Медвежий угол

Автор/Редактор: Aborigen
Опубликовано: 11.08.2015

Медвежий угол

11:08 6 августа 2015.

Петр Пасюков

Туризм, Weekly, Южно-Сахалинск

Рассказ о Владимировке, заброшенном сахалинском селе, где люди вспоминают, как было, говорят, как стало. О браконьерах, медведях, рыбалке. О Родине.

Набирает обороты кампания по очередному «целенаправленному» и «организованному» переселению жителей из неперспективных сел Сахалинской области. Остается открытым вопрос, что можно сделать, чтобы исключить колоссальный стресс, подобный тому, что испытали люди в прошлые годы. Что их ждет на новом месте, что остается в памяти тех, в чьих откровениях слова «Родина» и «было» звучат чаще, чем другие...

— Ну что, Петр Николаевич, не передумали побывать на Владимировке? — спрашивает Андрей Захаров.

Телефонный звонок издалека — с севера Сахалина.

— Конечно, нет.

Владимировка — река в Александровском районе. Начинаясь в отрогах Камышового хребта, в полутора десятках километрах от западного побережья Сахалина она под острым углом впадает в Агнево, чтобы затем окончательно смешаться с водами Татарского пролива между мысами Маркевича и Фуругельма. Там же на слиянии двух рек находилось село с одноименным названием.

По результатам Всероссийской переписи 2002 года постоянного населения в селе нет. Таких брошенных поселений немало на Сахалине.

— Я вас буду ждать у моста через Северную Хандасу. Дальше поедем вместе.

— Как одеваться?

— Ветровку возьмите — много клещей, болотные сапоги, еды возьмите и водки, люди там пьют...

— Безопасно?

Вопрос не праздный. Июнь — начался гон бурых медведей на Сахалине и Курилах, самое опасное время для человека.

— Нас трое — отобьемся...
***

Из Южно-Сахалинска выезжаем в пять часов, чтобы вовремя прибыть к назначенному месту. В рюкзаке теплая одежда, болотные сапоги, спиннинг. Отдельно уложены продукты, питьевая вода... Черные краски сменяются белыми. Рассвет бесконечный, вселенский... Впереди мотается японский грузовичок. В кузове ящики с помидорной рассадой. Стебли вздрагивают от потоков встречного воздуха. Впервые после затяжной весны лес, сопки с прожилками снега, дороги и реки пронизаны солнечными лучами.

Чайки, сидящие комками на берегу... Короткие перелеты лесных пичужек. Все живое стремится насытиться летом.

У Взморья чья-то легковушка едва не слетела с трассы на берег моря, стоит на боку. Молодежь рядом в глубоком размышлении, что делать дальше. Пользоваться новой дорогой научились не все. На станции Тихой в огороде среди зеленой растительности торчит чучело в оранжевой куртке дорожного рабочего и каске.

В половине двенадцатого встречаемся с Андреем. Дальше идем двумя машинами — так надежнее. Высоко над нами сопки. От трассы до Владимировки 67 километров плохой грунтовой дороги.

Кажется, дальше некуда ехать, но они вновь и вновь расступаются, пропуская нас, и мы можем ехать дальше. В одном месте она вот-вот оборвется от скалы. Придется объезжать опасное место по руслу реки, что по высокой воде затруднительно.

— Раньше по ней можно было яйцом прокатиться, — констатирует Андрей, когда мы останавливаемся.

Андрей родился и вырос во Владимировке. Работает в Тымовске тренером по вольной борьбе. Как только наша машина втыкается в препятствие, он и двое его друзей выходят, указывая приемлемое направление движения, сталкивая вместе брошенные в ямы бревна.

— Северные люди, без помощи не оставят, — отмечает Рамазан, осторожно преодолевая препятствие.

Скорость не превышает 25-30 километров в час. Остановка на Золотом ключе. Заполняем пластиковую канистру родниковой водой.

Перевал. Неистово поют птицы.

— Подъем на него называется «сопливым». Как дождь пройдет, не въехать — скользко очень. По грязи машины идут, будто лодки, — посвящает нас Андрей в тонкости местной топонимики.

Это не единственное, что может омрачить поездку в данную географическую область.

— В начале 80-х годов мы здесь под пожар попали, — рассказывает Андрей. — Головешки летали над головой, пока проехали. Помню, как мокрыми фуфайками бензобаки прикрывали...

В реке кипит мутная вода. В сопках продолжается таяние снегов. Проезжаем место, где стоял мост, по которому переезжали Агнево и ехали дальше на Комсомольское. Теперь и этого села нет. В той стороне находится мыс Круглый и удивительные по своей красоте Кабарожьи скалы. Туристы переправляются вброд по малой воде.

Вдоль дороги немало спиленного леса, большей частью вершинник, который стоит дешевле первого и второго сорта и потому вывозится предпринимателями в последнюю очередь или не вывозится вовсе и гниет тут же

Увеличить, кликни на фото

Когда-то в окрестных лесах орудовал Онорский леспромхоз. Лес валили ожесточенно, напропалую...

Увеличить, кликни на фото

— Здесь я на соболей охотился в середине 90-х годов, — рассказывал как-то охотник — промысловик из Александровска-Сахалинского. — Кормовая база была для них хорошая. — Свою охотничью избушку я ставил в лесу. С началом сезона прихожу на место, а вокруг пустошь, так, кое-где лес остался, где соболь попрятался. Попросил лесозаготовителей оставить три дерева рядом с избушкой — на дрова, мне на три года хватило. Потом там стало делать нечего. Соболя не стало и охоты тоже...

Увеличить, кликни на фото

Представил себе, как в пустом пространстве стоят и шевелятся от ветра деревья-дрова.

Остановка у Грязного ручья. Вокруг небольшое болотце. Вода мутная, пахнет сероводородом. Замечаем задиры на стволе высокого дерева, оставленные крупным медведем.

Дорога скатывается в междуречье. На месте бывшего села развалины. Проезжаем мимо сельского кладбища. Останавливаемся возле сохранившегося двухквартирного дома, где уже стоит несколько крупных машин.

Рядом другой дом поменьше и с огородиком. Под окнами со стороны улицы две сосны.

— Два дома годных для жилья только и осталось. Хозяева — два аборигена, первые годы занимались охотой, поддерживали — печку подмажут, крышу от снега очистят. Теперь сколько простоят? Вон и крыша сыпется, и труба поехала... Рыбаки приезжают — летом по дороге, зимой — по реке, останавливаются. С началом лета сима поднимается.

Увеличить, кликни на фото

Во дворе банька, летняя кухня. Напротив дома грубо сколоченная дощатая лодка. За сараем прямо над рекой дощатый туалет. Вокруг морской шиповник — листья зеленого насыщенного цвета.

Увеличить, кликни на фото

В сенях вспученные полы — дверь открывается с трудом и визжит. Комом валяется рваная сетка-путанка, обломки спиннинга, ржавые инструменты, пластинка фабрики «Мелодия».

Увеличить, кликни на фото

Мне достается комнатка с кроватью, матрасом и тумбочкой. В комнату можно попасть через кухню. Печка упакована в стальной короб, может, потому еще целая. Рухнет — зимой не согреться. Стены в трещинах. На подоконнике выгоревшая до основания свеча. В картошку воткнуты палочки от комаров, их зажигают и коптят квартиру. Над столом настенные часы с неподвижными стрелками. Слева от входа — умывальник с ведром для слива. В стене пулевое отверстие — не спрашиваю, захотят — расскажут...

Увеличить, кликни на фото

В доме уже расположились несколько человек — и взрослых, и детей. Никто никуда не торопится. Для приготовления еды используется газовая плитка. На вопрос, как рыбалка, разводят руками:

— Слабо... Поймали одну, вот и жируем, присоединяйтесь, — говорит самый старший из них, разливая по чашкам уху. — Если до конца недели вода упадет — рыбалка будет.

К наружной стене рядом с крыльцом приколочен череп медведя.

— Чем не инопланетянин? — заметив мой пристальный взгляд, замечает один из обитателей дома.

Что же на самом деле известно об этих местах? Найденная мною историческая справка лаконична.

В 1925 году после окончания оккупации северной части Сахалина японскими войсками правительство СССР согласилось предоставить японским подданным, компаниям и ассоциациям концессии на эксплуатацию минеральных, лесных и других естественных богатств на Сахалине.

14 декабря 1925 года были подписаны концессионные договоры сроком на 45 лет (две из них по добыче угля, одна — нефти). Для эксплуатации угольных месторождений было образовано Северо — Сахалинское угольное акционерное общество («Кита Карафуто когё кабусики кайся»), главными акционерами которой были фирмы «Мицубиси», «Мицуи», «Окура», «Сибусава», «Сумимото» и «Асано», получившая право разработки и добычи угля на Дуйском месторождении, а также фирма «Сакай Кумиай» которая получила угольную концессию в районе р. Агнево. В соответствии с концессионным договором рассматривались возможности добычи угля также на Владимирском и Мгачинском угольных месторождениях. Япония была рядом всего один день морского перехода, и японское правительство было заинтересовано в использовании сахалинского топлива для своего морского флота, авиации и промышленности.

Если концессионный рудник Дуэ стремительно развивался, то работы по добыче и строительству портопункта на другом концессионном предприятии — руднике Агнево откладывалось на неопределенное будущее. Только с 1935 года в Японии в связи с активизацией внешнеполитического курса вернулись к вопросу о вводе в эксплуатацию Агневского месторождения. Однако советская сторона в октябре 1937 года в одностороннем порядке объявило о ликвидации концессии в Агнево и переходе рудника в ведение Наркомата угольной промышленности СССР. В 1939 г. рудник вошел в состав треста «Сахалинуголь» и в небольших объёмах начал давать уголь.

Решались вопросы организации производства, реконструкции рудничных построек, доставки рабочих, обследования месторождения, соблюдения техники безопасности, ввоза оборудования и снабжения товарами и продуктами, организации взаимоотношений с местными властями.

Концессии привлекли тогда множество народа с материка. Отсутствие контроля администрации за въездом привело к тому, что на рудниках сконцентрировались сотни тунеядствующего и уголовного элемента которые разлагающе действовали на население.

Виктор Николаевич родился во Владимировке. Высокий, крепкий, рассудительный. Без малого семьдесят лет. После того, как село закрыли, живет в Александровске.

— Приезжаю сюда отдыхать. Сходить на могилки родителей. Да и спится мне здесь лучше.

— Комсомольцы высадились и пошло. Для перевозки угля с рудника в пяти километрах от Усть-Агнево с материка притащили даже два узкоколейных паровоза. Рядом с причалом уголь складировали, а затем все лето и осень отправляли пароходами на нужды государства. Для заготовки леса был создан Агневский леспромхоз, затем его преобразовали в лесопункт Северо-Сахалинского леспромхоза. Лес сплавляли по Агнево и Владимировке.

Перед войной поселок уже был. Ниже слияния стояли Кискизы, Среднее Агнево — поляны большие, зимний аэродром. Территория совхоза — дома и поля. Все, что нужно было для производства и так, морем таскали из Александровска. Горюче-смазочные материалы (ГСМ) завозили на нефтеналивных баржах, а зимой тракторами тащили на Владимировку. Емкости на три-пять тонн заливали и волокли. Кроме того, речкой возили — ту же горючку, запчасти, продукты, промтовары, водку. С Александровска до Красного яра, а после перевала по Владимировке — сто с чем-то переездов. Сначала конными обозами — один возчик на трое саней, а после тракторами. Магазин и холодильник был — как завоз, так что-то можно было купить.

Лошадей хватало. В леспромхозе своя конюшня была. Конной тягой лес возили — лошадь могла перевезти до 4 кубометров леса. Пахали на лошадях. Навоз под картошку тащили, куриный помет туда же... Своих лошадей не держали, не помню. Надо было — пойдешь к директору, попросишь... Отказа не было. Животные неприхотливые, ласковые. Потом ни лошадей, ни телег не осталось. В Агнево первый самосвал пришел морем, помню, детвора ходила глазеть. Сам я в Агнево учился. Дети отовсюду прибежали. Потом «Уралы» стали приходить. Бомбоубежища валиться стали. Детей гоняли, чтобы не повредились. Когда к войне с Японией готовились, построили. На Пике во время войны стоял наблюдательный пост, он же пункт оповещения населения о воздушной тревоге. На месте землянки пацанами рылись — стреляные гильзы находили.

Потом сплав запретили. Нас передали Онорскому леспромхозу с головной конторой в Онорах, там и расчетчик сидел. Оттуда лес отправляли по железной дороге на бумкомбинаты. К тому времени нынешняя дорога уже была — только без ям и колдобин, как сейчас, с широкими поворотами. Лесовозы хлысты везли по ней не больше часа, сейчас и двух мало...

После школы на лесе стал работать. В Хабаровский политехнический институт поступал. Мне от леспромхоза направлении дали на технолога. Не поступил с первого раза, проработал всю жизнь вальщиком, сучкорубом, мотористом, как и многие здесь. Может, и непрестижно кому-то со стороны кажется, но мы знали свою работу, к труду привыкшие, никому не мешали. Медали получали и грамоты. Орден у меня есть — «Трудовой славы 3 степени», да и не только у меня.

Свадьбы играли, детей рожали. Дома гуляли и на улице — во дворах столы накрывали. Здесь я женился, через год первый сын родился. Строиться хочешь, пожалуйста — лес свой. Лесхоз выписывал лес для постройки и ремонта. Деляну выделяли, заготавливай — недорого. Сами все делали — раньше тем более. Леспромхоз мог лес подвезти кому надо.

Похороны — всем миром. Сельсовет был, а вот прихода не было. Верующие с иконами приезжали... Помню, пацаном был, люди священника позвали на похороны, молитвы почитать, пока до кладбища покойника везти будут. Его самого везли на коняшках, идти не мог по причине болезни.

Кресты ставили и иконы врезали. Пока жили, не трогали, потом началось... Иконы повытаскали, кресты повалили. Покоробило это меня сильно. Доброта исчезает среди людей...

В 90-х годах во Владимировке жило около 700 человек. Поселок рухнул, благодаря перестройке. О демократии заговорили, а люди не нужны стали... Рабочий класс если где-то есть, то в металлургии или на шахтах, а так все фирмочки... Предприятия стали хиреть по всему Сахалину. Бумкомбинаты закрыли. Лес стал не нужен. План на леспромхоз постепенно стал меньше, перспектив не стало, а люди стали уезжать.

Гласность появилась. Мне так она ничем не помогла. В селе иной промолчит, а выпьет — так скажет еще больше, чем разрешили. Частное предприятие взяло лесоучасток в аренду. Предпринимателя обязали дорогу содержать, доставлять дрова населению — он отказался, ведь на это нужны средства. Но все равно люди как-то работали, техника была. К трассе бы поближе, как те же Оноры, может, еще пожили бы, газом попользовались, а так...

Магазины опустели, колбасы не стало — вот печаль. Бери скотину, выращивай. У каждого свинья и куры во дворе, овощи в огороде. Поля под картошку были у всех. Один трактор всем пахал. При хорошей погоде за неделю управлялся и даже быстрее. У каждого сараюшка, летняя кухня. Свиней держали. Поросят выращивали на мясо. Комбикорм завозили, крупы, в Сахторге записывались: кому три, кому пять кулей, потом привозили. Свиньи с началом лета траву ели. Болот не мерено, лопух — выше человечьего роста. С веревкой идешь, дети помогают резать. Вязанки из зеленки наделаешь и несешь, рыбки добавишь, дня на три завариваешь. Корову не держал, а бычков держал. Два года откармливаю и на забой, вот тебе и мясо. Траву силосовали, ямы делали тонны на две. Туда же картофельные очистки. По зиме открывали, рубили коровам свиньям. Сами все делали.

В 2000 году весь наш поселок перевезли. За два дня предупредили — будьте готовы. Нет, не милиция. Кто-то с сельсовета по домам ходил. Машину пригнали. Кто сам влез, кого подталкивали. Кто-то в правительстве сообразил, что нас не должно быть, что не перспективные мы.

Я уже на пенсии был, когда уезжал. Селили, где придется. Люди пороги администрации района обивали, чтобы сделали ремонт в том, что им дали, или сами занимались. Там завалинка отвалилась, там печь негодная... Единовременное пособие на обустройство на новом месте получили (подъемные) в размере десяти тысяч рублей, то ли на семью, то ли на человека — не помню, только и всего.

Можно на пальцах пересчитать, кто остался из тех, кто уехал с Владимировки. В Мгачах наши в каменных пятиэтажках живут. Что и кому там делать, если еще и холостяк. Получает пенсию и в пьянку. Лодыри придут: «Давай мне пенсию или полпенсии». Потом слышишь, нет человека — забили или сам упал, кто будет разбираться. Здесь мог бы еще пожить. Здесь он родился, жили его родители, было что-то светлое, дорогое. Пропился — картошки накопал, свеклушки нарыл, рыбы отварил — вот и сыт.

Вот уже пятнадцать лет я без поселка живу. Сыновья в Александровск раньше съехали. Младший служил танкистом в Челябинске, старший — артиллеристом в Приамурье. В городе живу, возле дома участок земли поднял, курочек держу, перегной под картошку. Иной раз чего спросят — деньги не надо. «Может, я к тебе приду, вспомнишь добрым словом когда-нибудь», — отвечаю. Все это, к сожалению, исчезает...

Замков не было. Калитка на крючке от собак. Зайдет человек, крикнет — не откликаются. «Нет и нет» — назад поворачивает. Сейчас ходят, звонят, проверяют, дома хозяева или нет, а потом грабят у кого что есть. Доброта исчезает. Как так можно — человек боится куда-нибудь уехать даже на неделю. В новостях, по телевизору ничего такого, чтобы человека порадовать, все негатив, даже в мультфильмах. Если читаю, то что-то из старого... Здесь общаешься с людьми, поговорить можно.

Виктор Николаевич поднимается из-за стола. Ополаскивает в умывальнике чашку, собирается на улицу.

— Пойдемте, прогуляемся. Вещи оставьте. Здесь все свои, никто не ворует. Не беспокойтесь.
***

Выходим на улицу — вернее то, что когда-то было ею, земля за десятки лет крепко сбита лесовозами и проросла травой.

По сторонам обломки строений, битый кирпич, куски съехавших крыш, упавших стен, на которых еще сохранилась штукатурка. На оконных рамах кое-где висят доски — люди надеялись сюда однажды вернуться, заколачивали свои дома. На рамах наличники резные, ромбы и квадраты.

— Это Центральная улица, дальше Школьная и Клубная. Там бараки на пять-шесть семей стояли, здесь же в основном двухквартирные. Указание вышло все дома пронумеровать и обозначить, а до этого и так жили. В последние годы много было вербованных. Подъемные им давали и паек, все надо было отрабатывать соответственно. Болота не было, как сейчас. С сопки вода сочится, а уходить некуда. Как мост рухнул, реку перегородил, вода сюда пошла. Кюветы чистили, улицы подсыпали, сейчас некому. Местность постепенно заболачивается, молодняк (молодые деревья) встал.

Место ровное. Сопки вокруг — на западе Седло, на севере Пик и Маяк, на юго-западе — Лобановская.

— Снег всегда также долго держится?

— Нет, первый раз такое вижу. Лобановская сопка — оттуда до конца июня стекает. Вон она в снегу, видите. Мы туда ходили за брусникой. Если подъезд есть, дня хватает, чтобы нарвать и уйти. На ней была установлена телевизионная антенна. Специалисты электричество провели, вышку поставили, приборы установили. Когда телевизор начал работать — было нечетко, неясно, потом поправилось. Дорога была. На Лобановской сопке и на Пике стоят геодезические знаки. Вертолетом ставили. Люди присутствовали, тоже понятно.

Слышно, как за спиной гудит машина из тех, что стояла у дома, когда мы приехали.

— Куда погнал? — спрашивает Виктор Николаевич.

— Проверяю. Сделал движок, слушаю, — отвечает, приостановившись, водитель.

— А я думал, гвозди собираешь.

Первые годы приезжали, еще крыши стояли. Снегом завалило — одну свалило, вторую... Вот вода и скапливается. Новостройки люди во второй год разобрали и вывезли.

Увеличить, кликни на фото

Проходим развалины еще одного дома. На три метра над болотиной в наклоне торчит деревянный короб — будто пизанская башня.

Увеличить, кликни на фото

Вокруг многолетние цветы.

Увеличить, кликни на фото

— Колодец. Зимой выдавило, — поясняет Виктор Николаевич. — Хозяин, когда жил, ледник себе построил, мясо и рыбу хранил. Лед с реки наносит, опилками засыплет и пользуется, пока тепло.

Печное отопление было. При раскряжевке леса отходы на дрова пускали. Контору леспромхоза углем топили. Тайфун Филис в 1981 году грянул. Вода поднялась высоко. В полосе наводнения сопка отвалилась прямо в поселке — люди уголь копали. Куски угля по берегу всюду. Все помойки смыл.

— Вон там находились библиотека и почта. Связь работала. АТС поставили. Женщина соседке кричит, высунувшись в окошко: «Маша, я тебе звоню, зайди ко мне, пожалуйста»!

«Сейчас приду», — отвечает та и машет ей рукою.

А вот тут у речки — пекарня... Хлеба пекли сколько надо — рассчитывали. Печка русская, булки здоровые. Ларечек стоял, в нем и продавали. Все пришло в ненадобность. Самогон не гнали, а бражку если ставили, то только для себя. Пьянства такого, чтобы на земле валяться, не было. Друг, родственник, товарищи до дома всегда помогут дойти. Когда пить стали крепко? Когда закрылся леспромхоз и работы не стало... Никто не говорил, что будет с нами. Когда человек теряет надежду и веру, трудно остановиться. Где-то найдет, подзаработает и все равно выпьет. В основном взрослые пили. Молодого человека чтобы увидеть пьяного, такого не было. Папка, мамка таких тумаков надают, больше не захочешь.

Пристрастия к алкоголю никогда не имел — после смены к реке. Смородина, крыжовник росли по огородам. Яблони не прижились, люди пробовали — зимы холодные, вымерзли. Больница была настоящая. Полеживали. Не возили никуда. Врачи даже операции простые делали. Фельдшерско-акушерский пункт не простаивал. Рожали, не стеснялись — по два-три ребенка было в каждой семье. Ясли и садик были, но на другой улице.

Виктор Николаевич останавливается. На доме ветеранская красная звездочка из жести.

— Отец с матерью жили здесь...

В последнем с севера доме пустые глазницы окон затянуты пленкой. Здесь, вероятно, останавливались рыбаки. В домах провалившиеся полы, разваленные печи, кованые запоры на дверных косяках, пыльные книжки и деревянные вешалки. Еще один остов дома со звездочкой на сохранившейся стене — края внутрь прижаты.

— Природа красивая. Племянник мне говорит: какие здесь звезды яркие! Я ему: такие же, как в городе, только там копоть, и ты их толком не видишь, а здесь чисто. По отводам леса с ребятами за ягодами ездили — голубица, клоповка. Смотрим, под лопухами что-то такое красно-малиновое в ручье. Оказалось, сима. Японцы ее называют «сакура-масу», что означает вишневый лосось, потому как брачный наряд ее уж очень похож на цветущую вишню. Парочка под речной растительностью кормится. Чуть водопадик, все съедобное. В реке иной раз сотнями стояла и серебристая, и та, которая только начинала краснеть. Симу однажды поздней осенью в море видел, шуга была — в брачном наряде, здоровая.

Над речкой папоротник-орляк набирает силу, вот-вот взмахнет широкими резными листьями.

— Кто солит, кто сразу отваривает и кушает. Как рвать: по стеблю рукою вниз ведешь, где начал ломаться, бери, все, что ниже, уже не годится.

В Агнево пацанами что только не ели. Начинали с кислицы, потом медвежью пучку ели, макушечки Иван-чая, чернику, клоповку... Луковицы саранки очень питательные — ее аборигены употребляли, мы знали. Корни выкапывали, мыли и ели. Уйдем метров за семьсот от поселка, костер разожжем, играем, траву и ягоды кушаем. Однажды за нами родители гурьбой пришли, когда сильно задержались.

Здесь начальник лесопункта себе построил дом, контора меньше была размерами. Сюда потом сельсовет перевели, гостиницу пристроили для гостей из района с отдельным входом.

Доски, брошенные через затянутый травою кювет, рассыпаются в труху, по ним можно подойти и разглядеть, что осталось от хозяйского дома.

В клубе ежедневно кино, кроме одного дня — киномеханик отдыхал. Домино было. Для тех, кто интересуется, — бильярд. Привозили артистов цирка. Танцы по субботам. На Новый год наряжали елки и в клубе, и дома — с делян брали... Площадка для волейбола даже не заросла, разметка осталась, тут же играли в футбол. Здесь интернат стоял для своих или детей из Поречья — перед перевалом стоял. Там сейчас стан лесозаготовителей. Из Чернолесья тоже — начальную школу заканчивали и сюда ехали, продолжать учиться. В интернате около 200 человек жили. Потом постепенно поселки закрыли. Интернат под малосемейное общежитие приспособили.

Баня была. Столовая вот тут стояла. Лесозаготовители в лесу обедали, а здесь все остальные.

Склады были здесь, вот на этом участке, электростанция. Кузница была, эстакада для техосмотра машин, ремонтная мастерская, гаражи для машин для перевозки людей. Вон там вертолетная площадка была, а место назвали «аэродром» — в распутицу можно было в Александровск и оттуда добраться, зарплату привозили, по санзаданию летал. С материка привез кедровых семян, кинул неподалеку — потом смотрю, деревца встали. Сначала корень растет, укрепляет себя, потом ствол вверх тянется. Вижу, у тетки Антонины в огороде кедр стоит. Спрашиваю: «Где взяла?» «А вон там взяла» (сюда показывает). «Зачем?». — «Чтобы дом в тенечке стоял», — говорит. Вот, думаю, и польза. Колодец среди лопухов виднеется — вода хорошая, родниковая.

Вообще природа все человеческое и украшает, и быстро уничтожает, дыры латает, если люди уходят. Вон смотри, дома были — все в труху превращаются, зарастают со временем. Так, наверное, исчезли целые города и цивилизации, а археологи их потом ищут.

По-разному люди жили, как и сейчас. Здесь крепкие хозяева обитали — коровы и гуси, и огороды у них, а тут — перекати поле.

Рыбу готовили. Особо не препятствовали. Кунджа некрупная, мясо розовое, когда еще не нерестится — подсолишь, закоптишь — хороша. Икру не выбрасывали, в сезон рыбы на летней кухне стояла чашка с икрой, закрытая полотенцем. Сел обедать, две ложки икры съел и все. А чтобы ее в банки, ведра, бочки, сбывать где-то — такого не было. Это потом появились скупщики, станы, чаны, грохотки, рассол. Приезжие этим занимались в промышленном объеме, когда перестройка началась. Все осталось в памяти...

На кладбище вкривь и вкось памятники, рассыпавшаяся деревянная оградка из штакетника у самой дороги.

— Вот мама моя похоронена, а слева — отец. Я сюда каждый год приезжаю. Тут оградка была, ее снегом продавило. От военкомата заказал памятник отцу как ветерану войны за счет государства. Давно хотел привести могилки в порядок. Раньше из мрамора не делали. Деревянные падают. Два месяца жду. Хотел в этот раз поставить, но вот что-то задержка вышла.

Хоронили много — до самой речки. Чем болели, не скажу — не знаю. Раньше особо не определяли, отчего кто-то умер. Травмы, несчастные случаи были на производстве и так. Старожилы были — бабка под сто лет здесь похоронена, нитку в ушко вдевала, в здравом уме всю жизнь прожила. От оползней могилки вскрываются — останки видны. За речкой было мордовское кладбище, тоже заброшенное. Родственников не остается, ухаживать некому.

Озеро на выезде из поселка так себе, болотце. Распадок внизу. Бульдозером насыпь сделали, вода и набралась. Как только туда карасей запустили, крупные ловились. Потом размножились, корма меньше, на всех не хватает, измельчали... Большая редкость поймать карася с ладонь. Сейчас там не рыбалка, а так, развлечение. В середине плавучий остров. Лисы живут. Утки на озере — редкость. Бывало и цапли залетали.

Возвращаемся к дому.

Останавливаюсь у лодки и осматриваю одежду. Вывернув куртку, обнаруживаю пяток клещей, снимаю и скидываю их в траву.

— В баню надо или в душ. Летом хорошо насчет этого было, тепло, из речки не вылезали. В одних шортах бегали, черные от загара... Начинает казаться, что клещ ползет, а это просто потертости, царапины. Круги на месте укуса появились — сразу в Южный в больницу отправляли.

***

Андрей Захаров, крупный, сильный и уравновешенный человек, мастер спорта по вольной борьбе, рассказывает о своих предках:

— Дед и бабка родом из деревни Батьки Рязанской области. У деда все в роду кузнецы были. В 1947 году по вербовке приехал в Агнево, с собою наковальню привез, кузнецом работал. Вспоминал, как рыба в реке мостом стояла — не знал, что с ней делать. Нивхи научили — сахалинские поморы. Котлеты из рыбы стряпал. С мясорубкой на берег ходил, пинком из воды горбушу выбросит и крутит — хвост шевелится. Гиляки тут жили на каждой речке и ручье: везде стойбища стояли, заготавливали рыбу для себя и своих собак. На охоту с петлями ходил, оружие позже появилось.

Отцу семь лет было, как дед с бабкой приехали. С молодых лет стал вальщиком, сучкорубом работать в леспромхозе. Охотником был отменным. За стол не сядет, пока собак не накормит. На рыбалку идет, обязательно крючки точит. Рискованный был... Двух медвежат поймал. Сидели в сарае. Гости приезжали — приходили смотреть. Одного косолапого на права поменял, на вождение мотоцикла. Второго застрелили — свинью забили, крови налакался, взбесился, большой был. Лиса жила в сарае — ноги передавила лесина, заяц, гуси. Летели долиной, пошел мокрый, тяжелый снег, штук двести-триста на аэродром сели, гул идет. Весь аэродром шевелится от птиц, а тут еще мороз ударил. Птицы льдом покрылись, подняться не могут... Люди пришли, давай спасать птиц — лед сдирать. Пять штук живыми принес, чтобы оттаяли.

Зверя хватает. Та же кабарга есть. По дороге на Владимировку лося видели — вот такие рога. На Сахалин ведь он тоже попал по переселению, глаза навыкате. Морж мог купаться в любую погоду и до поздней осени. Меня научил подорожник накладывать на царапину. Пойдемте, наш ад посмотрим. Я еще хочу школу свою показать.

Улица Школьная едва просматривается. Всюду те же бревенчатые развалюхи, открытые настежь сараи, ржавая кровать, сломанные капканы... Останавливаемся у деревянного одноэтажного здания в форме буквы «Г». Крыша обвалилась, обломки просыпались внутрь, и в провалах видно небо. Остатки окружавшей школу ограды, качели и уборная. Вход в школу со стороны аэродрома.

— Лопасть вертолета однажды отлетела, по туалету шарахнула. Неприятно все это смотреть. Перед тем, как закрыть, ее покрасили, побелили, а потом все равно закрыли. Все, что от нее осталось.

В сенях в короткой части здания — кованые накладки на дверях. В углу в раскоряку ржавая металлическая лапа для установки новогодней ели. Дальше что-то вроде рекреации — здесь школьные линейки проходили.

Из нее двери ведут в учительскую и класс, за поворотом еще несколько классных комнат. Всюду завалы, и пройти куда-либо невозможно.

— Физкультура не велась. На природе воспитывались. С восьми лет дрова рубил в доме. Тренер по борьбе целый год работал, приехал с материка после аварии на Чернобыле вместе с семьей — с нами спортом занимался... Может, потому и я тренером стал.

Рядом еще одно здание — короткое с высоким крыльцом. Осторожно поднимаюсь по ступеням. Оно шевелится подо мною, из-под ног сыпется коричневая труха. Всюду торчат ржавые гвозди. Здесь была мастерская, даже крыша целая. Станки стояли по деревообработке, а еще токарные.

Между зданием школы и мастерской сквер, тополя стоят — ровно, широко. Дети вместе с учителями сажали. Чисто и светло, лучи солнца пробиваются сквозь листву. Люди здесь к красоте чувствительны, и старые, и малые.

— Возле зданий запрещено было легковоспламеняющиеся породы деревьев высаживать. Когда сажали, один из учащихся елочку воткнул. Не сразу заметили... Как увидели, двойку поставили и удалили с урока, а ель не тронули. При том, что пожарники деревню за горло взяли, пожары по лесам пошли, могли весь поселок спалить, без остатка. Как раз тогда построили котельную из шлакоблоков — раньше в школе стояли печи для отопления. Вон она ель, за тополями, смотрите сами, какая вымахала!

Умер поселок. Точка на карте только и осталась. Но меня все равно несет сюда. Приеду, схожу на могилки — поплачу...

На летней кухне готовится ужин. На столе хлеб, пакетированный чай. Сало в пластиковой банке. Собака утащила кусок отварной курицы. У каждого немножко украдут — тем и живут.

На столе кастрюля с гороховым супом. Зовут ужинать.

Люди откровенны.

— Ведь ее здесь давить стали (про рыбу). Вытаскивают сетями на икру по притокам. Возмущаешься, всем говоришь: «Симу последнюю изведете в речке, остановитесь». Нет, завели, самок выпотрошили... Малый заход будет — опять выловите и что дальше? Раньше такого не наблюдалось. Не удовольствие испытывают, а страсть, стремление схватить по-быстрому, украсть и свалить. Знают же, что здесь так не ловили раньше.

Меня тянет сюда без ума, это моя Родина. Чистый воздух... С тем, что мы сейчас в городах имеем, — небо и земля. Мое детство здесь началось. Помню, как в 80-х годах, в мою бытность — первые-вторые классы — нам учителя объясняли, что у каждого своя Родина должна быть. Потом родители отсюда переехали... У меня здесь моя Родина. Мне здесь как-то лучше и спокойнее. Бураны, дожди — мне все нипочем. На машине или на «Буране», когда время есть, сюда на рыбалку еду. Рядом с Поронаем живу — река как река, а все равно сюда тянет. Пусть ничего не поймаю, как сейчас, все равно лучше сюда. Люди вспоминаются... В данный момент посторонних больше, чем местных, у кого-то нет возможностей и времени, но всех сюда тянет, я знаю. Так с каждым происходит, где бы ни жил человек. Решаешь, думаешь — поехать или нет... А потом поздно будет ехать.

Рыборазвод надо строить. Два раза к нам приезжали специалисты из Александровска на танкетке — место выбирали, кончилось ничем. Крикнули, собирайся народ — приехал бы сюда жить. Интересно узнать новое, свежее.

Вообще сима считается мало изученной. Стали тайменя разводить, горбушу и кету, за кижуча взялись. Этот вообще как пожарная машина во время нереста носится... На рыборазводах, я имею в виду. Симой, по-моему, пока никто не занимается.

С мужиками разговаривал: "Что вы делаете? Что надо обязательно поймать три-пять мешков и на огород. Есть удобрение сейчас, кто-то коров держит — можно навоз купить. Из-за вас не могу лишнего хвоста поймать. Вас с мешками поймают и другим вообще не дадут ловить. Конечно, нетрудно разбросать и сидеть курить. Надо сдерживать себя. Сейчас такое время, хочется поймать больше, чтобы жить, но только не на огород. Мне говорят: вон сколько пойманной рыбы сейнера обратно в море высыпают, не успевают сдать. Может и так, говорю. Но ты-то не делай. Ты не сделаешь, скажешь тому, кто это делает, может, он не сделает.

Утром тишина. А как осенью хорошо... Та же рыбалка. Отдых конкретный тут. Лучше санаторного. Десять лет подряд приезжаю. Плохо ловится пока. Некоторые совсем ничего не поймали. Все впереди. Мы тут нормально живем. Дети со мной. У нас станция, холодильник. На десять дней приехали. Еду с запасом берем. Вот только хлеб черствый ем — для десен упражнение. — Питание не то что дома. Картошка в мундире и рыба. Дорога осыпается, разбивается... Год-другой — и ее не будет. Ямины какие... Поселок закрыт, и денег на дорогу ни у кого нет, а место хорошее.

К вечеру рыбаки ушли «проверять воду», безрезультатно.

— Такая рыбалка — комара ходить кормить...

Один вытащил на блесну вообще чугунный утюг, из тех, которыми пользовались первые поселенцы.

Гудит дизель-генератор — с электричеством веселее. Собака леску оборвала, не стоит оставлять удочки на дворе.

На черном небе вспыхнули ярким светом крупные звезды.

***

Утро второго дня. В зеленые долины потоками стекает теплый солнечный свет. Птицы затеяли перекличку.

Может, сегодня будет хорошая рыбалка?

— Давайте с нами.

— Сколько у меня времени на сборы?

— Выйдете и пойдем.

Спиннинг, болотные сапоги, пакет для рыбы, коробка с блеснами — кажется, все готово.

— Легкие, их несет. Это для малой воды... На поплавок в такую воду вообще не ловим, красноперку, если только — на червя, короеда, креветку, — остужает мой пыл Виктор Николаевич.

Рассматриваю темную, без всяких украшений увесистую блесну на спиннинге ветерана.

— Сам сделал. Бересту поджигал, чтобы зачернить. Сейчас таких блесен не делают. Пробовал, менял блесны одну за другой, пока вот эту не нашел. Лежала, ждала своего часа. Чтобы установить, какая из блесен уловистая, надо эксперимент проводить — одному или вдвоем. Для этого надо точно знать, что в этой яме стоит рыба, а дальше проверять, на какую блесну она берет, на какую нет. Терпением запастись, потому как дело не быстрое. Иногда на такую железку берет — в руки бы не взял. Раньше я тоже долго не вникал, покупал вслед за знакомыми ни попадя. В рыболовных магазинах японское наводнение лесок, блесен, грузил, подсаков, спиннингов на любой вкус — хочется и то, и то. Недешево, а все равно берешь. Спиннинги у нас были не такие, как сейчас. Палка, два кольца и катушка — начинали с этого. Короткие спиннинги ношу, как и все тут. Пошел куда надо, разобрал, половил, собрал и обратно в рюкзак — в кустах среди деревьев не застрянешь. Если берег обрывистый, сачком пользуюсь. Сейчас большая вода, сима растекается и уходит по ручьям. Даже если взяла, выводить некуда — кусты, трава... Срывы неизбежны в такой обстановке. Но для меня даже потягаться, почувствовать соперничество, борьбу — в радость... Чем дальше клюнет, тем интереснее вывести ее. Мечта попасть на Курилы — палтуса поймать.

Рыбаки растекаются по берегу. Бывает, что и самого не видно, лишь сверкнет на солнце блесна, указывая на присутствие человека, или громко плеснет рыба, схваченная прочной снастью.

Идем вниз по течению, ели в наклон, вода быстрая. Слева от тропы шевелится муравьиная куча, чуть растянутая в длину. Рядом другой муравейник, отличающийся от первого странной архитектурой. Это будто брошенный на землю обруч диаметром не менее метра с небольшим валом из хвои. Пространство «опорного пункта», видимо, будет заполняться по мере увеличения «народонаселения» до тех пор, пока не примет завершенный вид.

Увеличить, кликни на фото

Начинаем блеснить. Противоположный берег стоит напротив каменной стенкой, но и там, несмотря на глубокие броды, передвигаются охотники за серебристым лососем. В верховьях сахалинских рек он готовится совершить главный акт в своей жизни. В мелкой яме хвостом рыбы, пройдя не одну тысячу километров, вырывают неглубокие ямы. Становятся над ней парами. Самка мечет икру, самец покрывает ее молоками. Ямка засыпается галькой и все — жизнь старых лососей окончилась. Погибая, они дают пищу малькам истощившим запас пищи в икринках. Говорят, что у них и инфаркты бывают, как у человека

Увеличить, кликни на фото

Медведи к рекам сходятся и наедаются мяса красной рыбы. Теперь они стали приходить в поселки — от голода, оттого что есть нечего им. Сюда медведи ринулись в этом году. За речкой вчера видели следы медведицы с медвежонком. Там разные следы — и с прошлого года, а это свежие.

В том году перешел речку, на яме встал со спиннингом. У меня маршрут свой — обловить три ямы и до старой дороги, по которой с работы домой ходил. Медведь выходит. Свистнул, крикнул — не реагирует, ветер со стороны моря. Шел от меня, потом развернулся и ко мне, голову поднял, разглядывает. За ним другой медведь идет. Пришлось отступить вверх по речке.

Сало соленое медвежье мягкое, домой с мороза заносишь, без хлеба есть можно. Не съел — тает на глазах, одна вода.

По реке стремительно пролетел глиссер. Им пользуются обитатели лесопункта.

— Рыба любит тишину. Рыбак то может и покричать на другого рыбака или медведя предупредить о своем присутствии, а с моторами здесь делать нечего, — замечает один их рыбаков.

Лето на Сахалине — время больших и малых рыбалок. Люди специально берут для этого отпуск, тратят на это немало времени. Летом вся жизнь вертится вокруг лосося. Спортивно-любительское рыболовство всегда было предметом внимания во всех цивилизованных странах.

На Аляске лицензия стоит десять долларов на три дня. 20 долларов на две недели. Только вот все остальное: транспорт, ночлег, услуги питание, покупка или аренда снастей — превращают рыбалку здесь в недешевое удовольствие. По дороге можно купить снасти, сапоги с застежками на плечах, чтобы забредать в воду по пояс, дрова, лодку, палатку, коптильню, еду и питье. Места рыбалки оборудованы. Можно ловить прямо с крыльца приюта или окна спальни — все рядом. Контроль за рыбалкой строгий. На лицензию за три дня можно поймать три рыбы. Если инспектор обнаружит в твоем ящике со льдом не три, а четыре хвоста — штраф в сотню зеленых обеспечен.

Но американцы законопослушны и нарушений немного. Каждое лето 200-300 тысяч удильщиков отправляются к заветным местам, из них треть иностранцы. Утренние газеты публикуют информацию о десятке рек и озер, где и какая рыба в данный момент клюет. Американцы говорят: первое для них — это нефть, а второе — рыба. Но нефть однажды все равно закончится, а рыба, если ею распоряжаться с умом, — вечный источник благополучия. Было время, когда лицензии и на коммерческий лов выдавались бесплатно. Сейчас надо платить, причем иностранцам они обходятся дороже.

Нормами закона о жизнеобеспечении на Аляске предусматривается равный доступ всех пользователей к ловле лосося в случае его избытка. Если ресурсы сокращаются, то налагается запрет на коммерческое рыболовство, затем может быть сокращено и спортивное рыболовство. Далее рыболовство запрещается горожанам и тем, кто может добывать себе и близким пропитание каким-либо иным способом. Остаются те, для кого рыболовство — традиционный способ жизнеобеспечения (те же аборигены), предназначенный для непосредственного потребления, а не для продажи. По мере восстановления стада лосося ограничения снимаются в обратной последовательности.

К слову, лицензия прикрепляется на спине рыбака, и инспектор может разглядеть ее, скажем, в бинокль, не мешая процессу рыбалки...
***

Середина дня течет медленно, без торопливости, с птичьим перезвоном и шумом таежной реки.

— Реки стали быстро мелеть, — рассказывает Виктор Николаевич. — Впервые я заметил это лет десять назад. Когда вода упадет, Владимировку можно будет перейти в коротких сапогах, раньше такого не было. Она и дальше будет мелеть. В ямах, понятно, нет, а на перекатах — пожалуйста. Дождь пройдет, она опять увеличивается. Я говорю о среднемноголетнем ее состоянии в летний период. Реки были глубже, когда законно лес готовили. Когда брали там, где положено и не касались водоохраной зоны, установленной законодательством. По сути это территория, на которой ограничена всякая хозяйственная деятельность. Минимальная ее ширина от 50 до 500 метров. В устье она, конечно, шире, чем в истоках реки. Особенно в верховьях ручьев брать лес было нельзя в целях предотвращения загрязнения, заиления и пр., тем более в местах нереста.

Когда началась перестройка, наверное, вы обращали внимание, что в некоторых местах водоохранные зоны вырезаны. Каким образом они договаривались с лесничими и хозяйничали там, где этого делать нельзя, не могу сказать. Видно, что резали набегами, лес выпилен там, где этого нельзя было делать. О том, что леса много воровали, когда леспромхозы распались, писали неоднократно. В Приморье видел, как по ночам с лесосеки лесовозы идут. Это было время, когда первые частные компании появились.

От дерева длиной 18-20 метров берут два бревна первого сорта, где нет сучков, а половина дерева идет в отвал. Знаете, сколько повсюду лежит брошенной древесины? Тонкий лес весь лежит вдоль дорог, вы же сами видели, когда сюда ехали. Там где вырубки прошли, он уже лет пять лежит. Это все так называемый третий сорт, его предпринимателю невыгодно вывозить. Складирует, но не вывозит. Когда я работал в леспромхозе, ничего не лежало. Вершинки если оставались или комель подгнил, пилили на чурки и возили в ясли, садик, в кочегарку, люди для отопления пользовались...

— Расскажите о своей работе, — прошу я ветерана труда.

— Зиму на заготовке леса, часто при неблагоприятных метеорологических условиях. Климат тут резко континентальный. Температура минус 40 обычное дело, доходило и до минус 53. Солярка делалась, как солидол. Обогреватели ставили, чтобы только залить баки. До деляны час, а то и больше езды. В валенках, под тентом — как приехали, сразу за бензопилы и ничего — согрелись. Шум, вибрация, загазованность — без этого никак. План был 50 тыс. м³. Зимние деляны отводили с учетом плана и так, чтобы на одном месте встать и выпиливать. Чтобы были столовая, стоянка для тракторов, обогреватели — люди привыкали. Если же одно звено там, другое там и там, это сколько же машин надо для перевозки? Или все вместе компактно принимать пищу, или в термосах еду возить, что удобнее — конечно, когда все вместе. Даже когда каждое звено в своем распадке, все равно на зимнюю площадку собирались в одно место.

— В мае начинался сплав — это и разборка штабеля, и скатка бревен в воду, и зачистка берегов, и разборка заломов... На лед лес укладывать запрещалось. Лед своим чередом уходил, лес техникой сталкивали. Больше по Агнево сплавляли, а также по Владимировке и Февралевке, когда конные вывозки были... Во время сплава на слиянии мусор и бревна, сталкивались — сплавщики расталкивали. К концу мая весь заготовленный лес спускали в Усть-Агнево, а сплавщикам давали неделю отдыха.

В июне отправляли на все лето на погрузку. Пароходы приходили за лесом на рейд. Лес первого сорта шел только на экспорт. Тонкомер на шахты Макарьевка и Мгачи — на рудстойку. Когда в Оноры перешли — на бумкомбинаты. Если набиралось много баланса, с Магадана или с Петропавловска-Камчатского приходил теплоход на 1,5 -2 тыс. м³. Рассчитывали, чтобы загрузить полностью. Если не хватало — в Хоэ догружали, Брали обрезки на топливо для котельных. Сюда ГСМ — масло, бензин, дизтопливо, керосин. На бонах — это заграждения из плавучих бревен, лес сортировали по размерам, сортам и назначению, а затем с помощью чекеров и тяговых (собирающих) тросов делали линейки и плоты. По приливу к устью подходил катер и тащил их на рейд, где стояли пароходы.

Японцы предпочитали лес брать именно в Ангево. Отправляют их в Хоэ, они не хотят: «Нет, не надо нам». Они хорошо знали, что и как у нас растет. Почва сильно влияет на состав древесины. В непогоду погрузка не производилась. На машинах и так убегали домой. Когда штормило и работы не было, все равно держали на бонах — не отпускали, вдруг затихнет и можно будет работать. В сентябре — в октябре, не помню, работали или нет, погрузка заканчивалась. Считали остатки леса на заграждениях, премии раздавали.

Потом опять наступает зима — самое ударное время в году. Декабрь январь, февраль, ну, середина ноября идет заготовка. Главное, чтобы был мороз... Дорог как таковых в лесосеках не вели. Трактор проехал, снежок залепил ямы, мороз схватил — вот и дорога. Работали вплоть до того, как наст начинал рушиться и лесовозы могли провалиться.

Затем опять шла подготовка к сплаву. Трелевочными тракторами, тягачами к речкам таскали, а где можно — прямо на лесовозах, где занимались раскряжовкой хлыстов на сортименты и укладкой их в штабели. Сапоги получали болотные, багры, ломы. Раньше вручную штабеля делали по 1,8 м. Два поката ставишь и вверх тянешь — я еще захватил это дело. Затем гидроманипуляторы появились — стали складывать штабеля до пяти метров, чтобы сохранить площадь для раскряжевки.

— Лес однажды не кончится совсем?

— Коренные леса вырублены. Лес есть, но в труднодоступных местах. Пилить да пилить... С новой техникой, как придумают, и его, конечно, весь вырежут. Лес брать стало трудно, поэтому еще постоит. В верховьях со стороны города — нетронутый участок километров двадцать... Ели больше метра в диаметре. Перестаивается — тоже плохо. Все равно упадет и несколько других деревьев зацепит, загниет. Серьезная тайга была тут всюду. Представьте себе: с 30-х годов и до 2000 года лес брали и сейчас берут, но теперь уже предприниматели.

— В тех размерах, в которых добывали лес до конца прошлого века, наверное, уже не придется?

— Я не знаю всех границ. Раньше было Агневское лесничество, сейчас Александровское... С Александровска едут, если что-то кому надо отвести. Предприниматель взял в аренду на 49 лет. Пятнадцать лет уже, наверное, прошло. Вырубив лес, он обязан на вырубках сделать лесополосы и посадки. Чтобы на делянах не было хлама, не оставалось зависших деревьев, сучки должны быть собраны в кучи, а зимой сожжены, когда безопасно. Те деревья, которые свалены и лежат тут не один год, тоже надо убирать. Подписывает акт о приемке лесничий. Если что не убрано, значит, лесничий проглядел... Раньше занимались лесопосадками лесхозы, сейчас сами предприниматели. В Канаде, Финляндии прежде чем высадить деревья, пни корчуют машинами, потом гряды нарезают и садят. Одно время тополь сажали, он на бумагу годится. За 20-30 лет он достигает зрелости и его можно рубить и использовать. Такими циклами лесная промышленность во всем мире организуется. В этом году убрал лес, тут же посадил, дальше пошел, через 20-30 лет снова сюда возвращаешься. Это картошку можно за одно лето вырастить, с лесом так не выйдет. Ель 80-100 лет разрешается брать не менее 40 сантиметров в диаметре — она долго растет. Молодые елки и пихту до 60 лет нельзя брать... Плохо, когда лес без разбора пилят и там, где его брать по законодательству нельзя.

Когда в 30-х годах рубили лес, еще строже было. За недогляд могли бы отправить в тюрьму. Мы на тех делянах рубили по возрасту. Второй раз на одном и том же месте. Мастером был на этих же местах. Тогда еще полотном пилили. Свалили, сразу в лесу сучья обрубали, отделяли макушку от хлыста, распиливали, отвозили. Сразу обрезки собрали, чтобы меньше портили подрост. Земля чистой оставалась. На ней на водоразделах лесники оставляли три-пять деревьев, чтобы семена распылялись. Люди давно уже заметили, где волока или почва открытая, там идеальный рост идет. Неподходящих мест тоже хватает. Помню, лет двадцать назад сопку проехал, поляна — на ней елки метра по два стоят — все макушки голые, хвоя опала. Мы интересовались у специалистов, говорят, может быть почва такая, может быть, гусеница по ельнику проползла. Когда дерево засыхает, хвоя еще год сохраняется, становится красной.

Есть посадки идеальные. Когда рядками елочки стоят — красиво. Пробовали сосну садить, плуг специальный использовали. Сосна песчаный грунт любит. Выросла — приятно смотреть. Поднялась на второй год — или мышь, или зайцы поели... Не прижилась, сажать ее отказались. Со стороны города немножко есть. Полосой растет — выше нет и нет ниже, будто самолет пролетел, рассеял. Специально прошел с одного конца на другой, отмечал особенности произрастания. Вообще возле моря лес угнетенный, как будто к земле прижатый. Лес необходимо восстанавливать во что бы то ни стало.

По дороге на Агнево горячие ключи находятся, фонтан со скалы бьет. Температура 40 градусов. Типа ванночки люди выдолбили в основании, откуда вода бежит. От экземы помогает — наши ходили. Начальник леспромхоза, любитель этого дела. Взял пробы воды и отправил в область, чтобы узнать содержание микроэлементов. Ответа так и не прислали. Люди, кто побольше, камешками края обкладывают, чтобы глубже было. Мощный довольно-таки ключ. Пошел специально зимой посмотреть, как источник выглядит. Морозы стоят. Думаю, красота там висит неземная — подтеки, сосульки. Источник как бежал, так и бежит, вокруг лишь слегка оттаяло и вода теплая. В десяти метрах от горячего источника холодный ключ падает. Рядом виноград, лимонник растет. Идти надо мимо школы, по полям, до слияния Агнево и Владимировки, а там по воде...
***

На столе медвежий лук — черемша. Растет по берегам сахалинских рек, в низменных местах. Это растение — вернейшее противоцинготное средство, употреблявшееся туземцами и постовыми командами в начале прошлого века. С этой целью черемшу собирали весной, когда она еще молодая, а затем солили ее в бочках. Для зимнего пользования в лазаретах и в командах как приправа — лучше не придумать. Туземцы ели этот лук в течение лета и заготавливали к осени в размельченном виде.

— Знали сколько надо. Больше не брали. Сюда заготовители приехали — за три года все поляны выкосили. Люди жили годами, десятилетиями — всем хватало. Заготовкой черемши на зиму специально занимались, в бочках солили — для рабочих витамины. Знали, сколько и в каком месте брать. А тут на одном месте косят и косят... Время на восстановление же должно быть. В этот год срезали, на другой год она лезет не в три, а в два листа, на третий год один листочек вылезет и все... Раньше с палец толщиной стояла черемша, а сейчас одни худосочные стебельки. Папоротник-орляк также вывели. Бригадами живут — собирают, сушат, укрывают в дождь...

— Поговорим про нашу историю? — неожиданно обращается ко мне на исходе дня еще один обитателей дома.

— Поговорим.

— Владимировка по-другому выглядела. Вырос здесь. Места замечательные. Здесь я познакомился со своей будущей супругой. Приезжаю каждый год и не раз. В октябре приеду, поохочусь, по лесу похожу. Весной красиво — ива, сережки падают. По реке из Александровска дорога осталась, как и была — сорок километров. Напрямую летал на мотоцикле. Кругом — четыре или пять часов надо, а здесь чуть больше часа. Пешком ходить не мог, все бегом. Речки, грязь, лужи, а я несусь напропалую, босиком. В армии всех новобранцев обгонял. В Комсомольске-на-Амуре служил радистом, грамоту получил. Могу и стрелять, и ловить, и водить. Две категории у меня — «В» и «Д». На Михайловском отделении совхоза Александровский 16 лет молоко возил. Дали значок «10 лет безаварийной работы». Сейчас и там нет ни тырловок, ни стада, а дорога на Пиленгу заросла ольховником, будто частокол стоит — не пробраться. Давайте познакомимся. Володя.

— Петр Николаевич.

— Люди жили на обеих сторонах рек — работали, строились... Пацанами научились рыбу ловить. Ходили по ручьям и запрудам с острогой. Свои сплавы устраивали. Соберемся где-нибудь на Февралевке. С собою невод, камера от машины. Наловим, накачаем в камеру, в нее рыбу свалим, которую там поймаем и сплавляемся по реке, чтобы на себе не тащить.

Вплоть до Агнево висячие мосты были. Где даже люди не ходили, их для сплавщиков ставили. Все мосты пешеходные — машины и трактора по воде ходили. Мосты попадали, предприниматели тросы с них и те срезали для трелевки.

Затяжная весна, воды еще много. После паводка надо осторожным быть. Вода заливает выход или вход с реки, ила больше метра, под берегом можно сесть крепко. Наши вчера ходили вытаскивать автомобиль к месту слияния — приезжие рыбаки залетели в такую яму. К морю по сопкам дорога идет. После дождей рисковать не стоит, подъем такой, что можно не вытянуть. Грузди осенью сырые на перевале горой собирал...

Вообще раз на раз не приходится. В прошлом году пройдешь по реке — ноги не замочишь. В этом году только на третий день с начала паводка перешли с берега на берег — и то с палками, осторожно. К речке подойти по любому только в болотных сапогах...

Когда тайфун грянул, наводнение сильное было. Реки из берегов вышли. Лес лежал — смыло в одночасье. Плывет сарай, побольше этого (показывает на сарай во дворе дома), на нем сидит петух и орет... Солярку надо было срочно перевезти с одного берега на другой. Трелевщики простаивали. Начальник на тракториста: «Давай, давай, заводи...». Завел трактор, первую пониженную поставил и пустил по броду. Сам по висячему мосту пошел, чтобы на другом берегу технику встретить. Перешел, а встречать нечего — трактор поплыл, закружился, а потом его вовсе перевернуло. Долго в реке валялся. Тракторист живой остался, будто все знал заранее. Трагедия все же случилась — в другом месте. В Комсомольское девчонка молодая, волосы красивые, шла и попала под оползень...

На 7 ноября в Агнево по льду ходили на машинах. Сейчас она к этому времени не замерзает. Все другие речки тоже. Так что мы в зоне глобального потепления живем. Фиксирует кто-нибудь такие факты или нет? Как-то две машины «ЗИЛ-157» — техника не новая, спускались. Один грузовик с людьми, второй — с продуктами. Первый ломается — все, куда девать людей? Перегрузили во вторую машину — продукты на лед выбросили, едут. Не прошло и четверти часа, вторая ломается. Ночь, сильный мороз — что делать. Тут фары светятся. Трелевочный трактор едет, цепляет машину с людьми. Трос порвался почти у самого поселка — сразу две смерти. По три года водителям дали...

По одной из легенд будто бы в 1989 году на крыше одного из домов нашли документы репрессированных под грифом то ли «хранить вечно», то ли «совершенно секретно», кто как рассказывает. Перед войной из Александровска во Владимировку, когда «дрековщина» была, сами органы НКВД сюда в тайгу привезли эти дела и спрятали — не уничтожили. Компромата видимо много было в них на тех, кто таскал людей под пулеметы в распадки под Армуданом. Весь архив вывезли, а куда — никто не знает.

Старики рассказывали, что на Рекордном во время репрессий с лесозаготовок забрали самое большое количество людей.

Время рыбье. Радуюсь тому, что рыба мимо Владимировки прет, пройдет на нерестилища. На следующий год ее больше станет. Мальки следующей весной спустятся, а через два года придет хорошая рыба. Охотская сима мелкая, эта с юга — с Японского моря крупнее, чистое серебро.

Кажется, все одинаковое — и крючки, и леска, головой надо думать. На Набиле корюшку рыбачили. Приехали, а там аборигены встали. Одна из них с обыкновенного гвоздя крючок, красная тряпка на нем, в лунку бросила, наловила сколько нужно. Рядом сажусь — через раз берет, а она таскает. Или голова не та, или руки не те. Много нюансов. Почему кидается на блесну? Ведь это, по сути, раненая рыба, ее легче добивать. Со скалы наблюдал за рыбаками. Вода прозрачная, солнцем просвечивается, все видно. Смотрю, горбыль несется, пасть раскрыта — за блесной гонится, а мужик вместо того, чтобы просто поддергивать, быстрее и быстрее крутит. Так и хочется крикнуть: ну остановись ты, дай схватить снасть!

В Агнево пацаном на бонах отирался. Когда лес отгружали на пароходы, в поселке было много иностранных моряков. Они свободно ходили в клуб смотреть кино. С ним играл в бильярд, в теннис на сигареты, да так чтобы на целую пачку. В теннис они меня обманывали, а в бильярд я их обыгрывал. Меня быстро запомнили, второй раз подойду — не играют. Интерклуб был в Агнево, также как в Хоэ и Тангах. Пограничники их окружат и стоят, пока те на берегу бродят целыми командами. Сигареты на корабле брал и продавал в интернате — по пятьдесят копеек, но сам не курил.

Хлеб им наш нравился, особенно японцам. Хлеб пекли хороший. Булки по весу продавали 2100-2200 г если белый, черный хлеб меньше стоил. Славик — местная достопримечательность, пек хлеб прямо у себя дома, чисто, как в операционной, все до секунды отработано. Хлеб делает, домой никого не пускает. По вторник пек почему-то. Подойду, снег покопаю, а он прямо внутри печки оладьи мне напечет — красивые.

С Нижнего Тагила приехал на Сахалин работать. Из Александровска до Южно-Сахалинска линия связи шла. В Комсомольском был один из участков, где он работал по облуживанию. Все ему тут нравилось. Ездил на Родину, написал жене письмо: «Вышли мне болотные сапоги, я уже устал ходить в туфлях». Дневник у него был, куда он постоянно записывал, кто приехал, кто и сколько рыб поймал и каких. «Что врете, вы врезали, поймали столько-то, все документально зафиксировано». Сколько жил, столько писал. «Я с вами спорить не буду, пойду, посмотрю — число, какая машина, какой номер, где». Какая температура утром, днем, вечером. Для себя писал. Исследователь как бы. Все записывал. Пожарники прибыли — за деревней горело, парашюты летят. Он их тоже в журнал записал — все расписались, каждый под своей фамилией. В Комсомольском своровали у него дневники прямо из хаты, вот психовал...

С ним было нескучно, любил пофантазировать. Любил книжки читать, сказки рассказывал по этим книжкам. С утра начинает и врет, и врет. Книжки ему возили мешками. В дальней комнате окна и те все были заставлены книжками. Его послушать — от смеха скорчиться. Народ приехал, давай им по ушам чесать... Издалека начинает и чешет.

Зимой пойду, его сказки послушаю, другим пересказываю... Ему бы книги писать — так сочинял. Зато в лесу блудил. Вокруг дерева обведи — заблудится. Это я в лесу, как дома.

Вот такие мы владимировцы.

— Это чей дом? — задаю я вопрос, который до сих пор почему-то не приходил мне в голову.

— Наш дом. Приедешь сюда, это и твой дом будет.

О медведях я тоже не мог не спросить.

— В позапрошлом году медведи, можно сказать, в деревне жили, по три в день по речке лазят. Когда рыбы много, они сами ловят. Когда горбуши мало, ходят сетки рвать, чуть ли не в драку. Кто первым успеет, топот стоит — моя горбуша. В сетке легко рыбу взять — они знают.

Медвежье мясо имеет специфический вкус. Конечно, его проверять надо. Но ведь прежде чем проверить, надо сообщить, где и когда медведя отстреляли, а кто пойдет. Добывали зверя обычно без всякой лицензии. Поесть медвежатины — все равно что сыграть в русскую рулетку, говорят. Трое-четверо заболели в деревне лет двадцать назад, их отправляли то ли в Москву, то ли в Санкт- Петербург, а один будто бы даже умер, других случаев не знаю.

С ружьем в туалет ходили, чтобы медведь не задрал.

Два ведра беру, спускаюсь к реке за водой, передо мной — медведь! Мне надо было тут же смыться — он же меня не видит.

Вместо этого я его окликаю: э-э...

Он оглядывается, большой, морда страшная. Я одним махом в двери кинулся. Думаю, вот окликнул на свою голову.

Мне кажется, они язык человеческий давно выучили, хотя, думаю, молодежь у них тоже не очень старается.

Подошел с речки, стоит — рыбные объедки ворочает. Кто-то из приезжих накидал, не подумал. Медведи все едят.

Хочешь выжить — ешь все, говорят. Иди отсюда, говорю я ему. Он шлеп-шлеп лапами на одном месте, но никуда не уходит, будто прислушивается. Уходи, возьму ружье и застрелю, пригрозил я ему. Зверь подумал и как дал в сопку...

Рыжий пес был, медведей не боялся. Дорвется — не отстанет. Бежит, улыбается: «Проходи, хозяин». Медведь пройдет, он его за зад обязательно цапнет. В лесу на Поселенке собаки закрутили шатуна. Почему не залег в берлогу, не знаю, может, протекла. Посадили его в снег, а снегу мне по пояс, еле видать с берега — на берегу снега нет. Карабин в руках, собаки из распадка лают. Вижу, то ли медведь сидит, то ли пень торчит — не пойму. Потом смотрю, «пень» зашевелился. Жалко зверя стало. Собак позвал и ушел. Забыл в тот момент, как медведи коров давили — и домашних, и совхозных.

Медвежий угол, одним словом.

ИА Sakh.com

Автор: Петр Пасюков, профессор СахГУ.