» - вспомнил я его вчерашнюю поговорку и улыбнулся.
Вдруг часть тетивы с березовыми поплавками унырнула в воду. Спартак осторожно стал выбирать и ловко накидывать на березовую рогатульку сеть. Сквозь чистую воду я видел пестрины подтаскиваемой рыбины. Из воды высунулась клином широкая, зубастая голова.
- Сардон! - удивился я. - А где же таймени?
Щука от моего возгласа взбунтовалась.
- Бей Палыч, уйдет!
- Куда? - Спартак крепко вдавил пальцы в глаза и вместе с сетью перевалил пестробокое бревешко в лодку. Мокрый шлепок по башке палкой, глоток воздуха - и повяли сильные плавники.
Щурясь на огненный краешек солнца, мы поплыли проверять ставные сети. В кустах веселилась птаха:
-Тю-ти-ти!.. Чим-чим-чим!.. Чи-зит!..

Пел и Спартак:

Под танк ударила болванка,
Прощай, гвардейский экипаж!
Четыре трупа возле танка
Дополнят утренний пейзаж...

Не хотел нам попадаться в это утро хозяин реки, не хотел.

Н.Решетников

БЕЗ ТРУДА НЕ ВЫНЕШЬ РЫБКУ ИЗ ПРУДА

Завтра на рыбалку! На Гравский берег!
Рыбачим мы закидушками, а для них нужна наживка, много наживки. Плата наша за рыбалку, за то, что берут с собой взрослые и есть наживка.
Июль.
Притихла в знойной истоме якутская тайга. Где-то попрятались птицы и звери. Вялые листья кустарников висят безжизненно; по коре сосен сползает тягучая смола и беззвучно падает на землю чистыми каплями.
Голову дурманит запах трав.
Жарко!
В воду бы сейчас, а мы на болоте, сдираем грязными руками мох между кочек, рвем его на десятки кусочков, вынимая из тысяч перепутанных волокон извивающихся червяков. Пот заливает глаза, раздеться бы, да только стонет болото гулом мошкары, комариным звоном. Чертит в воздухе замысловатую вязь пучеглазая стрекоза, гоняясь за комарами. Стремительно взмывает в небо и вдруг, повисает, трепеща целлофаном крыльев. Словив комара и отяжелев, опускается стрекоза на низко склонившуюся над кочкой травинку, отдыхает. Только нам отдыхать некогда, много нужно наживки, очень много - литра три, не меньше. Копаем уже часа три, а и половины не насобирали - скудна на дождевого червя якутская, вечномерзлая земля.
- Не накопаем, не возьмут - говорит Мишка. - Нужно другое место искать.
- Нужно - соглашается Вовка, - и червяк тут мелкий совсем, ничего на такого не поймаешь.
- А может, на сугунскую дорогу рванем, а? - предлагает Колька. - Помните в прошлом году нашли там кучу макулатуры кем-то вываленную посредине леса и в ней целый литр набрали. А потом там же еще кучу щепок нашли и там много нарыли.
Все облегченно вздыхают, готовые ехать хоть куда, лишь бы подальше от болота, от этих злых, рыжих комаров.
Выбираясь из болота, топчут подростки желтые цветы. Ярких цветов у болота много, но слабы они запахом, и едва уловимый их аромат совершенно теряется в густом всеобъемлющем духе болотного багула - узколистного вереска. Ползучий кустарник, усеянный зонтиками белоцветной мелкотни, заполнил и горки, и болота, и сухие мшаники, и все прогалы между деревьями, - ему нипочем ни вечная мерзлота, ни тень, ни ярость солнца.
Идут по склону распадка, под ногами похрустывают бледно-желтые кустики оленьего мха. Полые, густоветвистые стебельки его, сросшиеся в сплошной дерновик, свернулись на верхушках, как подпаленная шерсть, в коричневые узелки спор. Идут к мотоциклу - трехколесному любимцу сельской молодежи, безотказному и не прихотливому помощнику во всех делах и потехах.
- А может в устье Мархинки съездим, за вьюнами? - Спрашивает Мишка. - Если хоть два десятка вьюнов поймаем, точно возьмут, а?
Вьюн наживка знатная и годна на всякую рыбу, кроме мелкой, мелкой рыбе вьюн не по зубам. Не откажется закусить вьюном и любой хищник, но главное это любимое лакомство осетров.
Знойно и тяжело дышит истомленный жаждой понурый лес. Все живое прячется в тень или бредет к воде.
- Поехали! - Махнув рукой, соглашается Колька.
- Ура! - Кричит Вовка, вскакивая на заднее сидение.
Перегорала земля в зольную пыль, дымиться под колесами. Все вокруг дороги серо от пыли: деревья, машины, лица и одежда людей.
Вот и река с волнующим запахом здоровой воды, запахом прибрежных трав и донных растений, и не хочется вспоминать болотную лужу ржаво-красную, с радужной пленкой, загадочно затаившуюся между лохматыми кочками.
Еще пыль не улеглась над прибрежной дорогой, а подростки уже огласили речку фырканьем и плеском, криком и фырканьем. Старший о наживке не забывает, кричит выбирающемуся из воды, долговязому, с выцветшими волосами пареньку:
- Мишка, ведро за сидением достань и нам кидай, а сам банку поищи или еще чего для вьюнов….
Плюхается помятое цинковое ведро в воду, поднимая веер брызг.
Добыть вьюна целая проблема, но Колька залазит по пояс в воду, зачерпывает ведром донный ил и спешит на берег. А ил топкий, ноги вязнут, а под илом ледяная стужа мышцы сводит. Вывалил ил на берег, быстро, быстро в шесть рук прощупали весь - нет вьюнов. И снова в воду, оттуда с тяжеленным ведром на берег. Не каждое ведро и донести доводится, падает Колька, не вытянув увязшую ногу из ила. Наконец мелькнула юркая змейка, выскочила из кучи ила и тут же винтом попыталась обратно зарыться. Не успела, схватил ее Мишка, заорал:
- Е-е-е-сть!
Вовка взялся ил со дна поднимать. Колька отдыхает, вдыхая полной грудью теплый загустевший воздух, насыщенный тальниковым духом. Хорошо! Кукушка отсчитывает ему бесчисленные годы жизни.
Мишка успел схватить еще двух, и очень этим доволен. Вьюнов он кладет в трехлитровую стеклянную банку наполненную илом и водой.
Долго еще копаются в донном иле пацаны, устали, голодные и все в грязи, но довольны - четырнадцать вьюнов. Целое богатство!
День отошел. Огромное солнце раскаленным багровым шаром скатилось за синеватую гряду дальнего леса. Закат пламенел. Огненный разлив небес ширился, полыхал огромным незатухающим костром. Потом краски померкли. А когда в густых сумерках утонули заречные дали, мотоцикл подкатил к деревянному дому на краю поселка. Куривший на крыльце мужчина спросил:
- Ну, как?
- Будет рыбалка…. - Ответили от мотоцикла.
- Лады. - Огонек сигареты вспыхнул светлячком и скользнул вниз. - Теперь воды натаскайте матери, чтоб на два дня хватило. Картошки из хранилища принесите и с собой и домой. Ты Вовка сапоги заклей свои рваные, и лодку за одно накачай, посмотри цела ли… Ну, и собирайтесь…..
- Ура!!! - в три голоса рванулось в тишину, и было в этом «ура» все, и восторг и готовность хоть всю ночь таскать в дом воду, и даже снова поехать на болото копать червей.

Н.Решетников

СЛУЧАЙНЫЙ ТРОФЕЙ

Мы весело сидели за хорошо накрытым столом, справляя день рождения одного моего не самого близкого знакомого, не рыбака, не охотника, обыкновенного кооператора с которым у меня тогда были какие-то дела. Да и все остальные не имели к рыбалке никакого отношения, их интересы распространялись на торговлю и деньги.

Когда на стол, подали какую-то крупную рыбу, красиво уложенную на металлическом подносе и украшенную овощами, разговор сам по себе переключился на рыбалку. Я по обыкновению, стал рассказывать о сказочных реках западных склонов Верхоянского хребта, кто-то внимательно слушал, кто-то нет, как вдруг виновник торжества - Иван, говорит:
- А не слабо тебе Анатольевич нас туда свозить всей компанией, находящейся сейчас за этим столом?
- Да нет проблем, но девушки? Там медведи, гнус, сыро - отвечаю я.
Тут все разом загалдели:
- Хотим!
- Да мы этих медведей сами загрызем!
- Летим прямо сейчас!
Короче алкоголь уже всех разогрел до такой степени, что большинству уже и море покалено.
- Хорошо - говорю - послезавтра и летим. Только девушек прошу одеться соответствующим образом и прихватить с собой теплую одежду. А мальчикам найти палатки и спальники, потому, как у меня на всех экипировки не хватит. Съестных припасов предлагаю взять на два дня, водки желательно поменьше, хлеба побольше.

В понедельник, запланировав вылет вертолета на утро следующего дня, звоню Ивану.
- Все готово, вертолет в плане, вылет завтра в десять часов ровно.
- Куда ….. вылет?
- На горную речку вылет, по вашей просьбе, на природу дикую любоваться. С ночевкой в палатках в обнимку с медведями, как и пожелали.
- Да? Не шутишь? Наверное, мы здорово перебрали, раз до такого додумались…
- Короче, уважаемый, всех обзванивай, закупайте все, что нужно и завтра в девять утра жду у проходной на аэродром. Машины ваши загоним на наш грузовой склад. Все уже закрутилось, так что отмены вылета не будет. Да, насчет оплаты рейса можешь не спешить, заплатите после, по фактическому времени полета.
- А сколько стоит час полета?
- Семьсот сорок рублей. Два рейса, сначала завести, потом вывести обойдутся вам примерно в две тысячи шестьсот рублей, в общем, не дороже, чем вы в ресторанах оставляете.
Не знаю, как уж он народ собирал, но к назначенному времени собралось одиннадцать человек при двух палатках, без снастей и лодок, но за то с двумя карабинами.
- Зачем оружие взяли? - спрашиваю.
- Так сам же говорил про медведей….
Загрузились быстро, колеса от земли оторвали строго по плану.

Большинство на вертолете до этого не летали - зажались, притихли, когда машина стала рычать, дрожать, качаться, дергаться и свистеть.
- А вы налейте, - кричу - веселее станет!
Налили наши пассажиры, выпили, повторили и оживились. Кто из девчонок в кабину к пилотам лезет, кто-то в иллюминаторы таращится - летим!

Вот остался позади скучный пейзаж лиственничного леса, разноцветных озер, извилистых таежных речек, показалась красавица Лена с ее огромными песчаными косами, рукавами проток и корабликами с расходящимися от них усами волн. На правой ее стороне уже другая природа. Прямо от берега горбятся невысокие сопки, между которых извиваются сбегающие с гор реки. Потом сопки становятся выше, а тайга реже. На их склонах появляется кедровый стланик. Все зачарованно смотрят, девушки что-то спрашивают у молодого бортмеханика, а тот гордый их вниманием, с удовольствием о чем-то рассказывает, кивая на иллюминатор.
Горная река - цель нашего путешествия, неожиданно появившаяся под брюхом вертолета пронесшегося над очередной горой. Железная стрекоза с правым креном устремляется вниз к большому плесу. На высоте пятнадцати метров командир ставит вертушку боком и медленно летит над рекой, в которой я различаю несколько крупных рыбин. Командир оборачивается, я показываю ему пальцем вниз и киваю головой. Садимся. Описав круг, вертолет зависает в десяти сантиметрах над галечной косой, бортмеханик спрыгивает, тыкает ломиком в грунт и показывает - «можно». Мягкое касание и мы в тайге.

Высадились мы на острове, который отделяла от крутого коренного берега сухая сейчас протока. Река, катящаяся с крутых гор, здесь, перед последним препятствием, отделяющим ее от равнины, образовала обширный плес. С одного берега плес был ограничен скалами с бесчисленными расщелинами, трещинами и гротами, а с другого - ровной галечной косой, унылое серое однообразие которой было нарушено только кустами тальника да белесыми стволами выброшенных на нее паводком деревьев. Дальше, за косой, стеной вставала северная тайга, жавшаяся к берегам реки своими елями и лиственницами, рябинами и ольховниками.

- Мужики ставим палатки - командую я, видя, сколько коробок спиртного разгрузили из вертолета и, понимая, что если это не сделать сейчас, то потом будет невозможно. Увлекшись обустройством лагеря, соорудили стол из камней, пней и прочего доступного материала в изобилии разбросанного вокруг самой матушкой природой.

Запылал костер.
Вдруг из-за ближних деревьев раздался крик кооператора Петра:
- О! Смотрите! Медведь! Сюда, сюда!
Все вскакивают, бросаются на крик. Петро стоит, расставив ноги и, тычет пальцем в землю.
- Где медведь?
- Где он?
- Вот - тычет пальцем Петр себе под ноги.
Все сгрудились над следом косолапого прошедшего тут несколько часов назад. Девушки заволновались, вцепились в куртки своих кавалеров.
- Ничего страшного - объясняю. - Мы ему даром не нужны, сейчас август, он сыт ягодой и на человека ни за что не нападает.
- А если?
- «Если» может быть, только если вы его трогать станете, орать тут на всю тайгу, деревья ломать, кусты, шататься по лесу без дела, вот тогда он может и обидится, но, скорее всего, уйдет и связываться с нами придурками, не станет.

Успокоившиеся «туристы» переместилась к костру жарить шашлыки, а я решил пробежаться вокруг лагеря посмотреть, что да как.
Не успел вступить в прибрежный лес, как набрел на куст смородины лежачей или маховки, приземистый кустик, которой, был усыпан на половину поспевшими ягодами. Я сорвал с ветки несколько уже потемневших ягод, бросил в рот. В другом кусте что-то шевельнулось, я присмотрелся - небольшая птичка с лазоревым пятном, окруженным ржавчатой и черной двойной оторочкой на горле и зобе, смотрела на меня крупными глазками. Я ни как не мог вспомнить название этой коричневато-бурой сверху, с беловатой грудью и брюшком птички и только когда рассмотрел над ее глазом светлую бровь, вспомнил - варакуша! Осторожная, ловко прячущаяся таежная птичка.

Выйдя к коренному берегу, дошел до темного распадка, из которого тянуло холодом и сыростью, над головой между кронами елей нависала густая просинь. Подумалось о том, что совсем скоро осень.

Вот и река. Бурливая, беспокойная бьется и кипит в водоворотах, хлещет волной о скалистые пороги. Течение прибивает к берегам бурые комья пены, оно, то нанизывает их на коряжины и залитые водой прибрежные камни, то рвет в мелкие клочья - стихия. Дальше, за порогами на плесе река тихая и спокойная, как озеро, а на берегу гуляет кулик-дутыш, красуясь белыми крапинами на бурой груди. Его назвали дутышем за то, что он, весной, ухаживая за самкой, кричит: «дуу... дуу-у».

«Однако пора спиннинг снаряжать» - решил я, разглядывая плес, и решительно пошел в сторону лагеря.
За столом уже веселье, но главное все на месте, не разбрелись. Следы медведя подействовали на туристов лучше всякой агитации.
Перекусив шашлычка, стал собираться на рыбалку.

- Анатольевич, возьми меня с собой - попросил тезка. Николай, имел геологическое студенческое прошлое, которое наложило определенный след - тайгу он любил.
- Ну, пошли…. Я смотрю, ты к алкоголю вовсе равнодушен?
- Не люблю - коротко ответил он.
- И я, не люблю.
Николай забросил за спину карабин, натянул кепку почти на уши, доложил:
- Готов.
- А сапоги?
- Нет сапог. Да я и в кроссовках не промокну.
- Ну-ну…. Ладно пошли.

Для первого заброса выбрал свал воды с плеса на перекат. Именно в таких местах охотится хозяин якутских горных рек - таймень. Самодельная блесна плюхнулась не долетев до средины реки. Лучи сверкающего солнца через прозрачную толщу воды проникали до самого дна, и там, в зеленоватой глубине, искрились всеми цветами радуги на колеблющейся блесне. Какая-то пташка монотонно высвистывала одну и ту же мелодию. Николай курил сидя на огромном валуне. Второй заброс был не удачным, образовалась «борода». Минут пять распутывал толстую леску, сматывая ее обратно на катушку. Еще заброс. На этот раз блесна упали точно в струю, и сильное течение быстро отнесло блесну в перекат - пусто. Бросаю чуть подальше в плес, где течение лениво собирается в мощный поток. Успел сделать лишь пять вращений ручкой, как блесну снова подхватило и понесло, но уже против течения.

- Есть - крикнул я и тут же рядом появился Николай.

Кто-то сильный тащил блесну от переката в глубину плеса и даже не думал останавливаться. От неожиданности я не успел, как следует ухватиться за ручку катушки, и она быстро вращаясь, не давала мне ее остановить. Тогда я машинально прижал крутящуюся катушку к животу. Короткие ручки зацепились за складки куртки, наматывая материю на катушку, и та остановилась. Попытка остановить сползающую леску удалась, но сильная рыбина только замедлила движение. Леска натягивалась и натягивалась и, наконец, ослабла, где-то лопнув. Чертыхаясь и в то же время улыбаясь, смотал леску, обнаружив, что обрыв произошел на узле.
Блесен у меня было всего три, потому, что я даже не рассчитывал на рыбалку с такой компанией. И вот одну блесну я уже потерял. Дрожащими от волнения руками, отмахиваясь от назойливых, прилипчивых, жгучих и злых комаров, привязал длинную светлую блесну, посмотрел в глаза Николаю, дающему мне какие-то советы, размахнулся посильнее и послал ее в то же место чуть выше свала в перекат. Оборот, другой, третий, скрипит не смазанная катушка и вдруг, мощный толчок, а на поверхности плеса, всего в двадцати метрах, мелькнул красный плавник. По ощущениям таймень был явно не такой громадный, как первый, но и маленьким его назвать было нельзя, леску с катушки он сматывал уверенно. В какой-то момент мне удалось остановить его и даже подтянуть метров на пять, но рыбина удвоила усилие и, мне пришлось стравливать леску. Попытки тайменя силой решить спор были солидными, леска звенела, как тетива лука. Минут семь удача улыбалась то мне, то ему. Наконец, хозяин реки начал уставать, и я подвел его метров на двадцать берегу. Николай, видя, что я не могу подвести тайменя ближе, решил по нему стрелять. Как только над водой показывался плавник, раздавался выстрел. То ли стрелял Николай не важно, то ли мишень была такая сложная, но из десятка выпущенных пуль ни одна цель не нашла. Между тем расстояние между нами уменьшалось, уже можно было разглядеть, что таймень был большой. Сухо грохнул очередной выстрел пуля взметнула фонтанчик воды рядом с плавником и упрямая рыбина стала заваливаться на бок, ослабляя с каждой секундой сопротивление.

Мы вдвоем вытащили тайменя на берег, прыгали вокруг в диком танце и орали от счастья. Потом сидели на камне, курили, поглядывая на улов. Минуты шли и отходя от возбуждения мне все больше становилось жалко эту красивую рыбину. Я что-то отвечал Николаю, а сам думал: «Вот жил этот замечательный таймень в глубоком месте под скалой уже долгое время. Днем, когда солнечные лучи заливали галечную отмель, он лежал как бревно-топляк в самом глубоком месте, а к вечеру выходил на разбой. Он предпочитал ловить рыб, которых было много в этом месте на закате и восходе солнца. Как выпущенная из лука стрела мчался за высмотренным сигом или хариусом и едва настигнув, хватал, зажимал в зубастых челюстях как в клещах. Иногда он, наверное, охотился на мелководье где разгонял воду пружинистыми ударами своего мощного хвоста так сильно, что испуганные сиги выскакивали из воды чтобы скрыться от своего преследователя. Но уйти от стремительного хозяина реки было невозможно, он легко мог поймать их на лету. А бывало, на мелководье он подстерегал молодых ленков, еще не опытных, взрослых, крупных ленков он, вероятно, избегал, так как они были такими же хищниками, как и он сам. Так в глубине под скалой таймень жил долгое время в безмятежном покое. Но вот здесь, под скалой появился я со спиннингом и …...

- Анатольевич, ау! - Услышал я и очнулся.

Несли мы его в лагерь вдвоем, ухватив за жабры. «Туристы» уже были навеселе, кое- кто даже купался в ледяной воде, но когда мы попали в поле их видимости, все повернули к нам головы и наблюдали, не понимая, что мы тащим. Наконец вскочил один, за ним другой и все с криками и визгом кинулись нам на встречу. Все плясали, кричали и радовались, как первобытные люди. Нам сразу налили водки, требуя обмыть дорогой трофей. Кто-то предложил взвесить рыбину, но весов не было. Тогда самый сообразительный предложил взять длинную палку, на один конец подвесить тайменя, а на другую двадцати литровую канистру из под пива наполнив её водой. Так и сделали - таймень перетягивал. Предложили к канистре добавить ведро с водой. Подняли - таймень оказался легче. Начали отливать из ведра и поднимать, пока не установилось равновесие. В итоге получилась канистра и полведра, против тайменя. Немного посидев за столом, мы опять ушли рыбачить, «туристы» же решили готовить из тайменя кто, что умеет. В этот день, до темноты, я поймал еще трех тайменей весом до четырех килограмм, которые были отпущены в родную стихию.

Поздно вечером пошел дождь.
Утром я проснулся от близкого журчания воды и сразу понял - потоп. Дождь в горах быстро наполняет реку, и вода прибывает на глазах. Выбравшись из палатки, убедился в правильности предположения, река вспухла, до палаток осталось метров десять, а было сто! Пришлось всех поднимать, и как бы тяжело не было, после вчерашнего, начали перетаскиваться на самое высокое место острова, имеющее площадку для посадки вертолета.

Темные тучи то поднимались к вершинам гор, то спускались на тайгу, и тогда начинал лить проливной дождь. Косые струи воды с силой били по веткам, шлепали по стволам столетних елей и лиственниц. Бурные потоки бешено неслись по склонам гор, пенились и бурлили, падали с высоты скал, клубились грязной пеной в ручьях и пропадали в мутной реке. Иногда тучи плыли так низко, что казалось, вот-вот они упадут грозной силой на землю и придавят и лес, и горы, и реку, и весь наш хрупкий палаточный лагерь.

К полудню доели все, что было и убедились, что продуктов взяли мало, а пережить здесь может быть придется не только предстоящую ночь, ведь в такую погоду не летают даже вертолеты. Попытка добыть рыбу не удалась, вода была мутной. К плесу просто невозможно было подойти, по реке несло таежный мусор и деревья. «Туристы» протрезвели и заскучали. Вечером рано разбрелись по палаткам, а утром уже по крохам собирали оставшиеся продукты. Сигареты то же закончились. Вода в реке не убывала, а небо по-прежнему закрывали тучи, хотя дождь идти перестал. То одному, то другому мерещился звук летящего вертолета.

- Чтоб оно провалилось! - Сидя у костра сказал Петр.
- Кто? - Спросил Иван.
- Да небо это…. Вместе с проклятым островом…..
- Зря ты Петя так - сказал я тихо. - Наши древние предки считали Землю и Небо двумя живыми существами, даже супружеской парой, чья любовь и породила все живое на свете. У них Земля была свидетельницей торжественных клятв; при этом ее касались ладонью, а то вынимали кусок дерна и возлагали себе на голову, мистическим образом делая ложь невозможной. Не зря до сих пор говорят клянущемуся: «Ешь землю».
- Фигня все это - буркнул в ответ Петр.
- Да нет, не фигня. Древние-то были мудрее нас. Это теперь все достается легко, а у них жизнь была тяжелая. Вот мы сейчас сидим у костра, смотрим на него, и думаем: «Огонь как огонь», а в древние времена огонь был центром того мира, в котором проходила жизнь человека, да и после смерти его тело ожидал погребальный костер. Огонь отгонял от них прочь тьму, холод и хищных зверей, впрочем, и от нас тоже.

Вы вот над якутами смеетесь за то, что они Огонь кормят лепешками, а ведь и русские во время еды угощали Огонь первым и лучшим кусочком. Опять же нечистая сила не смела приближаться к Огню, а сам Огонь мог очистить любую скверну.
- Нечистой силы не бывает… - сказал кто-то.
- Пусть не бывает, зато есть приметы, которые выработались за тысячи лет наблюдений.
- Какие?
- А вот если в момент рождения ребенка Огонь неожиданно угасал, то в этом видели верный признак рождения будущего злодея.
Все опять примолкли.

Ожидание. Кто-то задумывался над тем, что это такое? Вот-вот и я не задумывался, а между тем любое ожидание - это иллюзия, это претензия на то, что знаешь что-то про будущее со сто процентной вероятностью. В действительности же, мы можем лишь предположить какие-либо варианты будущих событий с некоторой долей вероятности и какой-то погрешностью. Но наши желания заставляют нас цепляться за «предпочитаемые варианты» и создавать ожидания. Так желания создают страдания. Вот и у нас кое-кто стал нервничать, раздражаться. Тогда одна девушка сказала:

- Я читала у Дюма, что ждать невозможно лишь тогда, когда ничего не делаешь. Может, займемся чем-нибудь?
- Правильно - подхватил идею Иван. - Предлагаю провести соревнования по стрельбе из карабина.
Все оживились, наставили на камни банки, начали стрелять по десять выстрелов каждый. Как мужчины не старались, победила девушка Инна, поразившая цель четыре раза. У остальных максимум - два попадания, что ж карабин, не дробовик. Ближе к вечеру, когда уже настроились пережить в тайге еще ночь, а утром идти за ягодой, над тайгой появился знакомый и так ожидаемый звук.
- Летит! Летит! - Кричали девчонки.

Я еще ни разу не видел, чтобы так лихо снимали лагерь. Пока он долетел до нас - убрали все палатки. Голодные, но счастливые, залезли в вертолет наперебой, рассказывая бортмеханнику о приключениях. Вертолет набрал высоту, в иллюминаторах, кроме облаков, ничего не было видно, все задремали.

Много раз и до этого случая и после я рыбачил на горных реках с одной единственной целью - поймать громадного тайменя, но больше чем этого, случайного, так и не поймал.

Н.Решетников Нвсб

Память, какая же это полезная штука! Вот не был Николай в этих местах много лет, а ведь шагает по тайге так, как будто вчера здесь проходил.

Вот сейчас будет ручей, который в это время местами пересыхает. И точно, вот он! Дальше нужно идти по его руслу и попадешь на заветную речушку. Невдалеке послышалось журчание воды. Вот и река. Чуть пониже должно быть знакомое улово: тогда, давно, лет пятнадцать назад он добыл из него около десятка ленков всего за полчаса. К ямке подкрадывался осторожно, чтобы шумом или собственной тенью не вспугнуть осторожную рыбу. В заводи белели голыши, отполированные водой. Николай пригляделся и сам не понял, в самом деле он видит темные спины ленков или же это солнечный свет, падая в воду через кусты, обманчиво струиться в глубине.

Приподнявшись из-за куста метнул блесну в улово и не успев понять как идет блесна почувствовал резкий удар. Николай добыл четырех пятнистых ленков - один к одному, по килограмму каждый. Можно было возвращаться на стоянку, но им овладел рыбацкий азарт. Он уложил рыбу в рюкзак и пошел вниз по реке: до устья ручья, вдоль которого он шел недавно. Поравнялся со скалой. Вода под скалой вырыла яму, течение здесь замедлялось и закручивалось. На поверхности кружили мелкие сучья, ощепки коры, хвоя. Все это какое-то время медленно кружилось, а потом мусор уносило течением. Николай сел на валун, который еще хранил тепло солнечного дня, поднял глаза к небу, в котором плыло одно единственное облако. Вокруг стояло суровое молчание заросших кустами берегов. Давно он не слышал такой тишины, с тех пор как уехал из этих краев в большой город. Эту тишину можно было слышать, она не похожа на мертвое безмолвие подвала. Николай улавливал легкое шуршание ветра, скрип дерева. В кустах попискивала мышь. Чуть подальше, за деревьями раздавалась какая-то непонятная и таинственная возня. Там что-то потрескивало и, кто-то тихо и задумчиво вздыхал. Чисто и прозрачно звенел безымянный приток Леписке. И все эти разнообразные звуки подчеркивали величавую, безмятежную тишину. Пахло травой и смолой. С этими запахами смешивался едва уловимый аромат нагревшихся на солнце камней. Да, да, камни в тайге тоже пахнут.

Наудачу выбрав блесну, подошел к яме, забросил. Таймень показал себя с первого сразу - вынырнул откуда-то из непроницаемой глубины, едва услышав всплеск. Николай закинул вторично. И опять таймень шел вслед за блесною почти до берега - и отвернул. Николай сменил блесну. На этот раз таймень схватил её далеко от берега. Руки почувствовали, как натянулась леска и катушка начала стремительно раскручиваться. Николай легонько притормаживал ее пальцем.

Дважды подводил рыбину к берегу, напрасно: таймень, напуганный человеком, уходил в глубину, таща за собою леску. Тогда Николай повел упрямую рыбу вниз по реке, к отмели. Там зашел в воду. Почему-то удивился тому, что сквозь прозрачную зеленоватую воду собственные ноги выглядят короче, чем на самом деле. Пока удивлялся, таймень устал и, Николай вытащил его на берег. Тот отчаянно бился на камнях, не желая даваться в руки, но постепенно затих. И радость Николая постепенно же куда-то уходила, а появились сомнения - зачем я его убил?

Солнце стояло еще высоко, но нужно было возвращаться в лагерь разбитый на правом берегу Леписке.
Решил идти вдоль ручья, но попал на узкое русло сухой протоки которое напоминало дно ущелья: темный пойменный лес высился по обеим сторонам. Оба берега подмыло, слой дерна свисал с обрыва, как рваная овчина.
Под ногами хрустела галька. Где-то плакала желна: «Пи-пи! Пи-пи!» этот большой черный дятел, обитатель хвойных лесов, всегда предвещал непогоду.

«Ишь просит: «Пи-и-ть!» Не кричи, напоит тебя дождь» - подумал Николай, приглядываясь к чему-то белому на высоком берегу. То был большой череп, принадлежащий когда-то здоровенному медведю. Убил его вероятно эвен, потому что череп и кости по «ритуалу» были вместе с черепом повешены на дерево. Николаю захотелось быстрее уйти с этого места.
Спрыгивая с невысокого обрыва, разорвал о торчавший сук одежду. Ничего не поделаешь, как говориться: «На всякий сучок есть свой клочок».

Вышел к ручью и, придерживаясь его берега, углубился в тайгу. Ручей был мелок, чист и довольно извилист.
В одном месте набрел на заросли смородины. На ветвях, как крупные рубины, краснели спелые ягоды. Он протянул руку, сорвал ягодку, положил в рот, языком и небом ощутив терпкий аромат сладко-кислого сока. Решил немного набрать красной ягоды, шагнул в кусты и замер. Перед ним, руку протянуть, стоял медведь. Широкая морда. Нос серый, зернистого теснения. В глазах отражался он сам, Николай, только крохотный и растерянный.

«Что делать?!». Николай оглянулся, как бы ища ответ на свой вопрос, а когда повернул голову обратно, медведя уже не было. На месте, где тот только что стоял, покачивалась ветка, и не треска ни шороха.

Пятясь, выбрался из кустов. Вскоре ручей повернул на юг, а Николай, часто оглядываясь, шел прямо, думая: «Какая дикая глушь, и какая страшная даль! Я где-то на краю земли…. И эти горы с голо-каменистыми вершинами и осыпи в серо-зеленых лишайниках, по которым может никогда не ступала нога человека. Что я тут забыл?».

Через километр тайга внезапно расступилась. Впереди показалась узкая долина, ограниченная крутыми горушками. Ноги почувствовали ласковую мягкость мха. Мох это - Кукушкин лес, впитывает в себя воды вчетверо больше, чем весит сам в сухом виде.
Недалеко, на галечной косе белела выцветшим боком палатка, рядом у костерка хлопотал человек. Николай вздохнул полной грудью: «Странные какие-то мысли у меня недавно вертелись в голове. Рвался сюда, мечтал, а сам….».
Подойдя к костру, Николай сел на камень и принялся строгать сущую палку. Тонкие стружки свивались на светлом лезвии ножа в крутые кольца и падали под ноги. Он молчал.

Михаил топтался у костра помешивал, подсаливал уху пробовал ее на вкус, облизывал деревянную ложку изредка поглядывая на старшего брата. Наконец спросил:
- Ты чего взъерошенный такой?
- На медведя наткнулся…
- Забыл, что нам отец говорил?
- Что?
- В одиночку в тайге даже волки не ходят.

Н.Решетников

----------
<i>Last edit by: aborigen at 20.12.2013 18:35:59</i>

Упавший ветер отчего-то вдруг всполошился, и дым костра потянуло к воде, туда же наклонило красные языки ожившего огнища. Сумерки будто раздвинулись, огонь осветил лицо брата.

- Слыхал я Миха, что сохатый, как и медведь, может на человека в тайге напасть. Врут?
- Может, но только во время гона. - Ответил брат.
- Сам видел, или рассказывал кто?
- Да было разок…
- Расскажи.

Помолчали. Михаил пошевелил палкой нагоревшие в костре малиновые угольки.
- Раз во время гона собрался я кое-какой бутар в зимовье на лодке забросить, ну чтоб потом не тащить все. А со мной парнишка соседский увязался - Пашка. Любит он тайгу, понимает ее, в общем, хороший пацан.

На месте лодку разгрузили, в лабаз все уложили, хотели возвращаться, вдруг слышим, трубит рогач. И тут же в ответ второй застонал.

Парень на меня глядит, глазенки горят, вижу, хочется ему на быков этих посмотреть, но молчит. Ладно, говорю ему, пойдем, поглядим. Обрадовался он, схватил отцовский СКС и аж дрожит весь.

Идем. Он впереди, я шагах в пятнадцати сзади. Идем в направлении тропы. Сохатый-то, братка, хоть и длинноног да могуч, а все норовит по тропам ходить. Поэтому, как ни вымахает трава за лето, как ни сплетаются заросли кустарников, а звериные тропы, выбитые в тайге и болотах, всегда лежат на земле. Не дает зверь зарасти тропам. А если вдруг тропа заросла, значит, что-то случилось, значит что-то или кто-то согнал зверя с обжитых мест.

Идем, значит. Из-под ног Пашки с треском выпорхнули рябчики. Отлетев метров сорок, снова сели. Им, в это время, некогда летать, поспевают отъедаться на ягодниках. Пашка даже ухом не повел. И вдруг смотрю, вскидывает свою пукалку и, бах-бах-бах. Вперед меня стервец заметил выскочившего из чащи матерого быка! Представляешь картину! Прет ошалевший от внезапной, как пожар, страсти, только что насмерть сшибшейся с соперником, темно-бурый, с проседью, в светлых «чулках», с белым подбрюшником бык! И вдруг кто-то маленький в него стрелять начинает и даже чуть задевает! Я даже его мутный взгляд представил в это время, и как на взгорбленной холке, вставая дыбом, зашевелилась шерсть.

Скинул с плеча СВД и вовремя. Заметил старый самец и повернул прямо на нас. Огромные, будто вытесанные из черного камня рога опущены, как лобовая броня на танке! Мальчонка замер от неожиданности такой, а я без очков-то и прицелиться не могу по- хорошему. На первом выстреле он только чуть споткнулся, на втором рухнул так, что земля вздрогнула, и так дико заревел, что у меня мурашки по спине поползли. Медведь раненый так не ревет. Третьим добил я его. Как оказалось, первым выстрелом перебил правую переднюю ногу, вторым левую заднюю, это его и свалило.

- От боли кричал, наверное?- спросил я.
- Нет, не от боли. Ревел он от невозможности отомстить, от бессилия своего, от ненависти. Мы когда свежевали его, так он весь был в гематомах. Два ребра сломаны были, бок весь помят, свежие раны. Бился он перед этим не раз, однако. И очень сильно его другие быки потрепали, отчего этот, наш, был на весь мир зол. А тут еще пацан его ужалил, он и вовсе взбесился.

Я гляжу на синие язычки головешек, они гаснут один за другим, не находя пищи. Голубоватое пламя завораживает. Есть в нем что-то чарующее, невольно вспоминаешь наших предков, покланявшихся огню. Лишь темной ночью у костерка, слушая рассказы охотника, можно испытать это особое, волнующее чувство.

Н.Решетников

Погода сломалась враз, как сухая ветка под ногой. На рассвете потемнело небо, будто отяжелев, стало быстро снижаться. Вот оно пало на тайгу и скрыло, стерло его, превратившись в груду черных глыб, которые на ветру слепо зашевелились, заворочались и поползли на горушки. Подмяли их, расплющили, и все вокруг смешалось, спуталось, и солнце не смогло пробиться сквозь этот мрак. Знобко дохнул Север - раз, другой, потом он задышал чаще, вздохи его слились, и оттуда, крепчая и набирая силу, задул студеный ветер.

Виктор боялся подумать о том, что вертолетчик откажется вылетать в такую погоду и, он застрянет здесь, в далекой таежной деревушке, неизвестно на какое время. Он же не знал, что и рыжему вертолетчику тоже очень нужно было улететь сегодня, что в салоне Ми-2 лежал ковер, купленный по случаю в местном сельпо, пока Виктор занимался с больным. Ковер был подарком жене ко дню рождения, которое у нее сегодня 27 сентября.

Лопасти раскручивались все быстрее и быстрее, в салоне было прохладно, Виктор застегнул куртку под самый подбородок, сунул руки в карманы и привалился на неудобном, без спинки сиденье. Вообще в этот санрейс должна была лететь доктор Васина, но в последний момент все переиграли. Взлетели. Даже с закрытыми глазами чувствовалось, что вертолет набирает высоту. Виктор приподнялся на локте. Пилот обернулся, сделал приглашающий жест, показывая на кресло рядом с собой. Виктор отрицательно мотнул головой, перелезать не хотелось. Он снова закрыл глаза, прокручивая в памяти только что проведенный осмотр больного. Молодая сельская фельдшерица решила, что у больного аппендицит и требуется операция, но осмотр показал, что у сорока шести летнего мужчины приступ хронического заболевания, лечить которое можно и нужно терапевтическим методом. Даже тому, кто ничего не понимает в полетах по изменяющемуся время от времени звуку в салоне, по качке, можно было понять, что за бортом что-то не ладно. Виктор взглянул на часы, после взлета прошло двадцать минут. Поднялся, посмотрел вперед и ничего кроме сплошного серого месива не увидел. Пилот опять обернулся и показал жестом на наушники висевшие на стойке между ними. «Одень» - по губам понял Виктор. В гарнитуре что-то щелкнуло.

- Не переживай, - донесся измененный электроникой голос, - у нас СВ и КВ радиостанции, радиовысотомер, радиокомпас, прорвемся!
- Я и не переживаю - сказал Виктор.
Пилот улыбнулся, показывая на кнопку, сказал:
- Когда говоришь, нажимай на кнопку, ну, попробуй.
- Я и не переживаю - повторил Виктор.

В разрыве облаков мелькнула земля, и пилот резко бросил машину в этот просвет. Разорвано-дождевые облака неслись низко над землей, и маленький вертолет летел над самыми макушками встречающихся среди марей островков елей и лиственниц.
- Черт, снежный заряд впереди, вон там видишь?

Виктор видел, что все пространство долины, от одних склонов гор до других затянуто каким-то, то ли туманом, то ли облаками.
- Это снег. - Сказал еще раз пилот. - Но, слева у нас есть проходное ущелье, по нему мы обойдем этот заряд. Их тут четыре ущелья. Первое, второе и четвертое - глухие, а вот по третьему, мы можем выскочить в долину речки и по ней, над самой водой донесут нас восемьсот лошадок до самого дома. А вот и оно! - пилот показал вперед и влево, откуда выплывала из-за сопки неширокая долина, заросшая какими-то кустарниками.

Виктор снова прилег, но через несколько минут услышал в наушниках щелчок и следом:
- Черт!
Он поднялся. Все ущелье впереди было забито такой же непроницаемой светло-серой массой.
Вертолет, с трудом умещаясь в узком ущелье, развернулся.
- Придется вернуться - сказал пилот.
- Другого выхода нет? - Тихо спросил Виктор.
- Уже нет.
Через минуту, на обратном курсе вертолет влетел в снежный заряд, который быстро проскочили, но следом набегал другой, мощный.
- Ты там ухватись получше, садиться придется, обледенение, да и не видно не хрена.

Снег был кругом и только под самым вертолетом что-то мелькало. Машину сильно трясло. Виктору казалось, что хвост ее проседает. Вцепившись крепко в ручку на борту, он вглядывался в иллюминатор и ничего не мог разглядеть кроме месива снега. И вдруг, снизу вынырнуло макушка ели. Виктор вскрикнул. Пилот, вероятно, тоже заметил дерево. Пытаясь уйти от столкновения справа, создал левый крен с просадкой вертолета и тут же столкнулся с вершинами деревьев слева. Продолжая крениться влево, опуская нос и снижаясь, вертолет сломал несколько елей. Мгновение и последовал лобовой удар правой стороной фонаря кабины и правым двигателем ещё об одну ель. Вертолёт, продвинувшись после удара вперёд, развернулся на сто восемьдесят градусов и, увлекая за собой куски ели, упал на землю.

Виктор не на миг не терял сознание. Он лежал на животе и видел не только выбитые блистеры кабины но и дым в салоне. Он ни о чем не думал, мозг сам анализировал происходящее и внутренний голос постоянно что-то говорил, говорил, говорил. Сначала он не понимал слов этого голоса, но вот стал разбирать, сначала отдельные слова, потом фразы и предложения.
«Нельзя вылезать наружу - убьет! - говорил голос. - Видишь, двигатели еще работают и ломаются, врезаясь в землю остатки лопастей - изрубит!»
- Так и тут мы сгорим - дым! - возразил голосу Виктор.
«Подожди еще» - настаивал голос.

Момент, когда вертолет перестал подпрыгивать, Виктор уловил тоже неизвестным ему чувством и ползком, через разбитый фонарь выполз наружу. Оглянулся и столкнулся, вернее, наткнулся взглядом на застывшие глаза пилота. Виктору не нужно было подползать, что бы понять, жив пилот или нет, он был врач и по этим глазам сразу все понял.

- Вытащить нужно - прошептал он, и уже сделал первое движение к вертолету, когда услышал приглушенный хлопок и отпрянул от побежавшего к кабине желто-оранжевого пламени.

Виктор не предполагал, что металл может гореть так быстро. Через два часа пропал и последний дымок струившейся из под старого пня. Стало холодно. Холодно не от мороза, холодно от того, что в этом ущелье, в этой чужой, неуютной тайге, среди тихо падающего снега, неестественно белого, он казался себе маленьким и беззащитным. Он попытался представить себе безмерность этих окружающих его пространств, распятых в пустой белизне падающего снега, стало страшно.

«Нас, конечно, будут искать - думал он. - Но, как они увидят то, что осталось от маленького вертолета среди этих елей. К утру все это засыплет снегом и все! - Виктор зябко передернул плечами. - Нужно идти, идти к жилью, к людям, иначе конец. Идти пока есть силы, идти, пока еще не совсем наступила зима».

Идти было тяжело: часто попадался ветровал, встречались болотины и ручьи, которые приходилось переходить по валежинам, зачастую легшим с берега на берег на высоте почти двух метров над водой. Холодный воздух обдавал лицо свежестью надвигающейся с севера зимы. Виктор шел вниз по ущелью, справедливо полагая, что любой ручей несет свои воды в речку, а река, рано или поздно приведет его к людям. На нем был серый полушерстяной костюм, теплый пуловер, синяя демисезонная куртка с капюшоном и осенние черные ботинки на шнурках. В карманах его одежды имелся паспорт, пара деловых бумаг, сорок четыре рубля, носовой платок, шариковая авторучка, початая пачка сигарет «Столичные» и четыре спички в коробке. Все остальное сгорело вместе с командировочным портфелем и медицинской сумкой.

Без остановки он шел часа четыре, а вокруг деревья, кусты, кочки... Под ногами - мох и жухлая трава присыпанная снегом, над головой - равнодушные, безучастные к человеческой беде темно-серые облака.

Внезапно ущелье чуть расширилось, и перед ним раскинулась марь. Решил обойти её, но передумал, пошел напрямик. С палкой в руках шел через это северное болото. Тонкий слой дерновины, чуть прихваченный морозом, все же покачивался под ногами, как бы колыхался. Что там под коричново-рыжим мхом, под красными кожистыми лепестками брусничника,- трясина? Вода? Этого он, городской житель, не знал. Ему давно уже хотелось есть. Брусника и клюква, в изобилии попадающаяся на глаза, не насыщала. После ягоды хотелось пить. Вместо воды ел снег кое-где уже скапливающейся в ямках. Как врач он знал, что когда человек идет, когда стрессовая ситуация, есть, особо не хочется. Адреналин вырабатывается и гасит голод. То есть когда тебя начинает трясти от страха, то происходит окисление жира, мобилизация жира из «кладовой». Все природой предусмотрено для таких ситуаций. Адреналин способствует выработке глюкозы из гликогена печени и мобилизует работу тканей. Это главное. То есть прожить можно. На пару дней этого точно хватит, а потом, конечно, начнется истощение.

За этими мыслями не заметил, как оказался в центре самого настоящего болота с черными пятнами грязи, на которых снег почему-то таял. В какую бы сторону он не шел, всюду ноги проваливались в вонючую грязь. Тогда решил идти вперед и только вперед. Из болота выбирался часа два, проваливаясь в жижу то по колено, а то и по пояс. Наконец, нащупав ногой ровную площадку, заросшую мхом, растянулся во весь рост. Натруженные ноги гудели, сердце билось неровными короткими толчками. Лежал с закрытыми глазами и не о чем не думал. Может на какое-то время Виктор забылся, заснул, и ему показалось, будто слышит шаги. Он боялся поверить этому, боялся открыть глаза, лежал затаив дыхание и слушал. Убедившись, что это не сон он разомкнул веки. К площадке приближался сохатый. Он шел не спеша, опустив до самой земли свою комолую башку. Виктора сохатый сначала не почуял, наверное, мешали болотные испарения, но через несколько секунд беспокойно всхрапнул. Огромные влажные ноздри в редкой и крупной щетине тревожно расширились. Виктор, пораженный близостью зверя чуть шевельнулся и, сохатый увидел в трех метрах от себя человека. Зверь громко рюхнул и стремительно - неожиданно для такой тяжеленной туши - вскинул передние ноги, занес их над лежащим перед ним человеком. Раздвоенные копыта были каждое с тарелку. Одним ударом такого можно уложить замертво любого зверя и человека тоже. Стоя на задних копытах, бык повернулся в воздухе и показал Виктору свой мускулистый зад. Размашистым, с виду не скорым шагом, вразвалочку отбежал немного и оглянулся. Рюхнул вторично и насторожил уши. Виктор приподнялся на локтях, сохатый отвернулся и пошел вниз по ущелью. Встал и человек. Первые шаги он сделал с невероятным усилием. Не отдохнувшие как следует и замерзшие ноги, будто подламывались. Тело ныло.

Незаметно наступили сумерки. Марь осталась позади. Ночевать решил между трех елей, давших человеку лапника и на подстилку и на одеяло. Под елями нашлась сухая хвоя и мелкие сучья. Из последних сил натаскал для костра сучьев и старых трухлявых пней. Бережно и осторожно, прикрыв кучку сухой хвои своей курткой, чиркнул спичкой. Огонек, еще слабый и робкий, охватил горку таежного мусора, побежал по выбеленным водою и ветром тонким веткам и путанице сухих корней, зацепился за щепу, затрещал. И живым, ласковым теплом пахнуло в лицо, защипало глаза от дыма, а может от слез. Когда огонь погнал густые завитки дыма, Виктор подбросил в костер сухие сучья, и тот загудел одним большим, рвущимся вверх пламенем, окруженным дрожащим облачком дыма с пляшущим в нем мухами пепла.

Высушив одежду и обувь, Виктор пытался заснуть, но не мог. Перед глазами проплывали лицо пилота, копыта сохатого, болото. В голове как заезженная пластинка звучали откуда-то взявшиеся слова:

День проходит без следа.
Кап-кап.
Ночь проходит - не беда.
Кап-кап.
Между пальцами года
Просочились - вот беда.
Между пальцами года -
Кап-кап…

И все же он заснул. Проснулся от холода. Давно наступила ночь. Костер догорал, и в черной золе изредка, точно волчьи глаза, вспыхивали алые потухающие угли. Вставать не хотелось.

Подбросив в костер три трухлявых пня и влажных толстых веток, зарылся в лапник. Виктор уже засыпал, как вдруг гулкий удар расплеснулся волною, прошумел по ущелью, всколыхнул спавшую тайгу. Упало перестоявшее свой век дерево. И опять затаилось все живое. Только у человека сон прошел. Кто помог дереву упасть? Ветра нет. Человек? Медведь? Как-то стало зябко, Виктор сжался в комок, подумал: вот так же и человеку всегда найдется, кому помочь упасть…
Виктор встал, лишь чуть посерело небо. Подул, изменив направление, ветер. Он дул холодно, жестко. Он подталкивал в спину, жег холодом, торопил.

Примерно к средине дня Виктор вышел к более широкому ущелью. День снова выдался пасмурный. А когда солнца нет - невозможно понять, куда идешь на север или на юг. От этого большого ущелья разбегались в разных направлениях много мелких хребтов. Человек не знал, в какую сторону ему повернуть, налево или направо?

«Сначала мы летели прямо, - рассуждал он. - Потом свернули направо, потом налево. Значит, летели мы оттуда, справа. А сколько летели? Час? Меньше? А с какой скоростью? Двести в час? А может сто пятьдесят? Поселок из которого мы взлетали находился на юго-востоке от города, а значит и от большой реки…»

Он попытался вспомнить, по каким приметам можно определить в тайге стороны света. Но все приметы, описанные в учебниках: мох на северной стороне стволов, муравейник с южной стороны, кольца годовые на пнях вроде как к югу шире, ничего ему не подсказали. Муравейников не было, мох на стволах рос, где попало, а спиленных пней он вовсе не встречал. Виктор понял: в тайге все запутано, не надо пытаться ориентироваться по этим признакам, нужно не теряя времени идти туда, откуда прилетели.
Вскоре он убедился в правильности своего выбора. Ручей нес свои воды в том же направлении, куда шел человек.
Хотелось есть. Вспоминался город с его магазинами и столовыми, родительский дом. Там далеко были юность и залитая огнями стеклянная улица, которую он прошел легко и почти бездумно.

Незаметно вступил Виктор в густой ельник. Старые ели становились все гуще и сумрачнее. Холодные, темно-сизые, они обступали со всех сторон, закрывали дальние горы, небо, облака. Совсем рядом раздался треск. По спине Виктора пробежал сквознячок.
- Кто?... Кто тут?...
Он схватил палку, прижал её к груди.

Тишина.
Ему стало вдруг не по себе. Холодный, липкий, пронизывающий ужас, заставил бежать сломя голову. Через несколько минут он упал без сил, в ушах шумело. Шум этот не стихал, наоборот становился громче. А когда он понял, что это за шум, его охватил еще больший ужас. Вертолет! А он в густом ельнике! Его не заметят!

Виктор кинулся в сторону ручья. Ветки хлестали по лицу, сучья рвали одежду, но он бежал так, как никогда еще не бегал. Вертолет пролетел где-то слева и быстро удалялся в ту сторону, куда он не свернул днем, выйдя в эту долину.
Со стоном, обхватив голову руками, опустился он на сырую хвою. В голове звенело и, не было никаких мыслей.
«Спички… костер… сигнал!» - Мелькнула первая мысль.

Он снова побежал к ручью, потом вдоль него. Из ельника он вывалился на сухую кочковатую болотину. Ошалело поводя глазами, не увидел ничего, что могло бы гореть в костре. Кинулся обратно в лес, судорожно хватая все подряд.
«Быстрее, быстрее» - стучало в голове одно слово.
Вспыхнув, тут же погасла в дрожащих руках, первая спичка.
Виктор со стоном упал навзничь.
- Идиот! Спокойно… спокойно.

Вернулся в лес. Под елью собрал, как ему показалось сухой мусор, кору. На этот мусор сложил тонкие ветки, прикрыл телом будущий костерок, чтобы не задувало ветром пламя. Казалось бы, все предосторожности были приняты. Но руки дрожали от волнения и слабости, когда подносил зажженную спичку к хвое. Огонек качнулся и погас.
Виктору казалось, что у него остановилось сердце.
- Последняя - прошептал он и черкнул по коробку.

Огонь костра сгущал тьму. Ели теперь казались уже не елями, а болотными чудищами, по-журавлинному поджимающими одну ногу. Костер угасал, и чудища надвигались все ближе и ближе. Виктор увидел протянутые к нему волосатые руки, и даже маленькие зеленые глазки…. Человек подкидывал сучьев и пока огонь пожирал их, дремал. Но огонь угасал, пламя становилось все меньше и ниже, наконец, село на угли, исчезло совсем. Угли быстро покрывались налетом пепла, живой алый цвет затягивался серой клочковатой пеленой. Виктор вздрогнул, положил в огонь охапку сучьев, сунул в разворошенные угли мелкие щепки и ветки. Язычок пламени, крохотный, слабенький, лизнул сухие иглы хвои, затрепетал, переметнулся на щепки и сучья - заплясал весело и бойко. Скоро куст буйного огня взвился высоко в небо, и тьма отпрянула за деревья.
Откуда-то из глубины ущелья, долетел приглушенный, прерывистый вой. По спине Виктора пробежал холодок. Страха он уже не испытывал, но голодный, надсадный вой холодил кровь.

К утру небо очистилось от туч и затканное мириадами дрожащих звезд, походило на опрокинутую чашу. От луны, источавшей бледный свет, ложились причудливые тени. Тишину лишь изредка нарушали потрескивание коры на деревьях да вызывающие дрожь крики голодной совы.
«И я такой же голодный - думал Виктор. - Но сова-то может лететь, а я только кровылять….»

Осенней ночью и на рассвете всегда особенно остро чувствуешь, как ползет, издалека крадется зима. Бодро кричат на заре куропатки. С шумом взлетают из кочкарника тетерева и, озябшие, долго переговариваются на оголенных верхушках поредевших деревьев.

Виктор на рассвете ушел от костра, понимая, что второй раз вертолет едва ли полетит по этому ущелью, а если и полетит, то обязательно заметит кострище и выложенное на болотине обгорелыми палками- SOS. Там же у костра он оставил привязанный сухой травой к колышку листок с сообщением о катастрофе и своем маршруте.

Третий день он пробирался по горной тайге. Ел бруснику, клюкву собирая ее там, где не было снега. Ягоды были сочные, тугие, брызгали соком, окрашивая лилово и так грязные пальцы. Он ослабел, голова кружилась, он пошатывался.Он понимал, что когда силы на исходе, элементарно и замерзнуть.

О том, что он израсходовал последнюю спичку, Виктор вспомнил только вечером, устраиваясь на ночлег. Было очень холодно. Захотелось погреться перед сном. Но спичек не было. Полно дров под ногами, а костер не разжечь.
Все же ему удалось задремать, забившись в углубление под выворотом и свернувшись калачиком.

Его разбудили крикливые голоса каких-то птиц стайкой вертевшихся над головой. Сейчас птицы как угорелые носились перед выворотом, под которым он укрылся. Потом стайка, будто испугавшись чего-то, взмыла в небо и мгновенно исчезла. Некоторое время Виктор лежал неподвижно, собираясь с силами. Когда опять посмотрел вверх, представилось, что птички вернулись. Но теперь они были совсем белыми. Птицы бесшумно садились на землю, и она меняла цвет. Не сразу человек догадался, что это уже не птицы, а хлопья снега. Черт возьми! Он никогда не видел таких больших , похожих на птиц, хлопьев. Уставившись на небо, Виктор долго повторял: «птицы улетели, птицы улетели….» Это было плохо. Но почему? Он не мог понять, но чувствовал. Что-то неладное творилось с головой. Мозг работал замедленно, как бы на холостых оборотах. Он так и не сумел, или не захотел, додумать до конца: в чем же пугающая связь между его собственным положением и этими белыми хлопьями снега.

Идти стало гораздо труднее, точно Виктор не отдохнул, а еще больше устал за ночь. Однако нужно было идти! Он шел и шел, нагнувшись вперед, медленно переступая ногами. Временами в сознании возникали провалы. Виктор переставал воспринимать реальность происходящего. Полузабытые лица проносились перед ним, в ушах звучали знакомые голоса. Раз он поймал себя на том, что громко и сердито с кем-то спорит, хотя рядом никого не было. Виктор понял - заболел.

К концу дня дрожащий пошатывающийся человек сделал неверный шаг и покатился по склону вниз. Боль была такая, будто сзади по темечку ударили обухом, перед глазами поплыли круги. Глаза начало колоть чем-то острым и эти разноцветные круги сдавливались в маленькие яркие искры. Виктор хотел встать, но понял, что надо ждать, когда искры побегут в стороны и исчезнут совсем. И тогда боль должна обмякнуть. Так и вышло, боль ушла, растекаясь слабостью по всему телу, от затылка до пят. Лежать стало холодно, Виктор, постанывая встал, прислушиваясь как боль волнами плескается в голову и откатывается. Приходит разом, мгновенно, а откатывается медленно, и тогда кажется - похрустывает что-то под черепом, осыпается.

«Какой же я глупый, похрустывает снег под ногами, а не мозги…» думает он, открывает глаза и видит реку.
Река! Зыбкая живая дорога Севера! Все еще вглубь тайги, навстречу тишине и неожиданностям можно добраться только по твоим волнам! И выбраться оттуда порой можно только по тебе.

Ему было холодно, но он смеялся. Вдруг Виктор прервал смех, вспомнив, что первый признак замерзания - эйфория. Её надо бояться, потому что вскоре тебя потянет в сон, уснешь - и не проснешься. Ему сегодня нельзя спать. Нельзя! Иначе смерть. Пожалуй, впервые в жизни понятие «смерть» пришло к нему на ум не абстрактно, а в привязке к нему самому, живому.
Теперь он шел вверх по течению, оставляя на заснеженном берегу неровную цепочку следов. Он не заметил, как наступил вечер, не понял, что упал. Холод, тянущейся от земли и от неба, прокрадывался к самому сердцу через слой куртки и пуловера, а на сотни верст ни жилья - все тайга, неподвижная, траурная. И под трудно отягченными махрово-белыми ветвями неподвижно-густой сумрак. Точно первозданный холод безжизненно разлился по земле, все застыло. И это безжизненно-холодное одиночество вливается в сердце Виктора, и стынет в нем и отчаяние и надежда.

Виктор физически ощутил тишину напряженную, прохладную, усыпляющую. Тишину медленного времени, пустоты. Она была жутковата, её хотелось сбросить, как тяжелую ношу, но и хотелось побыть в ней, слиться с нею - она лечит, баюкает, высасывает из тела черноту усталости. Тишина уговаривает: «Останься навсегда. Смотри на эти леса и горы, дыши прохладной моих рек и озер и обретешь покой, и вернуться к тебе - по дню, по минуте - тридцать прожитых тобою лет…. Останься же у меня, и проживешь долго, так долго, тихо и мудро, что не пожелаешь себе могилы и памяти после смерти….»

«Нет! - вздрогнул Виктор, - я должен идти, я человек города». И он почувствовал себя городской частицей, выпавшей в пространство, в тишину, медлительное время, - нелепой, ненужной здесь. И он поднялся! И сделал шаг, и не поверил глазам своим, видевшим свет фар. И не поверивший ушам своим, слышащим рокот и лязг катившего на него по берегу реки ГДТ.

Н.Решетников

ГРОЗА

Миновав нефтебазу с ее пузатыми, серебряными танками, как-то незаметно попал я на тропинку, бегущую вдоль берега среди смешанного прибрежного леса. Не чувствуя тяжести рюкзака шел и радовался тому, что вокруг никого, и в какой-то момент физически ощутив тишину, поднял глаза от земли, и вдруг, как вынырнул из шума и хлопот, в прозрачность и покой. В такие минуты мне всегда кажется, что теперь полностью поймешь и жизнь, и природу, и себя.

Тропа выбежала на луг, я сошел с тропы, и ноги опутала упругая паутина из стебельков и листиков. На ярко-зеленом ковре невысокой травы выделялись цветы самой различной окраски - белой, желтой, голубой и тут же росли островки низких кустарников, на ветвях которых и в листьях ползали различные насекомые. Небольшие красиво окрашенные бабочки летали в благоухающем воздухе, садились на цветы, а когда выпивали их сладкий нектар, исчезали в дали, в пестрой палитре красок. Жужжащий шмель уселся на тонкий стебелек и тот закачался под его лохматой тяжестью. С места на место летали вездесущие мухи, которые нигде долго не задерживались, постоянно перелетали туда и сюда, так как не могли, наверное, преодолеть соблазна стольких заманчивых запахов. Здесь и там звучала скрипучая песня кузнечиков, которых всюду было много. А над всем этим как стрелы носились стрекозы. Захотелось упасть на этот живой разноцветный, благоухающий диким ароматом ковер и смотреть в чистое небо, но я только присел перед бабочкой-капустницей, прицепившейся к тонкому стебельку бессмертника и тихо покачивающей снежно-белыми крылышками.

- Научи меня летать - попросил я бабочку, но она недовольно пошевелила усиками и улетела в сторону берега.
Не меньше получаса я еще шел вдоль реки и на берег вышел в проникновенно-воздушном состоянии и с предчувствием чего-то, но уже не внутреннего, внешнего.

Я пришел на рыбалку и довольное ожидание волновало меня.

Скинул рюкзак, разулся и пошел к кромке воды. Оказывая легкое сопротивление, под ногами ломалась корочка смоченного росой, а потом подсохшего песка. Солнце уже давно катилось по небу, сильно припекало. Осторожно ступил в прохладную, колеблемую легкой волной, напоминающей жидкое стекло воду, присмотрелся к ней. Возле самых ног вода была прозрачная, дальше, мутно-зеленая.
- Хорошо!
Я дышал, словно слился с воздухом.

Наконец вспомнив, что пришел рыбачить, взял нож и направился к кусту, растущему в распадке, по которому спускался на берег. В заросшем распадке было прохладно, на узких и острых листьях тальника еще мерцали кое-где цветными огнями невысохшие капли росы. А над берегом уже нависал навевающий сладкую истому летний зной, и токи теплого воздуха наполненного запахами листвы искали себе путь среди плотно сомкнувшихся ветвей деревьев и кустов.

Вернулся к воде с охапкой тальника. Нарезая нужной длины прутья, наблюдал, как над рекой, чиркая острыми крыльями по воде, охотились за насекомыми стрижи. Промчавшись над моей головой, они, то исчезали в отверстиях-гнездах выкопанных ими в глинистом берегу, то вылетали оттуда, наполняя гомоном начавшейся день.

Глубоко воткнув в песок четыре тонкие палки, положил рядом с каждой по мотовилу, намереваясь забросить закидушки ближе к вечеру. Так я обозначил занятый мною берег и правильно сделал, не успел размотать донку, как из того же распадка на берег вышли двое с рюкзаками за спиной и удочками в руках. Минуту посовещавшись, решили, наверное, встать ниже меня по течению, поэтому пошли в мою сторону.

- Привет - поздоровался один.
- Клюет? - поинтересовался другой.
- Привет, пока не забрасывал - ответил я обоим.

Судя по внешнему виду, люди это были простые и доброжелательные. Понимающе кивнув головами, они отошли метров на двадцать от крайней моей снасти и скинули рюкзаки.

Поплевав на червячка, забросил донку, насторожил тальниковый прутик и пошел за котелком вполне уверенный, что очень скоро поймаю первую рыбку, необходимую мне в качестве живцов для двух жерлиц, пока еще лежащих в рюкзаке. Решив, как следует промыть котелок, пробежался взглядом по берегу в поисках пучка травы, но заметил под обрывом только кустик смородины. Подошел, сорвал листок, смял его в пальцах, запах размятого листа был несказанно приятен. «Пусть себе растет - решил я - а котелок ототру песочком».

Вскоре, в начищенном до блеска котелке, плескались четыре ельца, а в воде отражались два тонких удилища с настороженными жерлицами.

Увлекшись рыбалкой на донку, вытаскивая на песок то окунька, то сорогу, не заметил поклевки на жерлице. Только обернувшись на свист соседа, увидел, как тот показывает на мое удилище, которое чуть заметно раскачивалось над водой. У жерлицы мы оказались одновременно все трое.

- Окунь? - спросил один.
- Щука - ответил вместо меня другой.
И не ошибся.
- Ну, что я говорил - повернулся он к первому, когда, трех килограммовая рыбина, извиваясь на песке, пачкала им свои пятнистые скользкие бока.
- Окуни здесь тоже не хилые попадают. Я в прошлые выходные на полтора кило выдернул, как раз на вот этом самом месте.
Я посмотрел на него, спросил:
- Я, случайно, не ваше ли место занял?
- Да бог с тобой, - замахал руками рыбак. - Места здесь не куплены, кто первый встал, того и место. А вон там, повыше, там все лето занято
- Кем? - спросил я.
- Дедок там один живет в землянке. Как весной поселился, так и живет.
- А вы часто здесь рыбачите? - Забрасывая жерлицу, поинтересовался я.
- Да почитай каждые выходные.
- И как?
- На жареху, да на ушицу завсегда ловим…. А то и по ведру окуней за день налавливаем.
Вынув сигареты, предложил им.
Закурили.

А солнце уже перевалило на вторую половину дня и широкие его лучи почти отвесно падали на землю. От песка источался колючий, горячий воздух и смешивался с пряным ароматом диких трав.

Одинокое белое облачко скользнуло меж землей и солнцем, и тень от него легкой птицей пронеслась по песку, а через час уже бежали к востоку кучевые облака, вставая бесконечными рядами над линией горизонта и сначала тихо, а потом, все убыстряя бег, приближались к солнцу.

Подошел сосед.
- Дождик если начнется, клевать перестанет - сказал он.
- А может и наоборот, начнет - заметил я, наблюдая, как над лесом стеной поднимались черные тучи, громоздясь в необыкновенно причудливые замки.
- Не, здесь в дождь клюет плохо - сказал сосед и посмотрел на меня вопросительно.
- Посмотрим - ответил я, а про себя подумал, что срочно нужно разматывать закидушки.
- Если польет, беги вон под то нависающее с обрыва дерево, там, у деда грот в обрыве выкопан, мы там завсегда от дождя прячемся.
- Хорошо. А дед этот не против гостей не званых будет?
- Не боись - подмигнул сосед и пошел к своим снастям, а я поспешил к закидушкам.

Со свистом унеслись крючки с пучками дождевых червей вслед за тяжелым свинцовым грузилом. Натянулась, как струна, толстая леска, чуть согнулись тальниковые палки, на которых петлей захлестнулась леска. Теперь только ждать. Ждать когда натянутая эта леска, вдруг сначала ослабнет, потом дернется несколько раз и сдвинется вниз по течению увлекаемая течением и рыбиной стронувшей со дна тяжелое грузило.

А облака шли все гуще, и реже сквозь них стало проглядывать солнце. А когда прорывались его золотые лучи, они падали на землю косо.
С потрясающей жадностью начала клевать сорога. Стоило грузилу коснуться дна, следовала четкая дробь и на обоих крючках донки повисали крупные, серебряные, с красными плавниками, рыбки. Удилище у моих соседей только успевали мелькать над водой, но этот феноменальный клев прекратился так же внезапно, как и начинается - почти мгновенно. Гроза уже чувствовалась, но пока отдаленная. После вспышки, далекой пока молнии, грохот добегал до меня через три-четыре секунды. Мальков, которые несметными стаями плавали вблизи поверхности, весело играя, начало охватывать какое-то беспокойство и как только черная туча, словно крыло огромной птицы, закрыла солнце, мальки сбились в кучу и исчезли в глубинах вод.

При очередном раскате грома я заметил поклевку на закидушке. Пока выбирал из воды леску, клюнуло на другой. Сняв с крючка рыбину, даже не помышляя наживлять и забрасывать снова, побежал ко второй. Пойманных рыбин отнес под обрыв, подальше от воды и они извивались там, лежа на песке.

Гроза быстро приближалась. Башня черного кучево-дождевого облака закрыла уже небо надо мной, уже видны полосы падающего дождя. Молнии сверкали чаше, гром слышен почти сразу же.

Наскоро наживив, забросил закидушки в воду. Вынул моток толстой лески, отрезал от него два куска. К одному концу каждого куска привязал по палочке, размером с карандаш, и побежал к своим трофеям. Продернув толстую леску через рот и жабры, понес рыбин к воде, намереваясь посадить каждую на индивидуальный кукан. Но, бросая одну из рыбин в воду, отпустил из рук не тот конец лески, рыбина слетела с кукана и уплыла. Я чертыхнулся поняв, что это гроза заставила меня так спешить, но не расстроился. Значит не судьба ей еще в уху попадать. Успешно устроив другую рыбину на прочном кукане, решил заранее унести рюкзак в грот.
Соседи мои уже сидели под деревом в теплом, сухом гроте весело о чем-то говорили и чистили рыбу.

- Я рюкзачок оставлю? - Спросил я.
- Бросай - махнул рукой первый.
- А сам? - спросил второй.
- Я еще порыбачу.
- Да брось ты, щас польет, а в дождь рыба здесь не ловиться.
- Нет, я все же попробую - ответил я и пошел к своим снастям.

Гром гремел уже почти над головой. Зашумел ветер, его порывы склонили кусты над обрывом. Дождь пошел, крупный и теплый, и сразу промочил на плечах мою тонкую рубашку. Тяжелые капли дробно стучали об песок. По леске стекали капли, но ни на одной не было видно поклевки. Я уже собрался ретироваться в грот, как удилище жерлицы резко качнулось к воде, чуть не коснувшись ее поверхности.

Бросился к снасти, схватил удилище, потянул. На другом конце ворочался кто-то невидимый, но сильный. Дождь подгонял, я ухватился за толстую леску и потянул что было сил, пятясь к обрыву. Я уже поверил в удачу, когда длинное пятнистое тело взметнулось над пенящейся от дождя поверхностью, сверкнуло почти белым брюхом и с брызгами рухнуло в воду, оставив меня с обвисшей леской в руках.

А дождь наполнял все: казалось, он вытеснил даже воздух - таким сплошным потоком полился он сверху.
Я бросил все и побежал к гроту.
Соседи мои оказались людьми предусмотрительными, принесли в грот сухого хвороста, и я оказался у небольшого костерка, на котором уже закипала вода в котелке.
- Меня Саней зовут - представился старший, а это Пашка - студент, мой племяш.
- Николай - я протянул руку Александру и ощутил при его пожатии крепкую, как железо ладонь.
- Ничего себе - отняв руку, сказал я. - Кузнец что ли?
- Не, слесарь на нефтебазе. У нас все в речном порту работают или в пароходстве, вот только этот - он кивнул на Павла - пестики и тычинки изучает. Говорили ему, чтоб в речное училище шел, не послушал.
Паша в ответ улыбнулся и ничего не сказал.
- Что я говорил - ткнув пальцем в сторону закидушек, снова заговорил Александр. - Не клюет рыба во время грозы, потому, что давление резко меняется.
- Не правда, дядя. Давление здесь не причем.
- Как это «не причем»?
- А вот так. Перепады давления, сами по себе, никак не могут быть причиной безклёвья. Рыба живёт в воде миллионы лет, и в процессе своей эволюции прекрасно адаптировалась к изменению давления на своё тело и внутренние органы, в том числе и на плавательный пузырь.
- Много ты знаешь, ученый едрить твою! Из-за чего же тогда она не клюет?
Я решил высказать другую мысль, чтобы новые товарищи мои перестали спорить и сказал:
- А я думаю, что не само давление влияет на рыбу, а скажем, количество растворённого в воде кислорода, ведь чем меньше давление, тем меньше кислорода. Так?
- Так - Подтвердил Пашка.
- И еще - продолжил я. - Мною замечено и даже сегодня подтверждено, что перед грозой рыба клюет очень хорошо, хоть и давление уже явно менялось. Отчего это?
Паша задумался, потом неуверенно сказал:
- Может на нее электрические поля действуют?
- Интересная теория - сказал я, вынимая из рюкзака сверток с продуктами. - Но пока рыба не клюет, может нам стоит подкрепиться. Александр, у вас электрические поля аппетит не отбили?
- У меня Николай даже похмелье не отбивает аппетита - засмеялся Александр и принялся разливать по кружкам юшку.
- А еще я думаю, на клев рыбы отрицательно может влиять низкочастотные колебания, возникающие при прохождении атмосферных фронтов - не унимался Павел.
- Слушай, племяш, заканчивай свои околонаучные теории. На самом деле все проще.
Павел вопросительно посмотрел на дядю.
- Ловить нужно уметь, вот и все - сказал тот и засмеялся. - А теперь хлебай уху, а рыба наверху.
Теперь я вопросительно поглядел на Александра и спросил:
- Это пословица?
- Ну да….
- А что значит «рыба наверху»?
- А это у нас на Нижней Волге так раньше поговаривали. Я же в молодости из под Астрахани сюда попал ну и прикипел к северу.
- Так что все же значит «рыба наверху»?

- Да все просто. Рыбаков, что рыбу в низовьях Волги заготавливали, всегда кормили: судаком, сазаном, белорыбицей. Шла в уху вобла, тарань, лещ, окунь, линь, щука, в общем та рыба, которую не жалко, а настоящая рыба, которую именно рыбой и называли, отправлялась вверх по Волге в Москву и дальше. Настоящая рыба это дорогая рыба - красная, то есть хрящевая: осетр, белуга и севрюга. Вот и пошла такая пословица «Хлебай уху, а рыба наверху».
- И здесь, значит действует поговорка - сапожник без сапог?
- Сейчас-то, может, и едят, а при генералиссимусе строго было - тихо сказал Александр.
- Не справедливо, так точнее будет - сказал Пашка.
- Цыц! Много ты понимаешь!

А над берегом ветер трепал кусты, гнул деревья. При раскатах грома воздух, как будто сжимался, становился плотнее, а запах озона давно заглушил аромат трав. Вода почернела, на ее поверхности заходили серые пенистые волны. С шипением они накатывались на песчаный берег. К свисту ветра, шипению воды примешивался грохот грома, и все эти звуки сливались в тревожный шум разбушевавшейся стихии.

- А может прав Паша, - сказал я - слышали, наверное, что на той неделе самолет разбившейся во время войны в город привезли? Так вот мне наш аэропортовской ветеран Дмитрий Иванович Русаков историю этой катастрофы рассказал, которой могло бы и не случиться, если бы не страх перед властью.
- Расскажите - попросил Пашка, - все равно нам еще долго сидеть.
- И, правда, давай Николай, рассказывай.
- Хорошо - согласился я, - только я не умею рассказывать, а вот прочитать могу.
- Как прочитать?
- Да я эту историю записал, ну как бы рассказ маленький написал….
- Да валяй, как нравиться, а я тебе чайку заварю покрепче.

Я достал потрепанную общую тетрадь, открыл на нужной странице: - Ну, слушайте:
«Авиатехник 4-го авиаполка Дима Русаков, выйдя из барака в ночной мороз, ежился не столько от сорокаградусного мороза, сколько от лунного, зеленого блистания снега.

«А ты мышцы расслабь и мерзнуть меньше будешь» - хлопнул его по плечу моторист Сидалищев, мужик крепкий и веселый.
Мотористов набирали из числа местных - якутян, привычных к трескучим морозам, а Дима Русаков вырос в Крыму.
Шесть километров до аэродрома в кузове полуторки под брезентовым тентом добавили плохого настроения, а когда Дима увидел, что на стоянку загуливают истребители Р-40 «Кититихаук», настроение испортилось вовсе.

«Опять хауки, чтоб их …… Тащи Русаков стремянку, а потом и все остальное». - Не по чину, скомандовал Седалищев.
Остальное, это: спаренная аккумуляторная батарея для запуска мотора, бочки с бензином потому, что бензозаправщик был неисправен, баллон сжатого воздуха, печь твердого топлива с запасом сухих дров и еще бензиновый обогреватель для пилотской кабины. В землянке у техсостава был запас гидросмеси и конечно противооблиденительная жидкость, которая для выпуска «Кититихаука» была просто необходима. Этот самолет доставлял много хлопот в зимнее время, потому, что американские конструкторы проектировали его для войны в тропиках, а он, волею судеб, оказался на Севере. Огромный остекленный фонарь кабины истребителя при движении по земле с наклоненным назад фюзеляжем, от горячих выхлопных газов двигателя, попадавших точно на фонарь, покрывался слоем непрозрачного льда. В сильные морозы, пока пилот доруливал от стоянки до старта, он уже ничего через этот лед рассмотреть не мог. Из положения выходили так: летчик, приняв на старте нужное для взлета направление, убирал газ до минимума, техник влезал на плоскость, из бутылки смачивал спиртом фонарь и оттирал его ото льда. Как только летчик начинал более или менее видеть взлетно-посадочную полосу, не мешкая увеличивал мощность двигателя до максимальной и отпускал тормоза, а техник кубарем летел с плоскости на мерзлую землю. Вот такая «технология» должна была примениться и сегодня, что совсем не вдохновляло ни авиатехника Диму, ни другого Диму - летчика лейтенанта Еремина, который должен был успеть, где-то к средине разбега оторвать хвост от земли, чтобы струя выхлопных газов уходила ниже фонаря и, можно было кое-что видеть на взлете.

Летчиков увезли в село потому, что на аэродроме пока не было ни одного строения, кроме выкопанных в земле двух землянок, но за то было семь особистов, зорко следивших за каждым шагом технического состава.
Наступило утро, в пустынном небе вставали багряные крылья солнца, вокруг аэродрома трещали стволы деревьев, и мороз превращал снег в белую сыпучую крупу.

Летчик пришел принимать самолет за сорок минут до взлета.
«Ну, что, профессора, готова птичка»? - Обходя, истребитель, спросил лейтенант Еремин.
« Так точно, готова».
« Масло»?
«В норме».
Еремин протянул Русакову пачку с папиросами.
«Кури».
«Спасибо, а две можно»?
«Бери две. Топливо»?
« Под завязку, товарищ лейтенант».
«Ясно…. Мотор хорошо прогрели»?
«Хорошо».
«Смотри, если что….»
«Да с понятием мы».
«С понятием», а вот неделю назад такие же спецы, как вы, не прогрели, как следует и…..»
«Все в норме не сомневайтесь».
«Ладно, выдвигайся на старт. Мы тут теперь и с мотористом управимся. Только журнал отдай».

Лед с фонаря оттерся так же быстро, как нарос. Летчик махнул рукой, Дима, скатившись с правой плоскости на землю, отбежал в сторону, но самолет все еще стоял на месте.

О чем задумался в это время лейтенант Еремин, потом он не скажет даже особистам, а пока лед снова интенсивно нарастал на фонаре. Наконец взревел двигатель и истребитель, взметая снежную пыль, покатился по аэродрому.

Фонарь быстро обмерзал, плохо видя заснеженную полосу, Еремин не выдержал направления движения и самолет, выскочив на сильно заснеженную боковую полосу безопасности, отчаянно пытаясь оторваться от земли, выкатился с аэродрома, врезался в деревянное ограждение и зарылся носом в снежный сугроб.

Один за другим, над потерпевшим аварию самолетом, уходили за лидером в морозное небо товарищи Еремина, а к нему уже бежали техники, мотористы, а следом особисты.

Расследование было коротким. Личный приказ Сталина, за поломку боевой техники в тылу, виновных немедленно отдавать под трибунал, знали все. Военный трибунал приговорил Еремина к семи годам за поломку самолета, Русакова за некачественное обслуживание самолета к пяти годам и инженер аэродромной службы лейтенант Шакуров - за несвоевременную подготовку взлетно-посадочной полосы к приему самолетов, на пять лет. Но осужденных отправили не в лагерь, а в штрафной батальон.
Прошло семь месяцев Еремин и Русаков кровью искупившие свою вину вернулись в 4-й перегоночный авиаполк, лейтенант же Шакуров погиб в бою.

Дмитрия Еремина после тренировочных полетов включили в перегоночную группу, которая повела «Аэрокобры» из Якутска в Киренск. Погода в ноябре меняется на дню по три раза, и вскоре после взлета Киренск закрылся из-за обильного снегопада. Пришлось садить самолеты на несчастливый для Еремина аэродром Олекминск. Мало что изменилось на этом аэродроме с того трагического для Еремина дня. Так и не появился маслозаправщик, не хватало средств подогрева самолетов.

Ночью резко похолодало, да еще задул сильный ветер с порывами. Но фронт ждал самолеты, поэтому машины начали готовить к вылету.

Первыми взлетели: ведущий группы капитан Перышкиен и младший лейтенант Суровкин, пара делала круг за кругом ожидая, когда к ним присоединятся остальные. На третьем круге Суровкин почувствовал уменьшение тяги воздушного винта, а спустя несколько секунд мотор совсем сдал. Развернув истребитель к аэродрому, летчик сбросил подвесной топливный бак, выпустил шасси, выключил зажигание и пошел на вынужденную посадку. При посадке с попутным ветром и без выпущенных щитков, которые не удалось выпустить из-за нехватки времени, самолет приземлился с перелетом в пятьсот метров от начала полосы и машина выкатившись за пределы аэродрома, попала передним колесом на неровность и подломала амортстойку. Самолет ткнулся в мерзлую землю лопастью, погнул ее и замер с нелепо поднятым вверх хвостом.

Все это видели успевшие взлететь летчики других самолетов, в том числе и Еремин, который знал чем все это теперь кончится для Суровкина.

Группа выстроилась клином и пошла в сторону Киренска. Минут через пятнадцать в наушниках капитана Перышкина раздалось:
«Лидер я семерка, давление масла в редукторе упало до нуля».
Семерка, был позывной лейтенанта Еремина.

«Немедленно возвращайтесь в Олекминск» - приказал Перышкин.
Еремин выполнил разворот и в этот момент двигатель перестал работать. До аэродрома дотянуть он не мог - слишком далеко. Прыгать с парашютом мог, но не прыгнул, вспомнив, наверное, через что прошел после той первой аварии.
Прошло еще две минуты прежде чем Перышкин услышал:
«У меня мотор обр….» - и связь оборвалась.

Перышкин скрипел зубами, но вел группу дальше - фронту нужны были самолеты, любой ценой».
- Вот такая грустная история. - Закончил я рассказ.
Пашка молчал. Александр же сразу сделал вывод, сказав:
- Американцы сволочи, дерьмовые самолеты нам поставляли!

И они снова начали спор, который, как я понял, между дядей и племянником не заканчивался никогда.

Через полчаса разъяснилось. Свет победил тьму. Умолкнувший во время грозы мир вновь наполнился мирными звуками, а воздух стал свежим и прохладным.

Я выбрался из грота и пошел рыбачить.

Николай Решатников Нвсб.

ДЕД САША

Зимняя Обь. Гляжу с высокого берега - дух захватывает…. Зыбкий свет зимнего рассвета медленно растекается по снежным просторам. Дали затуманены морозной дымкой. Тишина…. Ни звука, ни шороха.
- Зря мы приехали - доноситься сзади, - глухозимье…

Я молчу, не хочется нарушать словами этот таинственный покой.

В самом устье протоки на льду колдует человек. Неуемная рыбацкая страсть выгнала его из теплого жилища на речной лед, на стужу. Рядом с рыболовом, настороженно поглядывая кругом, сидит лохматый, черный пес.
Наконец я поворачиваюсь:
- Ну, что, пойдем?
Дед Саша, мой сосед и редкий напарник по рыбалке, открывает багажник, достает бур, ящик.
- Не зря говориться: «Рыбка да рябки - потерять деньки», - ворчит он при этом.

Я-то знаю, что ворчит он для порядка, что нет для него большего удовольствия в жизни, чем рыбалка. Скорее я, а не он думаю о том, что в такие холода рыба все равно клевать не будет, что мечта деда Саши - лещи, хотя и не спят, но цепенеют на дне глубоких илистых ям, а клыкастые судаки вообще просят их не будить. Рыбе теперь, как говориться, не до жиру, быть бы живу.

Сидим над лунками, колдуем. Где-то там во тьме подледного царства пошевеливается на крючке мотыль. Чуть заметно курится серым паром черная вода в лунке, порождая седую изморозь.
«Ну, кому мотыль там сейчас интересен - думаю я, - плотве? Нет. Холодно. Сейчас, однако, только у скользкого пугала-налима бодрое настроение. У него все не так как у других сибирских рыб, все наоборот, шиворот-навыворот. Все нормальные рыбы любят рассветный час, солнце, тепло, а налиму ночь, тьма, непогода, холод самая благодать. По ночам все рыбы, уткнув мордочки в коряги, спят, а налим бродяжничает. Впрочем, и ерш тоже, и осетр. Все рыбы нерестятся в теплое время года, а налим - в самые лютые морозы, вот такие как сейчас. А еще налим любопытный из-за чего и на острогу попадает к браконьерам».
- Оп! - выводит меня из задумчивости восклицание деда Саши. Смотрю, снимает с крючка ерша. Я ухмыляюсь.

Дед замечает мою иронию и говорит:

- Не нами сказано, Колька: у рыбака голы бока, зато уха царская. - Хихикает, озорно подмигивает мне левым глазом. - А ерш для ухи, первейшая рыба.

Вот так и проходит день. Где-то прокричал ворон о том, что вот-вот ветер поднимет снежную круговерть и поземка погонит всех рыбаков со льда.
Догорает над Обью тусклая полоска заката. В сумеречном небе, неторопливо переговариваясь, пролетает над рекой стая ворон. Быстро сгущаются сумерки.

Я уже в машине, а в стороне от тропинки неподвижно, словно боясь нарушить покой реки, стоит дед Саша. На фоне вечернего неба его фигура кажется высеченной из темно-серого камня. Подавшись вперед, он самозабвенно смотрит в заснеженную даль. Будто все еще не насмотрелся за свою долгую жизнь.

Н.Решетников Новосибирск

----------
<i>Last edit by: aborigen at 02.01.2014 18:20:50</i>